Время чтения: 17 минут
Поздним вечером 22 июня, в самую короткую ночь в году, на лавочке возле дома №8 собралась шумная компания. Невозможно было на слух определить точное количество человек, и порой казалось, что под окнами заседала целая группа ПТУ.
Голоса переходили из доверительного полушепота в зычную матерную брать, взрывались, гоготали, таяли в короткой обнадеживающей тишине, которую предательски нарушал чей-нибудь хрипловатый, подростковый басок. Басок набирал ход, и за ним устремлялись новые голоса, липли на него, сипели, кашляли. Их рвали залпы хохота, постепенно сливавшиеся в раскат общего ржания. Потом цикл повторялся снова.
Эльвира Павловна прикрыла форточку. Голоса глухо забарабанили по стеклу и даже стенам, скоро к ним добавился потусторонний бой ударных, который излучала подъехавшая машина. Запахло отработавшими газами.
Эльвира Павловна тяжело встала и вставила распухшие ноги в старые тапочки. Она перегнулась через письменный стол, прикрыла форточку плотнее, улеглась, закряхтела, отвернулась от окна, утопила одно ухо в подушку, второе же прикрыла массивной рукой. Она начала мерный счет до 1000, хотя всегда выходило не более тридцати. Этот способ никогда не помогал ей особенно, но она считала снова и снова, чтобы получить моральное право на дозу снотворного.
Таблетка действовала долго, голоса то и дело вынимали Эльвиру Павловну из гарантированного сна, заставляли ее думать о том, плотно ли закрыта форточка и не пропадет ли до завтра куриное филе.
* * *
На балконе этажом выше стоял мужчина средних лет, бизнесмен Александр Немов. Он дождался, когда отчалит от подъезда смрадная, старая машина, из которой несло дешевым рэпом, смял остатки сигареты, сплюнул вязкой слюной и глянул еще раз на маячащие между веток спортивные костюмы, среди которых особенно выделялся один ярко-белый. Компания не собиралась уходить. Немов прошипел сквозь зубы «школота!» и закупорил поплотнее створку балконного остекления.
Он зашел в комнату, закрыл балконную дверь, и в этот момент произошло чудо, которого Немов по привычке не заметил. Звуки исчезли, словно кто-то убрал до нуля громкость телевизора. Они остались за стеклом немецкого окна, хорошего окна с пятикамерным стеклопакетом, и больше не беспокоили Немова.
Он проверил, стоит ли климат-контроль на значении 22 градуса, прокрался в спальню и подлег к жене, стараясь не шуметь.
— Что там? — сонно проговорила она.
— Да ничего. Школота.
Когда Немов улегся, когда перестала шуршать по уху подушка, он услышал монотонное урчание посудомоечной машины.
* * *
Двумя этажами ниже в квартире №1 терапевт городской больницы Виноградов был лишен привилегии пятикамерных стеклопакетов, и из всех жильцов дома именно он находился к шумной компании в той близости, которую, не будь стены, стоило бы назвать опасной.
Какие отчаянно глупые разговоры! Виноградов улавливал обрывки фраз, по которым несложно было догадаться о материи, занимавшей умы малолеток. Материя эта комковалась вокруг кулачных разборок, алкоголя и безобразного обсуждения сверстниц, которое было тем мерзотнее, что велось в присутствии самих сверстниц.
Виноградов оставил попытки отрешиться от происходящего. Гомон проникал в квартиру с беспардонностью сантехника, не удосужившегося снять тяжелые сапоги при входе. Виноградова уже не сопротивлялся мыслям, которые бурлили в его голове.
Ведь там, за стенкой, сидела не просто компания. Там сидела новая Россия. Там сидело целое поколение, которому достанется страна, когда он, Виноградов, станет уже беспомощным стариком. Он боялся этого поколения не меньше, чем боялся конкретной, необузданной, опьяненной разговорами компании под своим окном.
Что в головах этого поколения? В лучшем случае, идеал сверхпотребления и карьерного роста, которые создадут иллюзию поступательности. Но есть и худший вариант, блатная романтика, люмпенское мировоззрение, холостое брожение человеческих масс, неподконтрольное силам разума и чувствительное лишь к сильной руке.
Это поколение дебилов появилось неслучайно, рассуждал Виноградов. Узор складывался из частичек, и Виноградов давно уже набрал приличную коллекцию, чтобы составить картину.
Развалили среднеспециальное образование. Ввели культ университетов. Принизили статус рабочего. Накачали допингом потребления.
Ты либо менеджер, либо никто. Либо мелкий вор, либо крупный. Либо ослиная шайка, либо стадо мясных баранов.
Виноградов знал, вернее, отчетливо чувствовал, что государство растит поколение орков с умыслом, растит планомерно, с особой нежностью, удобряя посевы пивом, энергетиками и чипсами. Поколению этому, в отличие от Виноградова в их годы, разрешено любое кино и литература, разрешены классики и диссиденты, разрешено все. Но как при этом ловко, тонко, незаметно ограждают его сточными канавами телешоу и исковерканного сетевого контента. Этих недорослей заставляют верить в единственность образа жизни, мириться с безысходностью и находить в ней плюсы. Этот человеческий гумус удобен государству, понятен и прост, но страшно представить взрывоопасность этой массы, когда другая сильная рука направит слепую энергию в нужное русло.
Очередной взрыв хохота отозвался в Виноградове почти физической болью. Завтра первая смена, в отделении нужно быть не позже 7:15, а он дальше ото сна, чем в разгар рабочего дня.
Вызвать полицию? Ха-ха, полицию… Виноградов имел уже неосторожность наступить на эти грабли. И когда через сорок минут нервного ожидания в его дверь постучалась тяжелая рука, профурсетка из девятой квартиры уже выключила долбежку, напоминавшую, скорее, работу сваебойного молота, чем музыку. Грубый, нетерпеливый полицейский резко отчитал Виноградова. Он говорил правильные, быть может, вещи, но что-то очень болезненное, оскорбительное было в его тоне, в тех подозрениях, которыми он записал Виноградова в фантазера и человека, неспособного найти общий язык с соседями.
— Участковому пишите, — рявкнул мент (Виноградову стоило некоторых усилий даже мысленно называть представителя полиции «ментом», но он заставлял себя).
Мент ушел, не прощаясь, забрав с собой еще более безразличного напарника.
Почему государство оставило его, Виноградова, один на один с проблемой? Почему не защитило его сон, заслуженный честным трудом? За границей, думал Виноградов, этих бузатеров мигом бы скрутили и предъявили обвинение. Да-да, дело бы непременно закончилось большим штрафом.
Власть, настоящая власть, должна брать на себя ответственность за каждого из своих граждан, сколь бы ничтожными, низкооплачиваемыми, статистическими они не казались. Почему оно не заняло молодежь? Почему он, Виноградов, не чувствует каменной стены закона, а чувствует лишь, как через щели его старого окна проникают в комнату сквозняки и отвратительный гоготок?
Блуждая по этим мысленным лабиринтам, Виноградов чувствовал замысел высшего зодчего, который плетет свою паутину и превращает страну в территорию, а народ — в население.
* * *
Через лестничную клетку от Виноградова жил вузовский преподаватель Платон, и в этот поздний час он не спал по той же самой причине.
Платон смотрел в потолок, курил и старался не уронить пепел себе на грудь. Он растил на сигарете кривящиеся папахи пепла и в нужный момент натренированным движением руки, когда сигарета перемещается с гироскопической вертикальностью, стряхивал в стоящее у кровати блюдце. Отвалы в блюдце напоминали арт-объект.
«Чертята!», — думал Платон вслед волне каркающего подросткового возбуждения. Он знал студентов, знал молодежь, и с некоторым расстройством отмечал в себе неспособность как следует разозлиться. Если бы он не научился понимать юношескую слепоту, максимализм, увлеченность собой, он бы не проработал в вузе добрых 23 года и не нашел бы общий язык с вечно жующей, шепчущей или опаздывающей паствой. Может быть, это его личная мимикрия, уступка обстоятельствам?
Платона, как и добрую половину дома, беспокоила перспектива спать не более пяти часов, но веселье за окном заражало его непонятной бесовщиной, и вот уже собственное прошлое сидело там, за этим же окном, и отчаянно резвилось назло соседям.
Только лавка в то время была другой. Она была капитальной, с изогнутой спинкой и мощными деревянными брусьями. И сидели тогда исключительно на спинке, водрузив грязные кеды на саму скамейку, небрежно придерживая гитару одной рукой, чтобы другой выращивать пепельные папахи на «Яве» с фильтром. На щербатом асфальте у основания лавки стояли две-три бутылки портвейна.
Платон был молодым оборотнем, который после одиннадцати из студента-вундеркинда превращался вдруг в душевного оборванца, исторгающего скабрезные шуточки в адрес тех, кого он чтил и боялся в дневное время, который стыдился бы самого себя, посмотри он на свои вечерние похождениями дневными глазами. Как же здорово, что эта вторая личность осталась здесь, на старой скамейке и в ветшающей памяти нескольких совсем уже тихих соседей, что оборотень не был замечен его дневной профессурой, милицией и комсомольскими вожаками, что не стала достоянием биографии та ироничная и отвратительная перебранка с Ксенией Ивановной из седьмой квартиры (где сейчас жил бизнесмен Немов); Ксенией Ивановной, чей бессонный малыш уже давно вырос и сам, наверное, задает жару соседям где-то черт знает где.
И как могли эти два человека уживаться в Платоне? И если покопаться, сколько еще благообразных людей старается забыть горячность молодых лет? И почему вдруг одним моросящим вечером оборотень оставил его навсегда, поселив в душе странную терпимость к проявлениям юности? Почему сейчас, вспоминая речи, суждения и поступки тех лет, Платон невольно испытывал стыд?
Так было всегда и так будет бесконечно, пока живет род человеческий, думал Платон. Человек идет на ощупь, примеряет маски, и, сдавленный, сдушенный цивилизацией, ищет в сумеречных часах защиты, ищет спасительной темноты. Он ищет вместилища, куда можно выпустить все дурное, что накоплено при свете дня и что не нашло иного выхода. Если отмотать линию жизни любого человека до низшей точки, она предстанет отвратительным зрелищем и, быть может, окажется куда отвратительней этих криков за платоновым окном, этой беспутной шумности.
Так было всегда и так будет бесконечно, пока живет род человеческий, думал Платон, медленно засыпая и просыпаясь вновь, словно качаясь на медленных качелях дремоты.
Пепельная папаха обжигала ему пальцы.
* * *
Наташа, супруга бизнесмена Немова, очнулась от накатившего было сна. Голоса и ржание стали как будто отчетливей, хотя и неслись откуда-то издалека. Пятикамерные стеклопакеты, лениво думала Наташа… А есть ли семикамерные? Надо было ставить окна, как советовал Грибовец, а не у этих знакомых… Знакомые называется…
В паузе между вспышками хохота ее снова залило сладким желе дремоты. Наташа обычно спала очень хорошо.
Но не пятикамерные стеклопакеты были повинны в нарушении Наташиного покоя. В соседней спальне ее дочь, Вика, приоткрыла окно, напустив в комнату звуки, сигаретный дым и удивительный летний воздух.
Предварительно она поплотнее закрыла комнатную дверь и повесила оделяло на крючки, когда-то державшие ее школьную форму. Так, казалось Вике, звуки с улицы меньше проникали в коридор и родительскую спальню. Папа, если узнает про окно, расстроится за здоровье сложной системы кондиционирования, для которой не полезен приток влажного воздуха с улицы, а Вике очень не хотелось расстраивать папу.
Но обстоятельства были сильнее ее. Ей нужно было открыть окно. Ведь там в бурлении улицы она слышала ЕГО голос, вернее, ей казалось, что она слышит.
Удивительная, а может быть знаковая случайность, что из всех скамеек в их квартале он и его друзья выбрали ту, что находится почти под окном Вики.
Осторожно откинув занавеску, прячась за стоящей на подоконнике азалией, она попыталась разглядеть скамейку, но увидела лишь шевеление через листву старого карагача. Грянул раскат хохота.
Она прислушивалась снова и теперь почти не сомневалась, что размеренный, всегда спокойный и совсем негромкий баритон принадлежал Диме. Его говор выделялся на фоне остальных, казался необычным и в то же время простым. Он не заливался хрипловатым смехом, в нем не было показной умности папиных друзей; голос этот шел словно от самого сердца, из сути вещей, он приручал ее и заставлял отчаянно хотеть туда, вниз, в самое пекло жизни. Как она устала от манежика душной комнаты, устала от обволакивающей заботы, от расписаний. Мысли об опасности, о реальной жизни там за окном полосовали ее сердце.
И вдруг телеграфной строкой пронесся через общее веселье тонкий девичий смех, сигаретно-хриплое, циничное, бестолковое женское ржание.
Вика замерла, превратилась в антенну, и в колебаниях за окном искала связь бабского гогота с плавной, чуть насмешливой речью Димы. Вика старалась распознать все то, что было скрыто в паузах, в переливах интонации и нарастании смеха, и хотя не было никаких признаков того, что Дима уделял девице внимание, Вика отчетливо понимала, что иначе быть не могло.
Это был страшный, неясный и полный очарования мир, где царили свои законы, и она, комнатная собачонка, узница папиной заботы, не могла разгадать эти законы по неясным вибрациям голосов. Все ее выводы могли быть только ошибочными, все ее мечты — пусты. В том мире не было привычных ей ограничений, стеснения и целомудренности.
Шаги в коридоре… Вика привстала и плавно прикрыла створку. Она забилась под простыню, оставив за стенками своего аквариума с пятикамерными стеклами все живое и настоящее.
Бизнесмен Немов шел на кухню, стараясь не шуметь и оттого особенно назойливо клацал дверями и чертыхался. Пятикамерные стеклопакеты спасли его от гомонящей компании, но эти же стеклопакеты длинным ассоциативным рядом вывели его на мысли о своем деловом партнере, о недавних конфликтах, обо всех подозрениях, которым он не давал ходу…
Разгоряченный мыслями Немов чувствовал отчаянную жажду.
* * *
— Ребята… Ребята… Вы не могли бы потише? Ребенок спит…
— А? — донеслось снизу. — Ты кто?
Взрыв хохота.
— Ребенок у меня, два годика. Вы не могли бы потише? Разбудили вон ее.
Таня из шестой квартиры была убеждена, что все беды, которые выпадают на долю человека, происходят не случайно, что несут они особый смысл и что переносить их нужно стоически, внимая урокам судьбы. Она и сейчас терпела до последнего, но когда заворочалась в кроватке Машенька, когда затерла глаза кулачками и села, смешно водя головой, Таня решилась.
Володя умел засыпать в любое время и любом месте, и даже крики с улицы да тормошение супруги вывели его из приятной комы очень постепенно, нехотя.
— Да ну тебя, Танька, — отмахнулся он сонно. — Я им скажу, они стекла побьют. Или машину сожгут. Как узнают, как узнают… Узнают…
— Машенька не спит. Ну, скажи им…
— Ну, не спит — уснет. Вчера зубы, сегодня это… Да уйдут скоро, куда им деваться… Уйдут…
Машенька начала хныкать.
— Сейчас, сейчас, — Таня торопливо поправила одеяло дочки, накинула махровый халат, запахнулась поплотнее для храбрости и вышла на балкон.
— Дак мы день солнцестояния отмечаем, — ответил ей развязанный голос.
— Стояния… — заржал кто-то рядом… — У тебя один день в году что ли стояние, ыы?
— Шмара, ***, отщепись, Лысый, — посерел первый голос. — Че, в дыню не получал?
Таня собрала остатки мужества:
— Мальчики, пожалуйста — ребенку в садик завтра.
— Да мы же негромко, — протянула девушка снизу, и хотя не было в этих словах ничего смешного, новая лавина смеха уже набирала силы.
И вдруг приглушенно, но отчетливо проступил новый голос:
— Все, хорош! Пошли отсюда, — в голосе появилась ирония. — Бездельники, людям спать мешаете, придурки, блин. Пошли, пошли. Саня! Бери и пошли. Харэ, я сказал, пошли. Да выкини ты ее в урну, Лысый, обоссышься.
Голос этот, раздраженный и твердый, свой и в то же время начальственный, вызвал шевеление.
Булькал смех, звенели бутылки, шоркали по асфальту кроссовки, и еще некоторое время дом напряженно вслушивался в мельчающие голоса и не верил своему счастью.
Вика, снова приоткрывшая окно, безошибочно узнала голос Димы, и по той резкости, с которой он оборвал эту развязанную девицу, Вика поняла напрасность своих подозрений. Она ликовала.
Эльвира Павловна приняла еще снотворного и погрузилась в беспокойный, переполненный сюжетами сон.
Володя, муж Тани, уснул, толком не поняв, зачем его будили.
Преподаватель вуза Платон продолжал курить и думать, что хотя проблема исчезла, жизнь его не стала сколь-нибудь лучше, и что человек всегда видит в подобных неприятностях препятствие к своему большому счастью, а препятствия эти находятся совсем не там.
Терапевт Виноградов резко перекладывался с боку на бок, словно кто-то командовал ему «Кругом!», и каждый раз казалось, что вот-вот ложе примет его истерзанное бессонницей тело и успокоит до утра, но каждая новая поза была по-своему неудобна.
Вот что получается, думал Виноградов. Никакой надежды на полицию, никакой надежды на сознательность. Потерянное поколение, гибнущая страна. Гражданам остается либо терпеть, либо справляться с ситуацией самим на свой страх и риск, пока государство с расчетливой пассивностью решает свои задачи.
Но хуже всех пришлось в ту ночь бизнесмену Немову, который не слышал счастливой развязки из-за пятикамерных стеклопакетов и продолжал думать о своем деловом партнере. И чем больше он думал, тем более безысходным, даже катастрофическим казалось положение дел.
Самая короткая ночь в году тем временем кончилась, и пустой двор осветили лучи невидимого и ещё как бы несуществующего солнца.