Взобрались на лестницу, которая торчала сбоку от спортивной площадки. Наверху треугольником выпирал турник – как раз ноги поставить. В школьные годы сдавали здесь подтягивания, а бывало, как сейчас, пили что-нибудь запрещенное.
Колька вытащил из кармана бутылку, отхлебнул и передал мне:
— А помнишь, раньше в алюминиевой банке брали эту… «Черную смерть»?
Я рассмеялся. От упоминания «Черной смерти» в нос шибанул ее резкий, медицинский запах.
Мысли были медленные и ясные, как июньская ночь. Колька напоминал деревянный чурбанчик, который против законов равновесия удерживался на верхотурье лестницы. С тех времен, когда его звали Туча, он похудел и оформился, словно воздушный шар поместили в трехлитровую банку.
20 лет со дня окончания … 1992 год… Из нашего «А» класса на годовщину пришло 17 человек — на полтора больше половины, шутил Колька.
— Похитонов – чмо. Был им и остался, — веско заявил Колька.
— Почему же чмо? Нашел себя. Не завидуй.
— Упаси бог завидовать. Хочешь сухариков?
Миша Похитонов… Для нас с Колькой это имя до сих пор звучало без должного веса, по-школьному, и вспоминался энергичный и бестолковый массовик-затейник, над которым посмеивались за его физиологическую неспособность впитывать знания. Теперь пухлую улыбку Михаила Похитонова мы видели на рекламных плакатах, в телешоу, на обложках журналов. Может, не хотели видеть, но не получалось: звезда популярного ситкома горела слишком ярко. И жмуриться нельзя — скажут, завидуешь. Лучше не жмуриться, а делать вид, что разделяешь всеобщие симпатии.
Он остался любителем самодеятельности, разве что самодеятельность стала крупнокалиберной. Мы с Колькой видели в Похитонове все те же ужимки, рубленые шутки, беззубые намеки на похоть, которая из него давно выветрилась от стрессов, оваций и частых интервью. Желчь нашей неприязни к нему можно было объяснить только одним — завистью, хотя внутри тлело еще что-то. Да бог с ним.
— Ожадов – вот это сенсация! — заговорил Колька, харкнув длинной слюной. – Я, когда его увидел, думал, кто-то левый забрел, класс перепутал. Потом смотрю – руку тянет. Журнал показал, интервью там с ним какое-то. Сидит, в пиджачке, при галстуке, рассуждает о конъюнктуре рынка, — Колька хохотнул. – Где Ожадов и где конъюнктура?
Жадный или Евгений Ожадов изменился прямо-таки радикально. Я еще помнил высокого парня с изможденным и злым лицом, который держал в напряжении всю параллель. Всплывали старые обиды, молоток, брошенный в меня на уроке труда за стружку, сметенную случайно в его сторону. Забытый сын высокопоставленного отца, о котором все знали, но никто не видел, Ожадов казался бешеным, непредсказуемым, потерянным для общества, но вместо тюрьмы попал в журналы. Легкая полнота сделала лицо даже располагающим, костюм скрыл боксерскую сутулость, речь украсилась вензельками «априори» и «де-факто». Он вел какой-то бизнес в Москве, многозначительно не уточняя, какой именно.
— Да… — протянул я, принимая бутылку. – Чего-то подобного я ждал от Янчика, а Янчик спекся. А вообще, Колян, мы с тобой две лузы: сидим и перемалываем другим косточки. Этот яд от несостоятельности.
— Раз в двадцать лет не возбраняется. Они, поверь, тебя тоже не пощадят. И меня.
Янчик Лудин был универсальным солдатом, успевал по предметам, играл в футбол, а к старшим класса освоил гитару. Не хватало ему разве что немного самоиронии.
В институте он занялся бизнесом, организовал комиссионку и автомойку. Вскользь прозвучало, будто комиссионный бизнес в ту пору выходил из моды, что автомойку он выгодно продал, но я думаю, Янчика подвела самоуверенность и он прогорел. Или мне просто приятно так думать? Иначе нелогично, что Лудин — не владелец сети автомоек, а пятый менеджер шестого отдела в региональном офисе сотового оператора.
Снова желчь… Встречи выпускников — ярмарка тщеславия. И мы с Колькой оказались на ней статистами, которые могут уложить 20 лет жизни в невероятно емкое «Нормально».
— Смотри, че у меня есть, — Колька тяжело сполз вниз.
Лестница задрожала. Я последовал за ним.
— Смотри, — кряхтел Колька, сидя на корточках. На траве лежала сумка, из которой он рывками извлек большую сероватую тетрадь. – Вот, глянь какая реликвия.
Школьный журнал – настоящий школьный журнал 10 «А» класса.
Колька подсветил телефоном.
— Офигеть… — я перелистнул страницу. На первом развороте — список учителей. Добронравов Петр Алексеевич… Сойка Маргарита Павловна… Духова Лидия Тимуровна… Кунц Инга Валерьевна… Двоих уже нет…
— Откуда он взялся? Куда вообще деваются журналы?
— Не знаю, в архиве хранятся, наверное, — ответил довольный Колька. — Мне его Кунц дала.
В ровных графах привычным почерком выведены фамилии, некоторые из которых я бы еще вчера не вспомнил: Алямов (царствие небесное), Баренцева, Болдин (это я), Веселая, Вульф, Ганин, Гордеева, Демчук…
Математика. Шеренги пятерок увековечили отличников — Ганин, Карцев, Краюшкина, Лахта, Лемешевская, Лудин, Яровой.
На другом полюсе троечники и вечно отсутствующие: Вульф, Звонарев, Ожадов, Похитонов, Рузаев, Сауков, Ютанов. Единицы, исправленные на четверки чьей-то нетвердой рукой. Неужели думали, что незаметно?
Сауков — еще одна загадка. Хоть и тянул по некоторым предметам, нравом отличался бандитским, грубым, хотя и не без практичной жилки. Ни родителей богатых, ни ума, а выскребся, закончил, даже в институт поступил. А теперь Сауков — член союза предпринимателей, владелец ресторана «Марго», детских магазинов «Куролесье», паркинга «Высота», торгового дома «Союз»… Со встречи ушел раньше всех – дела, дела… Улыбчивый, холеный.
— Смотри, Колька, как интересно, — я выбил из кармана непослушную авторучку. – Вот.
Я нарисовал черные кружки напротив фамилий Ожадов, Похитонов, Рузаев, Сауков, Ютанов:
— Это кружки – «шишки». Здесь у нас все шишки: бизнесмен, актер, майор ФСБ, еще бизнесмен, помощник депутата. Все – троечники и прогульщики. А теперь смотри…
Я поставил «Л» напротив фамилий Алямов, Емельяненко, Крученых, Лахта, Лудин, Прокопенко.
— «Л» — лузеры. Сплошные хорошисты-отличники. Один спился, Крученых весь в долгах, Лахта, говорят, официант в Москве, Лудин – менеджер, Прокопенко – отсидел.
— Хочешь сказать, троечникам дорога? – Колька отобрал журнал. – Нет, ну Емельяненко в эту схему не укладывается: и в школе был безнадежным, и у тебя «лузер».
— Окей, о мертвых плохо не будем, но если бы не стрельнули его в армии, кто знает – может, повторил бы путь Ожадова. Одного поля ягоды.
— Нет, ну погоди… — Колька водил пальцем по графам. — Краюшкина: отличница и ведущая на телевидении. Я бы не назвал ее лузером.
— Ведущая на местном телевидении – это, считай, не бог весть что. По ее-то амбициям, а? Да и проку от телеведущей: так, бла-бла-бла.
— Хорошо, — Колька оживился. – Карцев разрушает твою теорию.
Илья Крацев был звездой. Илья Карцев поступил в МФТИ. Илья Карцев прислал Ромке Круче ммс-ку с извинениями, что не приедет на встречу выпускников из-за конференции в Стокгольме. У него своя лаборатория и дом с тремя спальнями. Хороший парень, скромный – даже завидовать стыдно.
— Ты еще погоди, Нобелевским лауреатом станет, — подзуживал Колька. – Что, рассыпалась теория?
— Отчего же. Окей, Илья Карцев – успешный ученый, но где? В штате Массачусетс.
— Какая разница?
— Большая. Он вырвался из контекста, он уже не с нами. А мы говорим про тех, кто жил и рос здесь. Денис Яровой – мозг! Кто он у нас? Аж наладчик коммутационного оборудования. Первый пайщик на деревне.
Колька наклонял телефон, чтобы лучше видеть чернила, отливающие зеленоватым светом.
— Наступлю на больную мозоль: Маша Лемешевская. А? – захохотал он.
Из-за Маши я чувствовал жгучий стыд за свои редкие тройки. Маша шла на золотую медаль. И даже дошла.
Теперь Лемешевская стала Ворожаевой, пообычнела и преподавала в начальных классах. Я вздохнул:
— Ну что Маша? Маша не луза, конечно, просто учительница с зарплатой 12 тысяч рублей. Девушек вообще брать несправедливо: Неля – домохозяйка, какой с нее спрос? У девчонок половина успеха – это внешность. Хотя правило «троечникам дорога» даже здесь работает — Олина-то вышла замуж удачнее других.
Олина – слабенькая ученица и отнюдь не красавица стала женой пивовара Олега Шакурова, о котором уважительно отзывался Сауков. Между тем цыпа и отличница Краюшкина хоть и сделала какую-то карьеру на ТВ, судя по неизменной фамилии и обильному макияжу, замуж так и не вышла.
Колька сел на нижнюю перекладину брусьев, глотнул из бутылки, сморщился и с шипением выдохнул через нос.
— В принципе, я где-то слышал такое: типа, троечники добиваются в жизни больше, — сказал он. – Или ты хочешь заявить о коллапсе школьного образования?
— Это понятно, что троечник по своей сути более изворотлив и предприимчив, иначе был бы двоечником. Леха Ютанов у меня вопросов не вызывает: в школе умел подсуетиться, и сейчас занимается тем же самым — что еще нужно помощнику депутата? Интеллект тут дело десятое. Но пусть это будет одно исключение из 31-ой фамилии. Ну хрен с ним, с Похитоновым, актеры – это вообще вещь надинтеллектуальная, творческая. Но в нормальной стране отличники добиваются большего, а Жадные и Сауковы не могут стать шишками такого масштаба. Ладно бы Сауков оказался… ну я не знаю… майором спецназа каким-нибудь, так нет же – бизнес-элита. Это уже коллапс общества, а не образования. Или так совпало?
Колька сунул мне бутылку: на дне плескалось.
— Да, все перевернулось… — пробормотал он. – Вот я, когда учился на программиста, как-то не думал, что в тридцать семь лет придется в сраном издательском доме следить за перегретым сервером и картриджы у принтеров менять. Как-то по-другому мне все рисовалось… Сам виноват.
Я допил, выдохнул в рукав и сел рядом. В памяти всплыл Костя Звонарев –прилежный тугодум и бледнощекий провокатор подростковой агрессии, чей папа к окончанию школы неожиданно пошел в гору. Костя учил английский, жил в США, вернулся и пригрелся в строительной компании знакомого своего отца. Пригрелся на месте генерального директора. Все еще хотелось отвесить ему щелбан или вспомнить старую кличку Сопля, но нельзя: у него теперь iPhone и машина дороже моей квартиры.
Водка и желчь – страшное сочетание. Два обоюдоострых катализатора.
— Это объяснимо. Успех вот этих, — я показал на зачерненные «шишки», — по сути, случаен. Мы закончили школу на стыке эпох. И хорошисты, вроде нас с тобой, хотели пойти вверх по лестнице в тот самый момент, когда лестница рухнула. Ганин в прежние времена был бы уже главным инженером, а не просиживал штаны на предприятии. А нашим троечникам-беспредельщикам безо всякого умысла с их стороны повезло родиться авантюристами. Я уверен, половина успеха Ожадова – это пренебрежение правилами игры. Да не половина – 90%! В нормальной стране он бы сел еще до первой встречи выпускников!
Полпервого ночи. Стало прохладно.
— Знаешь, Антоха, не нам с тобой судить, — проговорил Колька, ковыряя этикетку. – В твоей иерархии, извини, мы тоже лузы: я — сисадмин, ты — мастер мебельного цеха. Дети, ипотека… Если кто услышит – да хоть тот же Сауков – скажет так: не завидуй. Не завидуй, Антон. И правильно это. Про Саукова биограф напишет: удивительная карьера, человек вылепил себя из говна. Он приспособился, мы не смогли. Один может дышать марсианской пылью, другой нет, что теперь?
Желчь закипела снова.
— Да это понятно: разные обстоятельства, разные герои. Социальный фильтр просеивает общество. Вопрос лишь в том, как он его просеивает? Разве так должно быть? Гравитацию направили снизу вверх: воздух тонет, ил всплывает.
— Тебе же ничего не мешает стать илом…
— Да не обо мне речь. Мне вот, не поверишь, нравится мебельный цех, даже ипотека нравится. Я-то своей жизнью доволен…
— Ага, внушай-внушай…
— Доволен. Я-то проживу. Я про Россию говорю…
— О! — закашлялся смехом Колька. – Накрыло тебя водочкой. Давай, про Россию поговорим. А что плохого, когда вверх пробиваются сильные, изворотливые, пусть беспринципные? Среди твоих «шишек» нет ни одного дебила в полном смысле слова: Похитонов не в счет. Мы с тобой их недолюбливали и недооценивали, так что с того? Зато они схватили птицу счастья за горло, пока мы нежно разглядывали ее в бинокль. Так сними шоры, это норма жизни – кто делает ставки, тот и выигрывает. Не завидуй, Антон.
Мне хотелось бы взять хирургический ланцет, поддеть и отсечь гнойный слой зависти от белой кости объективных суждений, чтобы не чувствовать гадкого привкуса своих слов, от которых разило кризисом среднего возраста.
— Если предположить, что наш класс – это некое усреднение, получается какое-то дурное поколение, — сказал я. — Поколение, которое ничего путного, что требует извилин, не сделает, зато упакуется с ног до головы, а потом под аплодисменты сочувствующих свалит за границу. Поколение жлобов.
— Жлоб, вернее, чмо – это Похитонский, — Колька почему-то невзлюбил нового Похитонского. – А в остальном полно исключений. Вон, шурин мой: институт – с медалью, потом аспирантура, диссертация. Сейчас крема и лосьоны какие-то делает, фабрика у него с голландцами что ли на паях. Плюс-минус нам ровесник.
— Должны же быть исключения. Я про тенденцию говорю, а не частности.
— А дьявол в мелочах, в частностях. И потом, все меняется. Ты судишь по школе, но время-то какое было? Сына Добронравова завалили прямо на улице, помнишь? А теперь…
— А что изменилось?
— Да ну тебя, ей богу, тоску нагоняешь, — отмахнулся Колька, вставая. – Полезли на крышу школы лучше?
— На крышу? – я вспомнил пожарную лестницу без двух нижних перекладин. – А полезли!