К сентябрю 2032 году мы потеряли больше двух третей подвижного состава и каждый второй беспилотник. Положение выглядело ужасающим, и букмейкеры повысили наш коэффициент до беспрецедентного значения в 29 единиц. Перед решающим боем перевес «Термитов» в количестве танков составлял 2:1, но их моральное преимущество (если уместно в их случае говорить о морали) было еще больше. Шансы наши стали призрачны, но мы сохраняли лицо, давали интервью, а в промежутках подзуживали друг друга черным юмором.
Интеллект спортивных роботов уравнивался с человеческим с помощью критерия Хьюма, и до середины сезоны многие были уверены в нарушениях правил производителями танков-«Термитов». Говорили, будто они нашли способ обойти условие соответствия. Семь недель длилась проверка, и когда Федерация танковых боев дала отрицательное заключение по всем пунктам, нам осталось гадать, действительно ли роботы стали лучше или нас слишком деморализовали поражения.
Каждый раз, садясь за пульт управления, мы жаждали переломить ход чемпионата. Мы были почти уверены, что полоса неудач — есть лишь испытание, брошенное нам судьбой в воспитательных целях.
Но каждое поражение выявляло новые слабости, и теперь этих слабостей накопилось так много, что никто не воспринимал всерьез брифинги по стратегическому планированию. «Не хватает скорости перегруппировки», — говорил командир Ярец. «Нужно усилить фланговых», — говорил он снова. «Попробуем отвлекающие маневры». Никто не пытался спорить. Мы заставляли себя верить в возможность рациональной победы, но с каждым разом поражения обретали все более мистический оттенок.
Успехи искусственного интеллекта волновали не только нас. Кто-то требовал немедленного запрета всех исследований в этой области, кто-то считал это естественной эволюцией разума. Бои против роботов, созданные когда-то для демонстрации превосходства человеческого интеллекта, служили обратной цели.
Моя мать уверовала, что мы соперничаем не с искусственным интеллектом, а с производителями систем управления, которые готовят общество к мысли о скором, естественном вытеснении людей. Теперь, когда мы проиграли семь сражений из одиннадцати, у нее появилась новая теория. Мать убедила себя в подготовке скоротечной войны, в результате которой корпоративная элита оставит лишь необходимое количество людей. Я советовал ей поменьше читать пропагандистские журналы, вроде «Христианина», которые звали обратно в средневековье. И все же глубоко внутри я допускал, что даже в этом махровом, староверческом журнале, все еще издаваемом на бумаге, могут быть… нет, не истины, но случайно угаданные тенденции. И чем больше она давила на меня, тем больше во мне было ярости, но тем больнее били поражения.
С лета мое отражение похудело на 8 килограммов и запоминалось только голодными, безрадостными глазами. Ярец, если не командовал, уходил в себя и был молчалив. Но молчание было только снаружи – я чувствовал, как внутри командира шел несмолкаемый диалог, которым он никогда не делился. Он прикрывал глаза рукой, и порой казалось, что он просто молится.
Нападающий Елусков нарушил запрет на пьянство во время чемпионата и надрался как-то до обморока. Мы не выдали его — все и так было слишком плохо. Даже Ревзин, молодой геймер, смелый и добродушный парень, растерял вдруг свою обезоруживающую непосредственность, и через нее проступил скелет сомнений. А когда ребенок теряет оптимизм — дело плохо.
Зрители любили танковые бои. С тех пор, как мы перешли на дистанционное управление, в бою использовалось настоящее вооружение. Прямое попадание острого, как игла, бронебойного снаряда с урановым сердечником пробивало в башне винтажного Т-90 дыру диаметром с мандарин. Кумулятивный заряд, угодивший в боекомплект, приводил к немедленной детонации, и телекомпании 50 стран мира смаковали ракурсы и повторы взрыва, снятого со скоростью 500 кадров в секунду.
Мне нравились настоящие боеприпасы. Я любил первым попаданием обездвижить танк противника, а вторым прекратить агоническое вращение его башни. Но от боя к бою «Термиты» становились все хитрее.
Мы попадались на их минные поля. Они перехватывали наши беспилотники и с выдумкой применяли средства подавления сигналов. Блокирование радио- и оптической связи составляло отдельную интригу дистанционных танковых боев. Удачно расставленный комплект генераторов помех и ловушек позволял парализовать противника и добиться быстрого превосходства, но мог стать оружием против своих же танков, попавших в зону зашумления. «Термиты» все лучше справлялись с нашими ловушками и все чаще обращали наши приемы против нас самих. Оказавшийся в полосе помех танк конвульсивно дергался и реагировал с задержкой, невпопад. Так я потерял две машины, а с ними и статус лучшего командира диверсионного танка.
* * *
Срок до финальной битвы летел, как студенческие каникулы. Позади было последнее заседание технической комиссии, пресс-конференция и две тренировочные сессии.
Мы перестали читать прессу. Каждая статья резала по живому, и было не так уж важно, старался ли автор выставить нас бестолочами или проявлял сочувственную жалость. Последнее даже хуже. Мы изживали лимит доверия толпы.
Удивительно, насколько быстро твои поклонники превращаются в твоих самых оголтелых критиков. Командир Ярец говорил, что фанатичная преданность и фанатичное неприятие — как братья-близнецы. В прежние годы, когда наша сборная триумфально побеждала, и даже в сезоне 31-го года, едва не закончившегося поражением, редкие голоса скептиков тонули в мнениях авторитетов. Любой недовольный выставлялся завистником или буквоедом.
Теперь те самые авторитеты приняли вдруг точку зрения скептиков, которую снисходительно оспаривали еще год и два, и семь лет назад. Тогда наши критики объясняли победы людей очевидными прорехами в логике машина, и предсказывали нам проигрыши, когда производители добьются надежности. Они были убеждены, что при прочих равных машина окажется сильнее человека. Мы посмеивались. Теперь, в ретроспективе, даже наши поклонники называли тогдашние победы фартом, игрой на слабостях противника.
Я старался не обращать внимания на критиков, но эта флюгерность мнений выбивала из-под меня табурет уверенности в будущем. Прошлые заслуги ничего не значили.
Мне было 38 лет, и сезон был последним для меня в большом спорте.
* * *
Финал проходил на полигоне в Нижнем Тагиле — старая традиция времен танкового биатлона. Поле здесь шло под уклон, несколько искусственных холмов и строений делали почти невозможным тактические маневры, как в руинах старой Припяти или на оводненном полигоне в Абердине. Здесь все решали внезапность и натиск.
На тактический брифинг мы шли поодиночке. Впереди шагал высоченный Елусков, надевавший перед боем старую, бледно-зеленую форму. Елсуков не останавливался, я не догонял. Я шел и думал, как мне будет не хватать всего этого, и особенно — утренних часов перед боем, когда неторопливо шагаешь по мокрой траве через все поле, запоминая каждую кочку, каждый выступ, словно впитываешь в себя ландшафт. Во время боя мы видим поле через камеры на танках или с высоты беспилотных аппаратов, но только промерив его шагами, понимаешь все детали. А вокруг обморочная тишина, и лишь издалека, с другого конца полигона, доносится первый лязг танка-термита, который проходит предстартовую настройку оборудования.
В ангаре пахло моторным маслом и было прохладно. Семь оставшихся у нас танков стояли, укрытые брезентом, кроме последнего, командирского. Геометрический частокол стволов чуть было не вызвал во мне былой восторг, и я одернул себя, потому что уже завтра в обед из этой семерки останется, дай бог, один-два. Сегодня мы видели их в последний раз: после брифинга и технической инспекции, всю технику опломбируют до предстартового прогона. Завтра мы будем сидеть в башне управления и ее гибель станет для нас виртуальной.
Первым делом я подошел к своему танку. Это был наш второй совместный бой. Я назвал его Гриня за цвет. Гриня оказался чуть зеленее остальных, потому что был выпущен недавно. Он должен был служить в пустыне, и на заводе его покрасили в желто-песочный, но почему-то он попал к нам, и маляры выкрасили его в цвета континентальной сборной.
Я сунул руку под брезент и похлопал его по траку. Совсем молодой еще Гриня, не знающий страха. Провел рукой по шершавому брюху ствола. Я где-то читал, что слоны при рождении получают погонщика и живут с ним всю жизнь. Один слон и один погонщик. Погонщик должен беречь своего слона, как брата.
А я не выполнил своей задачи. Тибальт, с которым мы начинали выступления в профессиональный лиге, был уничтожен двойным попаданием кумулятивного заряда еще в июне. Хотя что такое танк? Тибальту три раза меняли двигатель, один раз — башню, а как-то вырезали огромный кусок днища, поврежденного миной. Что такое Тибальт? Фрагмент бронекорпуса? Башня? И все-таки Тибальт был собой, и для меня он стал такой же индивидуальностью, как слон для своего погонщика. Я мог отличить его по мелким деталям раскраски и бренчанию траков, или швейному стрекоту холодного дизеля В-98Е и присвисту турбин. После смены мотора мне требовалось два-три дня, и я безошибочно определял далекий гул своего танка даже из центра управления.
В нашей команде было человек сорок: двадцать два командира танков, физиотерапевты, диетолог и несколько механиков. Мы расселись на походные стулья вокруг командирского стола, на который проецировалась трехмерная модель полигона. Трава казалась неестественно зеленой, как в детских квестах. Ярец положил руки на стол, прямо на карту, и на его запястьях дрожал лазерный абрис дальних строений. Он стоял, склонив голову, и в голове его продолжался несмолкаемый диалог.
— Ну что, в последний бой? — раздался полувеселый голос майора Тормака, одного из трех кадровых военных в нашей бригаде. Майор потерял свой последний танк еще в июльской битве за Гомель.
— Да ***** говорить, отстирают нас и все, — проворчал Елусков негромко. — Предлагаю на этом закончить.
Мне показалась, Ярец услышал слова Елускова, и едва не сработал в нем пусковой крючок. Но он молчал. Люди нетерпеливо зашуршали, заговорили вполголоса.
— Че сидим-то? Давай, командир, тактику, да по каютам. Один хрен, завтра нам наваляют, — выкрикнул Барда. Это не его настоящая фамилия — псевдоним.
— Ну и наваляют, — вяло заспорил Козлов. — Главное, не обосраться. Если проиграть — то достойно. Возьмем их измором, а, командир?
Ярец распрямился. Когда-то простое, как у крестьянина лицо, с возрастом огранилось худобой. Произошедшая в нем метаморфоза и свирепый взгляд делали его теперь похожим на белого офицера. Он швырнул на стол лазерную указку и стал расшагивать перед нашим собранием.
— Кто из вас поставил деньги на нашу победу? — он прошелся глазами по сидящим. — Кто?
Никто. Да и что за вопросы: букмейкеры принимают 1,2 к 29, а после вчерашней пресс-конференции, может быть, и того хлеще.
— А что, слабо? — спросил Ярец с обидой.
— Не слабо, — ответил Елусков ровно. — А смысл?
— А я поставил, — закипел вдруг Ярец. Лицо его побелело, сверкали пожелтевшие глаза. — Поставил все деньги, заработанные за сезон. Все до копейки!
— Ну-кх… — неопределенно хмыкнул Елусков.
— И я намерен победить! — кричал Ярец.
Ветер теребил где-то наверху отставший лист профнастила.
Все ждали, когда пройдет буря. По-человечески мне было жаль командира. Он на броне. В него летели самые острые дротики критиков. Ему писали взволнованные домохозяйки, чей жизненный план оказался под угрозой в связи с неожиданным расцветом искусственного интеллекта, который посягнул на святое — на их мужчин.
Ярец разыгрывал старую тренерскую карту: «Мы не сдадимся, мы не отступим…» Да что толку в словах? Есть объективная реальность, и ее не изменить словами. Перевес в технике два к одному на ровном поле делал ставки букмейкеров даже оптимистичными. Я бы не поставил 1,1 к 100. Сколь раз мы обещали сделать все возможное? Сколько раз в начале боя нам казалось, что удалось перехватить инициативу? Сколько раз наши маневры заводили нас в ловушку?
— Кто еще рассчитывает победить? Кто хочет сделать ставку? — опять гаркнул Ярец, и опять ему ответил гул профнастила.
Тяжелую паузу нарушил Елусков. Он встал, одернув выцветшую форму:
— Командир, что кричать-то? Все с тобой. Давай по-существу — план А, план Б, схема движения…
— Нет, — Ярец рубанул воздух открытой ладонью. — Не все со мной! Никого со мной! Ни одного! Я повторяю — кто еще хочет поставить на победу?
— Да ну… — хлопнул себя руками Елусков. — Да ну поставим мы, а толку? Ну что изменится? Ты думаешь, кто-то здесь не хочет победить?
— Командир, ты в нас не сумлевайся, — хохотнул Тормак. — Тут слабых нет.
— Я бы поставил тысяч тридцать, да потратил уже, — поддержал Козлов.
— Хорошо, — неожиданно смягчился Ярец. — Хорошо.
Он зашагал в дальний угол ангара, где стоял полунакрытый брезентом флагманский танк, увешанный динамической защитой и похожими на ласточек беспилотниками. Мы видели, как он вскочил на броню и тащит что-то из люка.
Он вернулся, водрузив на стол, прямо в середину карты, контейнер со скругленными краями. Из него торчали застрявшие в разъемах кудри проводов — следствие вандализма Яреца.
Теперь он казался спокойным и даже чуть веселым. Он достал нож, легким движением сковырнул пломбы и открыл бронекапусулу. Внутри был бокс поменьше, пластиковый, с восемью вентиляторами и небольшим экраном. Послышался недоуменный шепот. Не все знали, что именно принес Ярец, но решительность, с которой он разделался с пломбами накануне технической проверки, произвела впечатление.
И вдруг его лицо опять залила белая краска, он ухватил пластиковый бокс и с плеча швырнул на пол, как дрянной мальчишка кидает камень в зазевавшуюся лягушку. Корпус звонко захрустел, по бетонному полу поехали осколки вентиляторов.
— А вот так нормально? — закричал Ярец. — Вот так вам нравится?
Повисло недоуменное молчание. По лицам молодых читалось, что Ярец тронулся на почве нервного напряжения. Они не понимал, что именно он разбил.
Пластиковый бокс — модуль дистанционного управления танком. Мы используем несколько каналов связи, модуль принимает информацию, отфильтровывает помехи и передает сигналы на контроллеры исполнительных механизмов. Сорвав пломбу, Ярец оставил танк без управления.
— Вот фашист, — услышал я чей-то тихий голос.
— Ну давай, командир, раскурочим все танки, — проворчал Елусков. — Это твой план?
— Именно это, — сверкнул больными глазами Ярец. — Завтра я выведу танк на полигон и будут там до самого конца.
Елусков недоуменно глянул на меня. Как эхо, в голове моей пронеслась догадка. Ярец поедет сам, внутри танка, управляя им из башни, как мы делали это семь лет назад. Спецификация танков с тех пор не изменилась, просто к ней добавился модуль дистанционного управления. Ручной режим использовался во время парада, при маневрировании в ангарах и на учебных стрельбах.
Первым опомнился майор Тормак.
— Так сгоришь же, — констатировал он.
— Так сгорю, — со странной веселостью произнес Ярец, словно избавившись от своего груза. Краска вернулась на его лицо.
— А насколько это соответствует регламенту? — спросил Козлов.
— Соответствует, — кивнул Ярец. — Все согласовано с технической комиссией в четверг.
— И они пошли на это?
— В регламенте нет запрета на ручное управление танком. И никогда не было.
— И они не будут менять боевые снаряды на имитационные?
— А в этом месте регламент весьма конкретен. Еще с 25-го года. Выстрелы будут боевыми.
— Да уж… — протянул Козлов.
Ярец оттолкнул ногой разбитый бокс. Пластмасса дешево захрустела под его берцем.
— Так кто? Я готов обсуждать тактику только с теми, кто выйдет завтра на полигон в башне своего танка.
— А смысл? — голос Елускова шел из живота. — Зажарят живьем. Это не шутки.
— Значит, такие мы вояки, — ответил Ярец.
А какие мы вояки, подумал я? Фавориты американцы слились еще в начале сезона — подвела самоуверенность. На китайцев тоже ставили до начала чемпионата — они вылетели в июле в битве с флагами, проиграв шесть ноль в первом периоде. А мы хоть и уступали лидерам с первой же битвы, но как-то дотянули до финала. Пусть от нас ждали большего, но мы стали лучшей командой среди людей. Для чего нужно это самоедство? Пусть малайцы переживают — они еще на отборочных спеклись.
Я всегда думал, что успехи нас расслабляют. А самое паршивое — случайный успех, как в прошлом году, когда мы были близки к поражению, но все же урвали победу. Наверное, тогда-то мы и поверили в свою неуязвимость.
Я знал командира дольше других. Мы были почти ровесниками, сражались в младших чемпионатах и нередко — по разные стороны. Он настоял на моем переходе в сборную и сделал своим заместителем. Теперь он рассчитывал на меня.
Вот и получается, что выборы у меня нет. Только какая бессмыслица лезть живьем в пекло — да ради чего? И как это скажется на тактике? Ведь при таком раскладе уже не отдашь свой танк ради стратегического преимущества, не подставишься. Мы всегда воевали прагматично, готовые пожертвовать одним танком ради спасения шести. Мы вычисляли оптимальную стратегию и считали победой, если к исходу битвы хотя бы один танк сохранял подвижность. Наши ошибки исправляли механики и распределитель запасных частей. Один погибший танк ради спасения шести… А если это должен быть мой танк?
Я молчал. Решение зрело, я отодвигал его, оно зрело вновь. Я длил минуты своей жизни. Мне хотелось выйти к командиру первым, но моральная заусеница не позволяла решиться на это без церемоний.
В голове рисовался такой расклад: я выхожу единственным, и нас оказывается двое — я и командир. И никого больше. Бой отменяют, нам засчитывают техническое поражение, мы с командиром сохраняем лицо… Красиво, заманчиво… Но счастливая картинка размазалась, как рисунок на мокром стекле. Через нее проступили изможденные черты командира.
— Кто? — повторял он.
Также я не решался прыгнуть из самолета, и никакие тренировки, ни запасной парашют, не убедили меня, что преодолима эта бездна с лоскутным узором полей на дне. Я выпал почти бессознательно, и руки рефлекторно сделали все, как надо, но разум мой был далеко. И когда ноги отскочили от земли, когда заныли стопы, и я покатился кубарем по траве, путаясь в стропах, только тогда настиг меня страх. Но завтра так не получится, и бой может быть долгим, изматывающим, и страх будет со мной с первой секунды.
Я боялся сгореть, выжить с ожогами, получить травму позвоночника. Еще страшнее были минуты перед боем, когда я пойму, что пути назад уже нет. А сейчас я могу просто молчать, и тогда, может быть, не стану героем, но спокойно уйду на пенсию с шестью победами в чемпионатах высшей лиги.
— И стоит оно этого? — спросил Елусков. Крупная фигура его опала, как у провинившегося школьника.
Вместо ответа Ярец схватил со стола планшет и сунул Елускову. На сайте производителя систем управления был рекламный макет листовки, в которой указывалось, что «Термиты» одержали безапелляционную победу в танковых боях сезона 2032 года. Они сделали макет заранее, случайно он попал в онлайн и тут же был удален. Командир сделал себе копию. Я уже видел эту листовку.
Ярец заговорил:
— В декабре состоится голосование совета безопасности, на котором решится вопрос о стратегическом приоритете. И этой листовой там будут размахивать, как флагом.
Вопрос о стратегическом приоритете — предмет многолетнего спора прогрессивных политиков с консерваторами. Его суть заключается в том, что в случае внезапной угрозы для Земли, мнения о контрмерах у человека-главнокомандующего и компьютерной системы стратегического анализа могут разойтись. В условиях, которые требуют почти мгновенных действий, необходимо заранее определить, чье решение считается более конструктивным. В более широком контексте вопрос о стратегическом приоритете подвергал сомнению доминантность человека, как вида, и мог понизить его статус в ряде ключевых областей. Консерваторы убеждали нас, что человечество роет себе яму, тогда как прогрессивный лагерь указывал на миллионы жертв и сотни бестолковых решений, которые объяснялись пресловутым человеческим фактором. Победа в танковых боях давала важный козырь прогрессивным.
Сбоку шагнул вперед Ревзин, молодой геймер Ревзин, выступавший с нами первый сезон. В прошлом он был чемпионом интернациональной сборной по онлайновым танковым боям, и за это неизменно становился объектом дружеских насмешек наших зубров. Он легко принимал их, посмеивался и всегда гнул свою линию. Игрок он был от бога, свободный, отчаянный, разве что слишком виртуальный. Не сразу он понял, что настоящий танк может взять и сломаться посреди боя, сломаться без причины, без объяснения. Сложно ему было осознать, что его лучшие друзья теперь — механики в синих, замасленных комбинезонах, и танковый ангар с тусклой подсветкой — его второй дом.
Ревзин молча встал за Ярцем. Тот продолжал смотреть на нас. Я вышел следом.
— Черти проклятые, — сказал я. — И ты чёрт (это уже Ревзину). Не вышел бы, снялись и делов-то.
Елусков переминался с ноги на ногу.
— Это уже не героизм, — сказал он. — Это слабоумие. В танке или в пункте управления — да какая разница? В танке эргономика хуже… Я не услышал ни одной причины «за».
— Причины? — переспросил Ярец. — Игнат, сколько ты заработал за прошлые сезоны?
Елусков сделал жест, который означал: «Ну и?…»
— И ты не готов поставить на нашу победу доходы за один лишь сезон?
— При коэффициенте 29? Нет, не готов. Это бессмысленно. Очнитесь уже. Завтра будет прощальный костер. Никому этого не надо. А вы, — обратился он к нам с Ревзиным, — поощряете психопата. Завтра у него пройдет, и он вам спасибо не скажет. Только отступать уже будет некуда, ага?
Ярец перестал замечать Елускова. Он закричал остальным:
— Да на кой черт мне такие вояки?! Ожиревшие коты, способные только давать интервью и требовать выплаты премиальных в срок! Да, «Термиты» стали сильнее, гораздо сильнее, но мы все равно превосходим их. Вы проигрываете, потому что не хотите побеждать! Вас все устраивает! Только там, в танке, на поле боя вы вспомните, что такое драться по-настоящему! Забыли, как вы бились в младших лигах? Забыли, что значит поставить на карту карьеру? А жизнь?
Вышло еще несколько человек. Вышел майор Тормак, которому доводилось быть под настоящим огнем. Много раз слышали мы его историю: «Ну, дали они ракетный залп, и почти по лагерю. Земля стояла вверх ногами. А потом тишина и все. Даже жалко, что так быстро закончилось. Ранить не успело, только землей припорошило. А то бы медаль была».
Теперь ему, наверное, не жалко. Завтра он окажется в тесной, как похоронный склеп, башне танка, и выйдет против лучшего полевого противника, который помнит все свои ошибки и не повторяет их дважды. И завтра будет неважно, быстро все закончится или нет, если оно в конце концов закончится.
Всего набралось десять человек — чуть меньше половины. Елусков, лучший стрелок-нападающий, отказался. У него семья и трехмесячная дочь. Но Елусков сыграл свою роль. Мне показалось, его демарш окончательно убедил таких, как Тормак.
Ближе к ночи мы еще сидели в ангаре и обсуждали стратегию. Я подумал, что сегодня можно не спать совсем — жалко тратить оставшиеся часы на сон — но после полуночи меня сморило на куске брезента под гусеницей Грини, опломбированного техническим инспектором.
* * *
Утро зажужжало, как пчела. События и сводки опережали друг друга. Нас осаждали журналисты. Министр спорта, еще вчера заклинавший нас сделать все возможное для победы и даже больше, наложил вето на наше выступление. Федерация отказала в запрете, и министр пообещал обратиться в суд. Смерть игрока могла стоить ему карьеры, но Федерация смотрела на вещи более прагматично. Первое же сообщение о новом формате было процитировано 4 миллиарда раз, а зрительская аудитория увеличилась втрое. Никто не хотел пропустить смерть в прямом эфире, настоящую, гарантированную смерть. На нас смотрели с каким-то особым выражением, любопытство маскировалось сочувствием.
Мне постоянно шли вызовы друзей, журналистов, деятелей федерации и незнакомых людей. Я отклонял все, чтобы не отвечать на глупости. Я сбрасывал даже тех, с кем обязан был общаться по контракту. Контракт для меня уже ничего не значил.
Перед самым выходом, когда я натягивал несгораемое белье, позвонила мать. Я долго смотрел на экран планшета и колебался. Нервы мои и без того гудели, как струны. И все-таки взял.
Она была спокойной и даже воодушевленной.
— Я позвоню тебе сразу после окончания, — сказала она на прощанье.
В башне танка, положив руки на рычаги управления, я окончательно потерял связь с реальностью. Животный страх ушел, но над желудком давил комок напряжения. Изображение полигона плыло на экране, экран плыл перед глазами. В шлемофоне я слышал спокойные разговоры, короткие вводные и оперативные данные, и спокойно отвечал, и голос мой шел откуда-то сбоку, словно говорил посторонний.
Я заставлял себя жить посекундно, боясь отпустить вожжи и заторопиться туда, в будущее, к окончанию боя, потому что одна только мысль об этом приводила на порог отчаяния.
Я словно стоял на краю железнодорожной платформы, мучая себя соблазном шагнуть под набегающий состав и узнать, что будет тогда… И все-таки я шагнул.
В тот день в Нижнем Тагиле мы провели самый быстрый бой в истории спорта. Еще перед сражением каждый дюйм земли был ощупан своими ногами и затерт до дыр на командирской карте. У нас не осталось сомнений. Мы ринулись вперед против всех законов военного искусства. Пока роботы оценивали наши маневры, как попытку выйти на ближний рубеж, мы набрали такой ход, что пути назад просто не оставалось. Ярец пошел на прорыв, остальные рассредоточились на огневом рубеже.
Три бойца, оставшиеся без танков, были доставлены нами почти к середине полигона, где мелкие холмы создавали удачную маскировку. Они спешились, прокрались на ближние рубежи к противнику и установили широкополосные генераторы шумов и оптические ловушки. Расчет командира был прост: ручное управление давало нам полный иммунитет против генераторов помех, за исключением барахлящей радиосвязи. Дорогостоящие компьютерные мозги, охлаждаемые жидким азотом, по-прежнему располагались где-то далеко, в специальных помещениях без окон. Они лихорадочно искали свободные каналы связи и находили лишь помехи. Весь предыдущий опыт «Термитов» оказался бесполезным, когда их танки начали дергаться и кружить на месте, словно прилипшие мухи. Иногда, на короткий момент, они восстанавливали связь и теряли снова.
Мы расстреливали их, как мишени в тире. Они отвечали беглым огнем, от которого ландшафт в визоре прямого наблюдения превратился в стену из мелких гранул земли, оправленных густой дымовой завесой. Эти гранулы вспыхивали взрывом и медленно опадали, и через несколько секунд приходил низкий раскат выстрела.
В Гриню попали, и от толчка и оглушительного грохота я потерял ощущение пространства. Это длилось секунды. Из разбитой губы потекла кровь, в ушах свистело, а в носу было ощущение, что вот-вот закровоточит и он. Гриня все еще двигался. Второе попадание лишило Гриню еще одного куска динамической защиты, теперь на лобовой броне. Попадание в корпус переносилось легче. Но следующий снаряд мог найти фрагмент незащищенного чугуна…
Все закончилось, как в рассказах майора Тормака, внезапно и слишком быстро. Мне показалось, что я оглох. Стянув потный шлемофон, я слышал лязг траков и работу механизма наведения, но когда смолк последний выстрел, тишина оказалась ненатуральной, как театральная декорация. Я не мог поверить в эту тишину и внутренне сжимался, ожидания новых раскатов.
Первым затишье нарушил Ревзин:
— Мы их сделали! Сделали их!
Я слышал его голос, как через вату. Страшно заныли руки. Я сжимал рычаги, и в мышцах словно закусило какой-то стопор. Пальцы намертво впивались в горячие рукояти. Такой же стопор не позволял мне разжать челюсти. Я ослабил хватку, откинулся назад, и по рукам, от запястий до плеч, пробежало пламя судороги. Я выплюнул кусок зуба. Во рту стоял металлический вкус. Танк медленно пробирался к дороге, ведущей вдоль края полигона на базу.
Кто-то считал, что мы нарушили пусть не букву, но дух закона. Другие говорили, что победителей не судят. Нас не интересовали пересуды и тем более дух закона. В момент, когда мы вышли на поле боя, границы дозволенного исчезли. Осталось только одно — стремление любой ценой вырваться из этой мясорубки.
Я вспомнил слова командира учебной части, боевого офицера, подполковника Горьковца. Он говорил: «Если лом запрещен международной конвенцией, я буду уважать международную конвенцию. Но если я лежу в грязи, на меня прет враг и лом является единственным способом остановить его, мне плевать на конвенции». Тогда я воспринял всё в штыки, как подстрекательство, как оправдание любых мерзостей. Смысл его слов восходил к чему-то животному, первородному, зашитому глубоко в природу человека, тому, что позволяло нам, как виду, выживать в течении тысяч лет. Это я понял только сегодня.
Через час после боя Федерация единогласным решением совета запретила прямое управление танками. Но закон не имел обратной силы — наша победа осталась при нас.
Командир Ярец был доставлен в госпиталь в сознании. Врач сказал, что повреждения слишком сильные. Операции шли всю ночь. Утром он впал в кому, а через несколько часов, не приходя в себя, умер.
Я всегда считал, что он умер счастливым. В те несколько часов, что готовилась операция, Ярец лежал в шейном корсете и кислородной маске, но в его глазах не было ни сожаления, ни страха. Он переживал вместе с нами главный триумф своей жизни. Этот триумф был большего его самого, и даже смерть отступила, превратившись лишь в биологическую формальность. Мне до сих пор кажется, что командир где-то там, в своем Курске, а что не приезжал давно — дела.
Он умер богатым человеком: после смерти, семья получила все деньги, выигранные им на рискованной ставке. Это был его посмертный подарок детям.
В декабре совет безопасности в очередной раз отклонил резолюцию по вопросу стратегического приоритета. Те, кто был на том совете, рассказывали, как председатель выслушал прения и заключил: «Нам не нужен стратегический интеллект, который легко победил какой-то псих на танке. Я буду голосовать против». Против проголосовали две трети членов совета — слишком уж сильно подействовала на людей смерть командира Валентина Яреца, посмертно представленного к званию героя России.
Но для прогрессивных политиков Ярец так и остался «психом на танке».