Relámpago ruso

За десять лет в большом спорте Никита отвык полагаться на удачу, потому что удача – спутница случайных успехов, которые разжижают спортсмена.

Но едва палец коснулся звонка, едва он во всей живости увидел предстоящий Новый Год, ему захотелось, чтобы сэкономленная за сезон удача повернулась к нему именно сейчас.

Этот подъезд почти не изменился. В нем стоял кисловатый запах мусоропровода, и лишь старая дверь с войлочной обивкой уступила место массивной, латунного цвета дверище, через которую пробивалось то короткое, то раскатистое гудение басов аудиосистемы.

Стрельнул замок, дверь дрогнула и отворилась. Аня в синем вечернем платье завизжала:

— Ооой, глядите кто!

— Тебе, — Никита протянул ей букет хризантем, подставляя щеки под товарищеские поцелуи.

Его обдало сдобными запахами Аниной квартиры, грохотом музыки и предпраздничным разноголосьем, словно он оказался на рынке в Медине североафриканского города. В прихожую потекли гости, и Никита оказался в водовороте тянущихся к нему рук, возгласов и вопросов.

— Ты по-русски еще калякаешь?

— Ну че, Никитос, водку пить не разучился?

— Никита, тапочек больше нет. Носки дать теплые?

— Здорово-здорово, Никитыч. Как там, в Европе – кризис не доканал еще?

Никита, привыкший отвечать на вопросы подробно, пытался реагировать, пока не понял, что от него не требуют ответов. Девчонки теребили его, как плюшевую игрушку («ой, такой длинный стал»), парни смотрели с насмешливым любопытством. После минутного ажиотажа, голос Ани на правах хозяйки провозгласил:

— Напали, блин, на человека, дайте отдышаться. Никита, проходи. Отстань, балбес, — это уже Стасу.

Толпа бывших одноклассников рассеялась также организованно, как собралась, и Никита обнаружил себя в огромном кресле гостиной, которое засосало его и подействовало успокаивающе. Сложные первые минуты позади. Теперь пойдет по наклонной.

От входа гостиной до окна тянулся длинный стол с накрахмаленной скатертью. Как небоскребы Нью-Йорка жались друг к другу графины и бутылки, в среднем ярусе были рюмки, рюмашки и стопки,и во всем чувствовалась напрасная тщательность, как будто порядок не будет измаран и уничтожен еще до полуночи.

— Помочь может быть? – спросил он у Ани, непривычно взрослой и игривой, пока она несла на вытянутых журавлиных руках вазочку с салатом. Ее глаза были подведены тушью. Он не мог вспомнить, красилась ли он тогда, пять лет назад, когда он видел ее последний раз.

— Сиди, мы почти готовы, — ответила она и словно спохватилась: — Ну как вообще живешь? Ты же там этими… гонками занимаешься?

— Да.

— Типа картинга?

— Ездил в «Мировой серии». Сейчас перехожу в GP2…

Понимающее «а-а» вытекло изо рта Ани непроизвольно, пока она мысленно, одними глазами, пересчитывала бокалы.

— Четырнадцать, пятнадцать… Марина, еще два неси, — закричала она.

К Никите попеременно подсаживались друзья, и он отмечал удивительные перемены. Низенький Стас по прозвищу Покемон вытянулся и так раздался в плечах, что походил на гребца олимпийской сборной. Очкарик Генка отпустил убедительную бороденку, глаза его закрывали дымчатые очки, и в пиджаке, надетом поверх майки, он походил на ведущего популярной передачи.

Теперь им было по 19 лет, голоса стали грубее, а в обращении появилась та подчеркнутая корректность, которая маскирует детские шипы.

Никита привык к наивным вопросам.

— А до какой скорости ты самое быстрое разгонялся? – спросила Лиза, держа в руке зубочистку с оливкой.

— Ммммм… Не знаю. 900 км/час, где-то так, — ответил Никита.

— 900? На машине? – Лиза округлила глаза. Круглая мальчуковая мордашка и черное каре делали ее удачной иллюстрацией для пикового валета.

— Зачем на машине, на самолете. Когда сюда летел.

— Пффф, — фыркнула Лиза. – Я про машину спрашиваю.

— На машине не знаю. 320, может быть.

— Аааа… — протянула Лиза разочарованно, стащила оливку одними губами и вдруг оживилась, словно ей прямо в голову пришла важная смска. – А мы в прошлом году в Германии брали у друзей «Мустанг». Папа разогнался до 350, представляешь?

— Понятно, — кивнул Никита, внутренне содрогнувшись от картины: брюшковатый папаша выжимает соки из одолженного «Форда».

— А по-каковски ты с ними разговариваешь? – подсел сбоку Лева, за пять лет взлееявший взрослое пузо, подпертое широким ремнем с еще более широкой бляхой.

— В основном по-английски, — ответил Никита.

— Ты же в Мадриде живешь?

— Да. Но сейчас я в немецкой команде, а общаемся по-английски.

— Ну ясно. В прошлом году тоже сдал на Upper Intermediate. Хочу летом по Work&Travel съездить в Штаты. Был в Штатах?

— Недолго.

— А визу как получал? Команда делает? Ясно…

На часах было без двадцати десять, и Никиту обожгла мысль, что, может быть, он просчитался. Что если она не придет? До сих пор он боялся лишь, что ее притащит под руку какой-нибудь умный очкастый студент с аккуратно подстриженным затылком и хорошими манерами. Он испытывал странное унижение в присутствие людей с высшим образованием, поскольку русскоязычную школу в Мадриде закончил по программе-минимум, а об университете даже не думал.

Но опаска столкнуться с соперником-студентом показался вдруг ничтожной в сравнении с тем фактом, что она может не придти вообще, и тогда, скорее всего, он не встретит ее в этом году, а может быть, и никогда.

Никите вдруг стало наплевать на этого гипотетического студента. Он хотел просто увидеть ее, пусть даже это будет наблюдение за бабочкой через стекло инсектария. Он не имел на нее конкретных планов, ему представлялось, что эта встреча должна стать приятным, случайным, естественным обстоятельством новогоднего вечера и пройти как-то просто, с тенью равнодушия с его стороны. Так человек ждет восхода солнца, не особенно задумываясь, имеет ли солнце какие-то мысли на его счет.

Без пяти десять желание стало удушающим. В сущности, ему нечего ей предложить, кроме возможности посмотреть друг на друга и узнать, что другой тоже помнит ту ночь пятилетней давности, когда они лежали обнявшись и каждый делал вид, что спит, но не спал. Так длилось до самого утра. Тогда им было по 14.

Он не захотел оставлять ее фотографию, но помнил темные волосы в легких кудрях и подвижную улыбку, а больше всего помнил глаза, даже не глаза, а взгляд, теплый и чуть насмешливый. С тех пор он исследовал десятки, сотни взглядов: гуляющих, глядящих поверх, изучающих, сочувственных, распахнутых, уставших, желтушных и презрительных. Но такого взгляда он не встречал ни разу, и его преследовал странный интерес; ему хотелось узнать, испытает ли он то же самое еще раз.

Народ постепенно сгущался в комнате: добрую половину гостей Никита не знал, и лишь профессиональная привычка схватывать чужие имена на лету позволила ему запомнить присутствующих. Они бродили по залу, разглядывали полки с дешевыми сувенирами, сбивались в группы и заполняли зал неровным, предвкушающим гудением.

— Кого-то еще ждем? – спросил он у Ани.

— Есть уже хочешь? Можно садиться, наверное? Давайте садиться, — постучала она вилкой по бокалу. – Еще Балуевы придут, но могут опоздать – не ждем.

Никита не знал, кто такие Балуевы, и его резанула мысль, что Маша, быть может, выскочила замуж и теперь носит такую свинцовую фамилию — Балуева. С такой фамилией только в берлоге спать.

Ему больше нравилось Рукавишникова – было в ней тепло руковиц, растирающих его щеки. Рукавишникова – повторил он мысленно. Горящее окно четвертого этажа с желтыми занавесками. Объятье, такое крепкое, что стеганный пуховик исчезает в его глубинах. В отрешенном свете гаражного фонаря талый снег кажется сахаром. Он не слишком многое помнил из своей прошлой жизни, но то, что помнил, было поразительно отчетливым.

Застучали вилки.

— Это под шубой, — суетилась Аня. – Греческий вон там. Вова, поухаживай за дамами.

Время от времени кто-то спохватывался и пулял в Никиту очередным вопросом. Где он учится? Платят ли ему за гонки? Сколько гонщиков в машине? Неужели он планирует заниматься этим всю жизнь? Когда он попадет в «Формулу 1»? Не лучше ли было сначала получить образование? Видел ли он Шумахера?

Он старался отвечать кратко и емко, и после его реплик почему-то повисало молчание, и как-то незаметно о нем предпочли забыть.

Шампанского Никита не пил. Команда разрешила ему немного алкоголя на Рождество, но он дал себе обещание не расслабляться. Ел он мало, выбирая из закусок и салатов то, что в большей степени соответствовало рекомендациям физиотерапевта. Немного овощного сала, заливной язык и пара тостов.

Его разборчивость не осталась незамеченной.

— Предупредил бы меня, я бы тебе лапшички отварила, — с едва заметной издевкой отреагировала Аня. – Как можно не есть майонеза? Я бы умерла.

— А что, Никитос, ты там одни листья и макароны хаваешь? – спросил уже поплывший Стас. Алкогольный градус отметился на его щеках румяными пятнами.

— В общем… да.

— Мне бы такую силу воли, — вздохнула Лера. – Некоторые знают секрет, а я вот не могу…

Никита усмехнулся. Нет никакого секретной силы, кроме изнурительной самодисциплины, которая становится привычной через три-четыре недели соблюдения режима. Не только еда, но и сама жизнь его была гораздо однообразнее, чем думали многие. Два часа в тренировочном зале с утра и два вечером, затяжные поездки на велосипеде, нескончаемые авиаперелеты, похожие друг на друга спонсорские мероприятия и брифинги с инженерами. И еще четырехразовое питание, которое нужно принимать по часам, как лекарство. Он перестал воспринимать еду источником вкуса, лишь белков и калорий.

В полдвенадцатого пришли Балуевы: впалый, но шумный молодой человек постарше их самих, лет двадцати четырех, и Ира Меньшакова, которую заочно уже звали Балуевой.

Вокруг Никиты все бурлило и хохотало, и он пытался следить то за одним очагом разговорчивости, то за другим, но потом устал вникать в смыслы, и просто слушал шум речи, и непонятный ему смех, и его одиночество усиливалось.

Говорили все больше об университетах и тамошних людях, и Никита чувствовал странную ревность, а может, зависть к тем, чья жизнь встала на надежные рельсы.

Он сделал несколько попыток оживиться, но демон веселья отказывался водить с ним счеты, и все больше ему казалось, что своим присутствием он стесняет окружающих. Они, словно чувствуя вину, время от времени пытались втащить его в разговор, и он старался их не разочаровать, но его короткие ремарки о Европе приводили всех в странное замешательство.

Его пытались представить знатоком трендов, но сам Никита не мог взять в толк почти религиозный трепет своих бывших друзей перед новыми машинами, мобильниками и компьютерными шутерами. Его поза уже отдавала чем-то стариковским. Мода? Он много раз был в Милане, но не ассоциировал его с модной столицей и продолжал носить свои джинсы и толстовки, а чаще – комбинезон или командную куртку. Бавария? Он даже не попробовал тамошнего пива и об Октобер-фесте слышал лишь мельком.

В полночь зазвенели бокалы и пожелания счастья. Дружеские поцелуи обретали двойной смысл, все хлопали друг друга по плечам, спинам и бедрам, хихикали, ликовали, гоготали; глухо стреляли бутылки шампанского. Кто-то опрокинул бокал, ножка треснула и пенистая клякса поползла по скатерти.

Пьяными пальцами Лева набирал на телефоне смски, ругая «тупой Т9», и Никита спохватился. Надо позвонить родителям.

Он вышел на кухню, где курил в форточку Балуев, и набрал телефон отца. Минут двадцать ушло, чтобы прозвониться, наконец, в трубке ответил начальственный голос, который для Никиты чуть сбавил обороты:

— А, здорово, здорово… А, спасибо… И тебя тоже… Нееее, на работе… Ну так вышло, я что… Ладно, Никит, у меня люди – давай, до завтра. Помнишь? Не забыл? Ну давай, давай, матери прозвони.

Еще через час он дозвонился до матери. У нее все хорошо, она с Тверитиными и Кичаевыми на даче, его ждут послезавтра… Хотя нет, уже завтра. В общем, второго.

И сразу, без раздумий, не дав сомнениям шанса, он набрал номер Маши. Но линии снова были заняты.

Не судьба, подумал Никита и вернулся к гостям. В гостиной кружился медленный танец, и девушки, которых он еще слишком отчетливо помнил с школьных платьицах, ловили на лица шелковые блики свечей. Дорогие платья удачно подчеркивали плечи и талии. «А может, замутить с кем-нибудь?», — подумал Никита, но эта мысль ввела его в ступор.

Никита снова нащупал телефон, повторил вызов и снова безрезультатно. Его вдруг охватила паника, словно пятилетнее отсутствие значило меньше, чем эта минута. Он заперся в ванной, включил воду и продолжал набирать, злясь на тех, кто занимает линии ради пустых и банальных поздравлений.

И вдруг телефон погрузился в многообещающую тишину, и вот-вот должен был пойти первый, дрожащий хрипотцой гудок… Но вместо него: The mobile phone is switched off or out of service…

Глупец. Ну и ладно, ладно. Еще не все потеряно. Он овладел искусством не сдаваться.

Он застал Аню, провалившуюся в свое необъятное кресло и хохотавшую оттуда, и когда ее истерика сошла на нет, он спокойно, может быть слишком твердо, спросил ее, знает ли она что-то о Рукавишниковой.

Он почему-то был уверен, что Аню оскорбит вопрос, что из женской солидарности она воспользуется случаем высказать ему то, что не стала говорить Маша. Но вопрос нисколько не выбил ее из настроения:

— Да Машка пропала куда-то после школы… Мы не виделись. У нее там любовь началась, в общем, она теперь не с нами.

— А ты ее домашнего не помнишь?

Этот вопрос навел Аню на какие-то мысли, которые не успели развиться в ее хохочущем мозгу.

— На столе в кабинете записная книжка… — промычала она, давясь словами. – Или в верхнем ящике. Федякин, я тебя убью! — крикнула она кому-то, кого Никита не знал.

В кабинете он нашел книжку, нашел букву «Р» и аккуратно выписанный номер напротив пометки: «Руковишникова Маша, 5в».

Он считал гудки. Наибольшая вероятность, что возьмут между третьим и пятым. Возьмет, конечно, мама, но лучше, если это будет папа – пять лет назад из двух родителей он казался более безразличным к судьбе дочери. Никита может не говорить, что это он: может просто поздравить Машу от имени одноклассников. Десятый гудок, двенадцатый… Он сбросил, тщательно сверил номер и сунул телефон в карман.

Так тебе и надо, Никита. За все надо платить – так говорил отец. Но мог ли он поступить по-другому? Не мог. Не мог остаться в России, не мог взять Машу с собой… А что уехал, не простившись… А какой толк в прощаниях, сувенирах «на память», в фотографиях? Тогда, перед отъездом он утонул в суете, в предвкушении, в надеждах, и его английский уход казался наиболее логичным вариантом. Писать бы ей он тоже не стал – даже родителям писал нечасто, а последние годы и это забросил. Редкие звонки, как дела, когда приедешь…

На кухне кто-то целовался. В зале отбивали ритм босые пятки. Басовитый мужской голос – он не мог опознать чей – рассказывал анекдот. Громко взвизгивала Лера, которую качали на руках. Никита бродил по квартире приведением, боясь оставаться на месте надолго, чтобы кто-нибудь не спросил дурацкое: «Ты че такой?» Какой? «Ну какой-то… грустный? Что-то случилось? Пойдем, пойдем, я знаю средство». И средство будет одно — выпить с ними.

Он вернулся в кабинет, сел между стоявшей там кушеткой и стеной — здесь было уединенно — и снова взялся за телефон.

Николай Матвеевич Рязанцев… Последний раз Никита поздравлял его четыре года назад, но вышло скомкано, ненатурально. Никите говорил банальности, а тренер не пытался оживить разговор, перевести в армейское, шутливое русло – наверное, еще обижался.

Тренер словно спешил куда-то. Сухая благодарность за поздравление, вежливые, но такие же сухие расспросы о новостях, поздравления с успехом, а в конце:

— Да я, Никита, никогда в тебе не сомневался.

Но сказано было как-то под горку, на спаде дыхания, и от этих слов Никите почему-то стало стыдно. Он больше и не звонил, хотя частенько, особенно в тяжелые моменты, когда накатывало отвращение ко всему европейскому, когда до слез хотелось домой, он порывался набрать бывшему тренеру, но что-то мешало. У Николая Матвеевича были новые наставники, а Никите нужно было оставить его в прошлом также, как и тренеру самого Никиту.

— Николая Георгиевича? – переспросил женский голос. – Вы ошиблись номером.

Ошибся? Нет, он не ошибся. Значит, симка уже у другого абонента.

Никита тут же набрал на домашний, и после четырех гудков, точно по теории вероятности, в трубке ответили.

— Я слушаю.

Он узнал голос Тамары Павловны, супруги тренера.

— Тамара Павловна, здравствуйте, с Новым годом вас.

— Здравствуй, спасибо, — и после паузы. – А кто это?

— Это Рябов. Никита Рябов. Вы меня уже не помните…

— А… — протянул голос. – Никита, конечно, помню.

— Я вот… Я в России ненадолго. Хотел просто… решил поздравить Николая Матвеевича… Можно его? Он не спит?

Повисла неловкая пауза, в течение которой Никита перебирал в уме сказанное. Опять вышло ненатурально. Он уже готов был разъяснить еще раз, кто он и зачем звонит, когда голос ответил:

— Николай Матвеевич умер. В прошлом году. Похоронили мы его на Кузнецком кладбище. Если захочешь сходить, я тебе объясню…

— Как… Как умер…

— Ну как… Как умирают? Так. Шестьдесят два года. Инсульт, — и снова пауза, такая длинная, что уже слышно в трубке его, Никиты, тяжелое дыхание. – Знаешь, Никита, зря ты раньше не звонил. Он очень ждал. Всегда ждал. Ну, видно, не судьба.

И эти последние слова пронеслись в голове еще до того, как Тамара Павловна озвучила их. «Не судьба».

— Никита, ты здесь еще? Так ты заходи все-таки. Он тебе кое-что оставил. Заходи завтра или когда тебе удобно.

— Спасибо. Я зайду. Спасибо.

Он молчал, прижимая трубку к уху, пока не раздалось шуршание, короткий писк и тишина. Идиот, даже не выразил соболезнования, не сказал банальные слова сочувствия. Какой же идиот.

«Он очень ждал, всегда ждал».

Никита увидел Николая Матвеевича в синей мастерке, в синих трико, в его замасленной кепке с вечным секундомером на шее: им он изменял время круга, им же муштровал их, тренируя быстроту покидания карта. «Рябов, две с половиной секунды, ты на бабушкиных пирожках скоро в карт влезть не сможешь. Сто отжиманий».

«Он очень ждал. Всегда ждал».

И как, черт возьми, несправедливо вышло. Он оставил Машу, оставил тренера, но даже сейчас, чувствуя подступающую дурноту, он не понимал, как можно было поступить иначе. Он гонщик, и гонки – это его жизнь, это 99% его жизни. Он не мог застрять на уровне дважды выигранного чемпионата России, не мог выбросить золотой билет в виде Вольфганга Конрада и его команды. И Николай Матвеевич все понимал, и наверное, даже радовался за своего чемпиона, а все же обиделся. Обиделся против воли, потому что не ожидал, не думал, что так скоро… Если бы Никита знал какие-то слова, если бы умел извиняться, он бы извинился, сам не понимая, за что. Он шел по узкому тоннелю к своей цели, и в этом тоннеле нельзя было шелохнуться ни влево, ни вправо, ни тем более оглянуться назад.

В последние три месяца, когда было известно, что Никита уедет, Николай Матвеевич не подавал виду, разве что ослабил хватку, перестал гонять Никиту сильнее остальных, успокоился и стал безразличнее. А пару раз зачем-то называл его на «вы», и Никита не мог понять этого «вы» и чего в нем больше: уважения или осуждения?

И все это ожесточило его, пусть он тогда не мог этого понять. А теперь понимал. Он стал жестоким. Он не писал, не звонил, он решил, что его достижения сгладят любые заусеницы прошлого. В нем была горечь, но не было раскаяния.

Никита почувствовал горячее на щеке, размазал и уставился на дверь – никто его не видел. Он уткнулся в колени и слезы прошли через него ливнем и через минуту стихли, уступив место глубокому внутреннему молчанию.

Зачем нужен успех, если его не с кем разделить? Он был уверен, что в один день станет чемпионом «Формулы 1», и вокруг будет много людей, ликующих механиков, спонсоров и целые стада журналистов, но для всех он будет одним из тех перспективных молодых гонщиков, которым повезло дойти до вершины. Но кто увидит его успех в полном масштабе, с той самой первой победы в первой же картинговой гонке? Кто с полным правом скажет: «Я еще пятнадцать лет назад знал…»? Для кого его достижения будут не просто заполнением очередной вакансии чемпиона, а удивительным, статистически невозможным событием? Кто, кроме его двух отцов, настоящего и Николая Матвеевича, знает, как он из неизвестного парня, которого испанцы полупрезрительно называли tipo ruso, превратился relámpago ruso, русскую молнию, как его окрестила одна тамошняя газета?

— Никита, вот ты где! – распаренный Вадим стоял посреди комнаты, наматывая шарф с таким энтузиазмом, словно хотел повеситься. — Что, медитируешь? Мы гулять собираемся, пойдешь?

— Пойду, — вскочил Никита. – Только оденусь.

Он сжал назойливые мысли в кулак, как держат еще живую муху.

Вешалка в прихожей не выдержала веса и обвалилась. Он нащупал свою куртку в бесформенной куче, надел скорее и выбрался в пахнущий табаком подъезд.

Вот их старый район. Мусорные баки обнесли кирпичной стенкой. На болезненно-белом торце панельного дома не стерся еще профиль девушки, очень простой и удивительно точный.

Хлопали петарды, и озаряли мрачные дворы всполохи ракетниц. Компания продвигалась вперед шумным клином, шелестя ногами и громогласно поздравляя окна домов с новым годом.

Здесь все застыло, только немного уменьшилось в размерах. Догнивают, торча из-под снега, столбики детского городка. Чей-то бестолковой, но сильной рукой скручены в вялую косу стальные прутья качелей. Протаяла из-под снега теплотрасса: уже в апреле на ней расцветет мать-и-мачеха.

Они прошли по старой улице, по пустынной проезжей части, свернули к школе и уселись на перила крыльца, как делали раньше. Мимо проходила другая компания, и Лева признал кого-то, крикнул, обнялся; две группы слились, смех зазвенел с утроенной силой. Решили идти к кому-то в гости, кто-то пустил по кругу бутылку с водкой.

Никита шел позади, подняв плечи и утопив руки в карманы брюк. Купленная в Мадриде куртка не выдерживала русского мороза.

Он не учился с ними в выпускных классах, самых важных и насыщенных событиями, а вспоминать шестой-седьмой класс было уже немодно. Никита получил статус диковинного зверька, которого нужно показать новым гостям.

— Во, это Никитос, — Стас представил его высокому парню в лихой ушанке. – Я тебе говорил, он в Испании живет. А это Витя.

— Ну как там щас в Испании, жарища? – Витя уже хорошо набрался.

— Дожди, — ответил Никита.

В одном из переулков, когда все окончательно про него забыли, он свернул в сторону, прошел через пустырь, вернулся к школьному двору и от него прошагал еще два квартала, накинув тонкий капюшон.

«С Новым годом! Э-э-э-й! С Новым годом!», — крикнула ему девушка, скользившая вдоль тротуара на буксире двух приятелей.

— С Новым Годом, — махнул он ей и свернул в переулок.

Летом старые пятиэтажки утопали в сирени и тополях, сейчас двор был прозрачен и замусорен. Никита посмотрел на знакомые окна четвертого этажа, темные и зашторенные. В этих шторах было что-то нарочитое, словно их закрыли с умыслом. «Тебя не ждали», — говорили эти шторы.

Зачем-то, не зная зачем, Никита набрал на домофоне номер квартиры, послушал его кряхтение и гудки, которые скоро оборвались.

Дверь неожиданно распахнулась, на пороге обнаружилась пожилая женщина в синем плаще. На руках у нее была мелкая собачонка с осатаневшим взглядом.

— Рррр-яфь!

— Вы заходите? – попятилась женщина.

— Нет.

Идти было некуда. Возвращаться к Ане бесполезно. Куда пошла их подогретая компания и как скоро вернется, он не знал. Отец, возможно, еще на работе – с ним случалось подобное. Мать на даче. Возвращаться в пустую квартиру тошно.

Мороз плотно взял его за плечи и запустил свои длинные языки под кофту, но Никита стоял на месте, потому что любое смещение от его нынешней позиции сделает ситуацию только хуже. Он чувствовал себя на осевой линии смерча, и лишь здесь, в грязном и холодном дворе его бывшей одноклассницы, сохранялось подобие надежды.

В прошлом году Никита познакомился с Кеном Макалистером, гонщиком «Формулы 1», чья карьера уже вошла в финальную фазу. Их разделяло поколение, но почему-то они быстро сошлись, и хотя встречались лишь случайно, в аэропортах, на спонсорских мероприятиях и межсезонных тестах, каждый обнаружил в другом легкого и интересного собеседника. Никите импонировало возникшее доверие, Макалистер, наверное, видел в Никите молодого себя.

У Никиты не было кумиров среди действующих гонщиков. Командный психолог советовал в каждом видеть будущего соперника. Кена Макалистера Никита и вовсе бы не назначил кумиром, поскольку считал пилотом второго эшелона, который хоть и подошел вплотную к тройке лучших гонщиков своего времени, но так и не попал в нее.

И все же Никита был очарован Макалистером, его самоиронией, прямотой и удивительной несгибаемостью. Есть гонщики-политики, гонщики-герои, гонщики-метрономы. Макалистер был гонщиком-атлетом, и если не мог одолеть трудность за счет природного таланта, брал измором. У него было красивое, рубленое лицо, иногда на него наползала тоскливая тень, через которую тут же проступала скуластая твердость.

Как-то, возвращаясь из Азии с пересадкой в Токио, они провели вместе почти сутки. Под конец финального перелета Макалистер прилично напился, что показалось Никите странным, хотя он и заставил себя не давать этому факту поспешных оценок.

— Знаешь, что самое главное? – говорил Макалистер своим шотландским акцентом. – Вот во всей этой «Формуле 1», в гонках, вообще во всем? Знаешь? Самое главное – это любовь.

Никита согласился, но не понял. Ему было скучно, но Кена это не заботило. Он показал на стюардессу, которая обслуживала пассажиров соседнего ряда.

— Вот они все такие, кивают, готовы помочь… Пока ты на коне. Пока платежеспособен. А потом… — он сидел вполоборота и пах скотчем, — а потом ты допустишь небольшую ошибку, ты облажаешься, и они превратятся в статью шакалов. Журналисты, инженеры, фанаты – все будут против тебя, когда ты облажаешься. И вот тогда ты поймешь, что главное. Не важно, сколько титулов ты выиграл – ты проиграл, если вокруг тебя нет тех, для кого неважны твои результаты. Когда ты подпишешь первый настоящий контракт, когда заработаешь миллион и сможешь купить виллу с 5 спальнями, прежде всего, подумай, кого бы ты хотел принимать в этом доме. Фанаты – это флюгеры, миф. Забудь про них. Все, что тебе нужно – два-три человека, которые были уверены в тебе еще до того, как ты сам поверил.

Маклистер попросил еще виски. Стюардесса улыбалась ему широко — может быть, узнала, может быть, она улыбалась так всем, кто летел бизнес-классом.

— Ты должен быть эгоистом, — продолжал Макалистер, получив свой виски. — Это такой спорт. Но, знаешь, спорт не навсегда. Нужно думать и о том, что будет послезавтра…

На этом месте Макалистер потерял нить разговора, а Никита не воспринял серьезно. Пьяному Кену хотелось покрасоваться или выговориться; так ударяются в философию пожившие люди, чтобы оправдать несбывшееся. Никита считал культ семьи убежищем неудачников, потому что его образ жизни не позволял думать о семье, по крайней мере, еще лет десять.

Сейчас, стоя против черных окон в старом дворе, Никита прокрутил в памяти тот разговор. Слова Кена били наотмашь, как строчки бессмертной песни. Вернее, не было в этих словах ничего нового или оригинального, чем бы Никита не знал или не читал, но именно сейчас Кен зазвучал правдиво.

Макалистер не красовался, просто он знал. У Макалистера была верная Ги, которая единственной из команды поздравила его тогда, три года назад, с первой, выстраданной победой, которая по замыслу команды должна была достаться его напарнику по команде.

Под утро Никита вернулся в родительскую квартиру. Через час приехал с работы серый от усталости отец. Они почти не говорили.

— Пап, на дачу завтра?

— Завтра и решим. Все, я отсыпаться. Давай, Никита, если что надо – буди.

Прожив последние 5 лет в Европе, Никита был уверен, что тоска и одиночество, которые, как грипп, прикусывали его во время нечастых перерывов между гонками, тренировками и бесконечными перелетами, были атрибутом заграничной жизни. За год он пожимал руки десяткам людей, и все же чувствовал себя в положении Робинзона, который должен справляться со всем самостоятельно. Он гордился этим и терпел. Терпел ради надежды, что все это лишь издержки места и времени, что вернувшись в Россию, пусть ненадолго, он сможет перезарядить батареи и снова понять, что жизнь состоит не только из самодисциплины и ежедневной погони за рекордами круга.

И вот он здесь, и ничего, ровным счетом ничего не изменилось, а стало даже хуже. За эти пять лет он не нашел никого там, в Европе, но умудрился потерять тех, кто оставался здесь. Даже отец, с которым у него были особенно доверительные отношения, словно перестал чувствовать его так, как раньше, словно оборвался телефонный кабель.

«Рейс 428 компании АлИталья совместно с рейсом 1426 компании Аэрофлот Российские Авиалинии…» — катился по залу искусственный женский голос.

В терминале аэропорта было немноголюдно, вялая змея улетающих колыхалась возле стойки регистрации. Два рейса в Египет выгребли половину залу ожидания.

— Значит, ты этому Майку скажи, если я обещал, я устрою, — говорил отец вполголоса.

— Да хватит уже. Со своими спонсорами уже с ума посходили, — одергивала его мать. – Так, Никита, помнишь, о чем мы с тобой в прошлый раз говорили? Занимаешься – занимайся, но без риска. Хорошо?

— Да ладно, мам, какой риск, — усмехнулся Никита. – Гонки теперь безопаснее бильярда.

— Я тебя знаю. Давай там, повзрослее, поответственнее. И узнай насчет заочного. Ну хочешь я узнаю?

— Ладно, узнаю…

Мать не верила в его гоночное будущее. Матери хотелось, чтобы он получил европейское экономическое образование и коли уж ему так хочется крутиться в гоночных кругах, устроился бы в какую-нибудь команду… бухгалтером что ли. Впрочем, она никогда не шла в открытую против отца, и Никите казалось, что мысли насчет экономического образования – не более чем ее личные сожаления о чем-то неслучившемся.

До вылета оставалось полтора часа.

— Знаешь, Николай Матвеевич умер, — сказал Никита вполголоса.

— Да ты что… — шепот отца был страшен в такие минуты. – Как узнал?

— К Тамаре Павловне заходил. Вот, отдала мне, — Никита извлек из кармана аккуратно упакованный предмет, развернул и протянул отцу. – Тот самый секундомер. Еще работает.

Отец взвесил прибор на руке, покачал, словно оценивая стоимость, и кивнул:

— Да… Помню. Талисман твой будет. Береги. Эх, Николай Матвеевич… Сколько ему было?

— 62.

Они двинулись к зеленому коридору, отец передал чемодан, мать повисла на шее, сбив воротник куртки и крепко целуя в обе щеки поочередно.

— Ну давай, Никита, без глупостей там, — хлопнул его отец.

Паспорт и посадочный талон в левой руке, теплая от отцовской ладони ручка чемодана – в правой. Каждый раз, шагая вот так по коридору, перед долгой разлукой на полгода, а может и на год, Никита почему-то чувствовал облегчение. Сантименты оставались позади, их мучительный дурман был обратно пропорционален расстоянию.

Он шагал все быстрее и мысленно был уже на трассе «Арагон Моторлэнд», где ждали его предсезонные тесты. И вдруг услышал голос матери:

— Никита! Никита вернись!

Он обернулся и увидел, как сотрудник таможенной службы старается вразумить ее и вытолкнуть за зеленую линию, а она отбивается, машет руками и кричит:

— Никита, иди сюда! Никита! Да не хватай ты меня, я просто сына зову! Что значит нельзя? Я туда и не иду.

Никита поспешил назад, мать оттеснила сотрудника и буквально втянула Никиту обратно за зеленый рубеж. И тогда он увидел ее.

Ресницы сверкали от растаявшего снега, а черные кудри выбивались из-под шапки с длинными ушами.

Она очень похорошела. Хотя Никита и видел своих одноклассников, до смешного быстро сделавшихся взрослыми, он не представлял Машу Рукавишникову никак иначе, чем той четырнадцатилетней девчонкой. Он понимал, что она должна была измениться, но его воображение отказывалось делать гипотезы.

Она была много грациознее тех изысканных девушек, которые время от времени встречались ему на приемах и торжественных мероприятиях. В своей дубленке и длинноухой шапке, стройная и высокая, чуть смущенная и взволнованная, она надежно заполнила его воображение, и он перестал помнить ее прежней.

Он обнял ее так поспешно, что стало неожиданностью для обоих, и они, засмеявшись, отпрянули.

Несмотря на появившуюся худобу ее лица, он хорошо узнавал ее прежнюю, прежние щеки, прежний подбородок и смешную, очень трогательную форму губ, когда она собиралась что-то сказать.

— Как хорошо, что ты здесь… — сказал он. – Как хорошо. Как ты меня нашла?

— Мне смска пришла, что ты звонил … Нас не было в городе. Я не знала…Аня сказала…

— Прости, прости, что не предупредил. Так дурацки получилось.

«Last call for the remaining passengers of the flight …», — потек по залу назойливый женский голос.

Через неделю с испанском Арагоне шел слабый затяжной дождь. Он шуршал по навесу перед боксами, бил мелкими фонтанчиками по лужам и окрашивал противоположную стену пит-уолла в неразборчивый серый. Никита натянул подшлемник, затем – свой красно-сине-белый шлем, одернул комбинезон и провалился в узкий кокпит. Механик передал ему руль, руль закрепили на валу. Никита натянул перчатки: сначала левую, потом правую. Именно так — левую, а потом правую.

Внешний мир перестал существовать. Исчез дождь, исчезли цвета, вкусы и воспоминания. Шлем отсекал все лишнее. Остался узкий коридор зрения между парой гоночных шин, мерцающая литера N на маленьком табло за рулем и голос инженера Франца в шлеме:

— Температура полотна пятнадцать градусов, температура воздуха плюс семнадцать. Вода в третьем и пятом поворотах. Желтый переключать в положение Р2…

А на фоне, словно крадущийся кот, играла какая-то мелодия, играла тихо, только в его воображении. Никита услышал ее пару дней назад, не знал ни ее автора, ни даже инструментов, которые ее воссоздали, но она странным образом приклеилась к нему и теперь звучала поверх голоса Франца и харканья ожившего за спиной мотора. В этой мелодии была связь с тем, что он оставлял там, за пределами шлема, боксов, гоночной трассы.

Никита мог прихлопнуть эту мелодию одним усилием воли, «высадить ее из кокпита», как советовал ему командный психолог, когда речь заходила о любых отвлекающих факторах. Он мог это сделать легко.

Но не стал.

Добавить комментарий