Трапезников

В расчетной ведомости привлекла внимание фамилия – Трапезников.

Трапезников. Было в сочетании звуков что-то странное. Тра-пез-ни-ков. Словно ноги шагают по плоской лестнице. Тра-пез-ни-ков. Если повторить много раз, фамилия станет нелепой, как любое слово, которое говоришь многократно.

— Виктор Викторович, — перешла на шепот Света, секретарша. – Виктор Викторович, вот здесь, пожалуйста, распишитесь. Спасибо. А вот это заявление Петрухина на отпуск. Руслан завизировал. Спасибо.

Присев в своей узкой юбке, Света соскоблила подписанные бумаги, зажав локтем-клипсой.

— Светлана, — остановил ее Виктор: — Светлана, там в ведомости был… Леонид Трапезников, да? Напомните, как давно он у нас работает?

— А, Трапезников… — Света растерялась, как школьница. – Я… — наморщила она лоб. — Трапезников… Мне нужно посмотреть…

— Да вы не волнуйтесь так. Просто уточните.

— Хорошо.

Он называл ее на «вы», хотя Света была на 15 лет моложе. Ей хотелось перейти на «ты».

Через полминуты на столе Виктора треснул спикер:

— Виктор Викторович, Трапезников и Сатанов – это два инвалида, которых мы взяли в позапрошлом месяце, помните?

— Ах, ну да, — усмехнулся Виктор. – Спасибо, Светлана.

Теперь он вспомнил. Толя Мухаметов, его товарищ, политик и глава фонда помощи людям с ограниченными возможностями, попросил его взять на работу пару его подопечных, инвалидов-колясочников.

Фирма Виктора Фролова – служба доставки и логистики — подходила для подобной благотворительности. На склад, куда определили двух инвалидов, вел двухзвенный грузовой пандус, а к офисной части можно было подняться на поместительном лифте. Калеки занимались упаковкой мелкого товара, наклейкой стикеров и другой несложной работой. Если опыт окажется удачным, Виктор возьмет еще несколько человек, а в перспективе подумает над трудоустройством слепых.

И все равно фамилия Трапезников не шла из головы. Она была похожа на где-то подслушанное слово, которое употребляешь без осмысленности, по наитию.

Он стал слышать эту фамилию везде. Слышал через открытую дверь отдела кадров, в разговоре у окна, в лифте. Складывалось впечатление, что о Трапезникове говорили везде.

Виктор навел справки, опросив невзначай сотрудников.

— Как там наши инвалиды? Справляются?

— Неплохо справляются, — отвечали ему. — Особенно Трапезников — руки у него сильные, металлические скобы разгибает, представляете?

Складывалось впечатление, что Лёня Трапезников неплохо влился в коллектив складских работников. Его хвалили за тщательность. Женщинам импонировал его легкий характер.

— Даже не скажешь, через что ему пришлось пройти… — исповедовалась Таня из учетного отдела.

Виктор поймал себя на странной ревности, словно его авторитет вдруг подвергают сомнению.

Ерунда полная. Разве это плохо, что инвалид работает и работает с удовольствием? Разве плохо, что коллектив его принял?

Второго инвалида, Сатанова, лишенного обеих ног, обсуждали меньше. Его считали человеком замкнутым, побаивались и стеснялись. Трапезников же поставил себя так, что в дымной курилке даже шуточки про его сидячее положение не казались кощунством. Его перестали считать другим.

Трапезников — не редкая фамилия. Виктор силился вспомнить, связана ли ее знакомость с конкретным инвалидом либо же он знал его тезку, какого-то другого Трапезникова, о котором давно забыл.

Как-то Виктор отыскал альбом с групповой фотографией своего первого класса: детские физиономии в белых овалах, рукописные подписи. Вот он, Витя Фролов, а вот его лучший друг Паша Бестемьянов по кличке Бес.

Трапезникова на фотографиях не было.

Другой день Виктор набрал знакомую фамилию в поисковике, и обнаружил с десяток известных Трапезниковых, среди которых был депутат, государственный советник и писатель. Ни одна из этих личностей не показалась Виктору знакомой.

Он не был зациклен на инвалиде. Просто иногда в офисных кулуарах вспархивала его фамилия и лишала Фролова покоя, как зуд первой влюбленности. Словно шар, уже загнанный в лузу, выскочил и закружил на краях…

Виктора смущало и само смущение, сковывавшее его при попытках узнать что-то о Трапезникове в тайне от того. Это было недостойно, двусмысленно и подозрительно.

Пустое. Не было никакой проблемы. Виктор знал, что коллеги его уважают. Точнее сказать — боготворят. Это не было преувеличением. Фирма, выросшая из одной небольшой комнатки с принтером и корзиной для мусора, непрерывно росла, развивалась, крепла, превратившись в сеть из нескольких филиалов.

Он был основой всего. В нем чувствовали силу. Он был последним рубежом любого спора. «Фролов придет и скажет…» «Вот пусть Фролов и разбирается». И он говорил, разбирался, никогда не жалел сил на самые мелкие вопросы. Он умел решать быстро сложные дилеммы, избавляя подчиненных от мук выбора.

Он был справедлив, открыт и порядочен. «С открытым забралом…» — любил он говорить применительно к себе. Он никогда не держал камня за пазухой. Он мог принять жесткое решения, но не делал этого скрытно. Он гордился тем, что может действовать жестко и публично. Он гордился, что никогда не действует жестко без необходимости. Многим импонировала его манера выкладывать карты на стол и продавливать самых отчаянных скептиков.

Это он улаживал дела в администрации, и брал на себя щекотливые отношения с пожарной инспекцией. Он мог прикрыть бухгалтеров, когда за них брались налоговики. Он всегда был на передовой.

Были ли у него, как у руководителя, недостатки? Трудоголизм. Он вырастил свое дело из ростка, поэтому никто не мог надеяться, что шеф недосмотрит. Он требовал преданности от сотрудников. Он не терпел двусмысленности. Кто-то мог обвинить его в деспотизме, но люди с подобным менталитетом – суть, лентяи – не задерживались в компании надолго.

Впрочем, таковой была лишь его собственная точка зрения на самого себя. Но вряд ли она была далека от истины.

Он никогда не закрывался для диалога, и все недовольство, которое могло возникнуть (и возникало) у сотрудников, они могли высказать ему лично, с глазу на глаз, а иногда и публично. Он любил этот прием: небольшой человек, упаковщик или водитель, не проявив такта или поддавшись настроению, вдруг во всеуслышание исторгает в его адрес что-то неприятное. Может быть, неприятное по форме, а не содержанию. Маленькие люди, к тому же провинциалы, часто лишены понятия, как и когда лучше высказывать недовольство. У них это происходит на гормональном уровне.

Воздух замирает в ожидании развязки. Все ждут, что скажет босс. Босс соглашается и даже благодарит своего критика. Как металл, нагретый и отпущенный, напряжение в коллективе сходит на нет. Шеф не самодур.

Он слишком хорошо понимал, что слабости – не в мелких просчетах. Он мог уступить в частном, чтобы выиграть в общем. Победить любой ценой — это было в его натуре.

Бывало, он увольнял. Увольнял жестко, демонстративно, без подковерных игр и права на пересдачу. Он слишком хорошо знал людей, чтобы тратить силы на тех, кто этого не заслуживал.

Пару раз он давал в зубы грузчикам, позволившим себе напиться в рабочее время. Он вскрывал гнойники раньше, чем они заражали головы. Грузчики уважали его силу. Пьянчуга, получивший в зубы, не вызывал сочувствия у остальных.

Не каждый способен на противоречивый поступок. Но еще меньше людей, чья жесткость находит понимание даже у тех, против кого ее применили. Виктор был из той редкой породы людей, которых сам Бог наделил внутренним мерилом правоты, одинаково беспристрастной и к людям, и к самому себе.

Женщины обожали Виктора. Он никогда не заводил служебных романов. Женщины обожали его еще больше.

Трапезников. Как тонкая змея, эта фамилия проникла в самый фундамент его отношений с коллективом, и коллектив словно почувствовал ветерок с другой стороны берега. Иногда, вспышкой, кратким мгновением Виктору являлось ощущение, что он теперь старый, кондовый, ненужный пережиток времени. Фамилия Трапезников звучала, как безадресный смех за спиной, который принимаешь на свой счет.

Несмотря на тяжелый недуг и, вероятно, импотенцию, Трапезников привлекал женщин. Это чувствовалось. Виктора смешила мысль, что он, альфа-самец, вожак стаи, просто не может вынести конкурента. Конкурента? Не преувеличивает ли он?

Не было никакой особенной популярности. Зацепившись за фамилию, Фролов стал слишком обращать внимание на упоминание Трапезникова, что вкупе с общительным характером инвалида создало впечатление его невероятной известности. И неужели он, Виктор Фролов, не может вынести конкурента-инвалида?

Это он, он сам окрасил рассказы о Трапезникове в превосходные тона. Тот интересовал людей в силу своей болезни, вызывал сочувствие, нравился открытостью, но говорили о нем не больше, чем, допустим, о главном айтишнике Кононове. Но Кононов работал давно и был понятен. Кононов был порядочен и плосок, как фанерный лист. На его счет не было никаких иллюзий. Его фамилия не звучала как лозунг.

Простая мысль познакомиться с Трапезниковым лично почему-то оказалась сложной в исполнении. Один раз Виктор уже было направился вниз на склады, чтобы поговорить с обоими инвалидами, и вдруг что-то недостойное померещилось ему в такой внезапной настырности. Он решил не спешить.

Последние недели выдались напряженные из-за открытия филиала, поэтому Виктор не наведывался на склад. Несколько раз он проходил мимо Трапезникова быстрым шагом, не располагая временем для беседы. Он видел худого человека с длинными жилистыми руками, аккуратной стрижкой и сильной сединой на висках. На нем была неприметная, фиолетовая (а другой день – зеленоватая) майка, от которой должно было пахнуть лекарствами – так казалось Виктору. Трапезников сидел рядом со своим постом в кресле-каталке и заворачивал коробки в бумагу, склеивал края, обертывал пакеты бечевкой, ставил печати, клеил штрих-коды. Иногда он перешучивался с коллегами. Работал он, говорили, здорово, имея длинные, натренированные пальцы.

Как-то Виктор подошел к нему и поздоровался. Все случилось спонтанно, а потому естественно. Виктор показывал компанию гостям из Москвы. Он демонстрировал приемку товара, сортировочный блок, склады и отдел отправки. Как бы между прочим он показал двух инвалидов, которые работали наравне со всеми.

— Наша компания придерживается принципов социальной ответственности, — прокомментировал он негромко. – Но в данном случае, ни о какой благотворительности речи нет, потому что работники безупречные.

Он представил обоих инвалидов москвичам, и впервые встретился глазами с Трапезниковым. У того было худое лицо, но глаза смотрели доброжелательно и словно даже воодушевленно. На вид ему было лет 40-45, хотя морщины — следствие сильной худобы и болезни — могли старить его.

— Вас очень хвалят, — сказал Виктор инвалидам, обращаясь больше к Трапезникову и сжимая его узкую цепкую ладонь. – Вот, коллеги из столицы интересуются нашим опытом.

Трапезников, держа руку Фролова, громко поблагодарил Виктора. Он сказал, что хотел сделать это раньше, но не было удобного случая. Его лицо женщины назвали бы «интересным». На нем не было печати бытовых забот. Капитан мог иметь такой сухой, твердый профиль, если бы не сильная, до скул, худоба.

Пожимая руку Трапезникову, Виктор перестал чувствовать себя командиром всего. Этот ссохшийся инвалид смотрел на него не тем взглядом, который позволяет начальнику повелевать. Виктор и его гости ушли, но ощущение взгляда, не подчиненного корпоративной иерархии, сверкало на сетчатке, как солнечный блик.

Была еще одна ассоциация. Вечером следующего дня, когда уехали сытые и пьяные гости, Виктор позвонил сестре Вике.

Уже три поколения в их семье всех первых детей называли Виктор и Виктория в честь прадеда, героя гражданской войны. В семье был культ военных.

Но Вика не смогла вспомнить Леонида Трапезникова.

— Вроде знакомое имя, но я могу путать. Нет, не помню. Нет, ни с каким Трапезниковым я точно не встречалась.

Ассоциация определенно искрила в голове Виктора, но была похожа на еще одно световое пятно в глазу, которое, как ни старайся, всегда где-то сбоку. Он силился вспомнить, почему Вика и Трапезников могут совмещаться в одной ячейке памяти, но чем больше старался, тем более нелепым это казалось.

Виктор не знал, как выяснить у инвалида причину произошедшего с ним несчастья. Помог общительный характер Трапезникова.

Пошли разговоры, что он был призван в армию и попал в десант, где был на хорошем счету пока во время одного из прыжков не спутались стропы парашюта. Он упал с высоты триста метров в гущу леса. Врачи собирали его тело несколько лет, сращивая кости, ломая их снова, сращивая опять. В его костях была дюжина металлических деталей.

Это обстоятельство озаботило Виктора, потому что теперь открытый и словоохотливый Трапезников становился не просто инвалидом-балагуром, но и героем. Все, что касалось военных подвигов, задевало Виктора особенно сильно — это передалось с отцом.

Но позже от других людей появилась совершенно другая версия: Трапезников десять лет назад попал в автокатастрофу, сев за руль в сильном похмелье. Так описал случившееся айтишник Кононов, и Виктор, стараясь не показать заинтересованности, поправил – мол, не автокатастрофа, а неудачный прыжок с парашютом…

— Он сам мне рассказал, — ответил Кононов, слегка удивленный.

— И про похмелье сам?

— Ну сам, я тебе говорю. Сказал, что это была самая дорогая глупость в его жизни.

Скоро появилась третья версия. Трапезников якобы был альпинистом, но попал под сель в горах Кавказа и несколько дней полз на руках до людей, как летчик Алексей Маресьев. С этой версией пришла к Фролову Света.

— Представляете, у него из-под ногтей торчало мясо, кровь запекалась на пальцах, ноги тащились за ним, как плети. Он даже думал, отрезать их, чтобы легче было ползти…

— Светлана, стоп! Что за ерунда? Ноги отрезать… Простите. Вы путаете. По моей информации, он попал в автокатастрофу, причем по собственной вине.

— Да нет, Виктор Викторович…. Ну он сам рассказал Вале, — смутилась Света. – Вы же знаете Валю, она врать не будет. Спросите у нее сами.

Фролов не выдержал. Не было ничего зазорного в том, чтобы поговорить с сотрудником с глазу на глаз. Зачем он так долго тянул? Он даже к проктологу пошел без страха и стеснения — эти качества вообще не свойственны его натуре. Никогда он не прятал голову в песок и сейчас не будет.

На первый вызов Трапезников ответил вежливым отказом, сославшись на необходимость именно в этот полдень посетить врача. Просьба – именно просьба зайти – была передана Трапезникову через Свету, и тот, в свою очередь, передал свои самые сильные извинения.

На следующий день Фролов попросил Трапезникова зайти прямо с утра. Грузчик Сашка Трегубов был приставлен провожатым, но Трапезников не позволил ему катить себя, поэтому Трегубов зашел в кабинет Фролова и развел руками – мол, они сами с усами. Следом въехал Трапезников.

Они остались вдвоем. Трапезников сидел в своем кресле, сбив набок худые колени. Брюки обвисали на них мертвыми флагами.

Виктор предложил чай или кофе, гость выбрал кофе и покрепче, и когда Света принесла поднос, он в свойской манере попросил больше сахара. Свете нравилась простота Трапезникова, которую не смогла погасить даже нахмуренность фроловского кабинета. Она принесла целую сахарницу с торчащим букетом пакетиков. Трапезников принялся пить кофе, прихлебывая и с любопытством оглядывая кабинет.

Фролов начал прямо:

— Леонид, вы просите меня за любопытство, мне ваше лицо кажется знакомым. Могли мы встречаться? Я вас именно поэтому попросил зайти… заехать.

— Конечно, могли, — ответил тот и как бы даже отмахнулся. Мол, что за ерунда, мир большой…

— А где?

— Да-йй, — то ли обжегся кофе, то ли ответил Трапезников.

— Возможно, вы просто на кого-то похожи, — попытался еще раз Виктор.

— Мне вообще говорят, я на этого похож… актер американский… Бен Эффлек, да?

Виктор кивнул – есть такой актер. Но Трапезников не был похож на него, разве что когда-то давно в молодости, до всех инъекций.

Все же его лицо располагало. В нем не было стандартных ужимок, которыми люди надеются понравится тем, кто стоит выше их. Трапезников смотрел так, словно приехал к Виктору оценить его компанию и, возможно, купить.

На нем была очередная, на этот раз желтая майка на пару размеров больше. Через застиранную ткань проступала крепкая, сухая верхняя часть туловища. По кожей рук волновались бугорки мышц, когда Трапезников маневрировал на своем кресле. Он уже отставил поднос с кофе и без стеснения разглядывая вывешенные на стенах фроловские грамоты и фотографии, никак не комментируя и не выказывая никакого, хоть бы даже формального одобрения.

Виктора раздражала невозможность взять контроль над инвалидом.

— Можно я вас спрошу еще об одной вещи, но если вы не хотите отвечать…

— Я понял, о чем вы. Я вас расскажу, — просто сказал Трапезников.

Он не уступал инициативу. Виктор продолжил с нажимом:

— Знаете, Леонид, тут не столько мое любопытство. Просто в компании вы обросли множеством легенд, и некоторые … — Фролов покачал рукой и усмехнулся. — Немного невероятные. Поэтому мне бы хотелось знать, как все-таки было. Я еще раз прошу прощения за бестактность…

— Все нормально, — Трапезников подъехал ближе к столу и сложил руки замком. На внешней стороны кистей синел барельеф тонких сосудов.

Виктор машинально глянул на свою руку. Вероятно, она была столько же сильной, как хваткая кисть инвалида, но крупной, молодой, спелой.

— А что про меня рассказывают? – спросил Трапезников.

— Да самое разное. Автокатастрофа, неудачный прыжок с парашютом…

Трапезников рассмеялся.

— Людям нравится верить в сказки.

— Но я слышал, вы сами им рассказывали.

— Я? – он снова рассмеялся. – Да мне никто не спрашивал. Вы первый. Хорошо, я вам расскажу. Хотя история – ничего героического.

— В самом деле?

— Это случилось в 1993 году. Мне тогда было… не соврать… 16 лет. Ну да, девятый класс. Нет, скорее – десятый. Да ничего интересного — поплатился за свой характер. Молодой был, упрямый, знать ничего не хотел. Максималист. Отец пьющий, мать на трех работах… Выживали. В общем, время сами помните, какое было. Вам тогда сколько было? Девятнадцать? Мы почти ровесники.

«Значит, он на три года моложе», — подумал Фролов. — «Потрепала жизнь…»

Последняя мысль не была сочувственной. Примешивалась к ней нелепая зависть.

Трапезников снова стал перемещаться в своем кресле без понятной цели, как жук ускользающий из фокуса в объективе микроскопа. Бледные губы его почти не двигались. Полуулыбка застыла на них.

— Я вообще акробат.

— В самом деле? — не сразу отреагировал Виктор. «Ерунда очередная», — подумал он.

— Да, занимался в младших классах гимнастикой, а потом решил стать акробатом. Славы что ли захотелось. И денег. Помните, вот здесь, на набережной, был частный цирк в помещении кинотеатра «Восток»? Не помните? Ну да… Он недолго просуществовал. Я занимался там в молодежной студии. Думал, может быть актером стану — у меня данные есть… Были.

«Актерские данные, похоже, никуда не делись», — Виктор постарался скрыть эту ехидную мысль, вылезшую на лицо, как фурункул накануне свадьбы.

Белесая улыбка Трапезникова проступила чуть сильнее. Прозрачные глаза, вспыхнув на миг, опечатав Виктора какой-то своей меркой, уже бесцельно шарили по стенам. Так же бесцельно Трапезников качался на кресле, вращаясь, словно перед паралимпийским заездом. Запястье левой руки было стянуто медицинским жгутом.

— Ну вот… — продолжал Трапезников. – Время помните какое? На стенах — «Цой жив», в головах свобода, шпана кругом… Куртки кожаные. Сбилась у нас там одна компания. Часть — из циркового, пара актеров театра «Зевс» — очень модный студенческий театр, помните? Ну, вы, наверное, в других кругах вращались. Всякий такой романтический сброд. Гитарист был, Слава Пехтин — потом кисть сломал. И была квартира товарища нашего постарше, Вадика-Тунца, где мы иногда оставались. У него отец вахтовик, а мать посменно.

— Ну и… — Виктор одернул себя. Отношения начальник и подчиненный не выстраивались.

Трапезников смерил босса каким-то длинным взглядом и ответил понимающим кивком, словно они обменялись шифровкой. Виктор старался не реагировать на этот чуть насмешливый просвечивающий взгляд:

— И что же дальше было?

— Хата там, знаете, была такая — ничего особенного, — начал Трапезников. Он подробно описал хрущевскую двухкомнатную квартиру, комнаты трамвайчиком, скрипучий пол, вздувшиеся обои, дверь в сортире, которую фиксировали веревочкой.

— А лучше было кричать «Занято!», а то все равно вырвут, — смеялся Трапезников. — И еще трубы все желтые, в подтеках, и запах сырости…

— Я жил в таком доме, представляю, — ответил Виктор сдержанно. — Я так понимаю, там с вами произошел какой-то несчастный случай?

— В самом деле? — Трапезников сосредоточился. — Вы жили в таком же доме? По вам… знаете, кажется, что вы всегда жили на Олимпе.

Виктор напрягся. Издевка была слишком явной.

— Мой отец офицер, мать — преподаватель русского языка. Мы жили в военных гарнизонах, квартиру отцу дали по выслуге лет, мы были рады и этому.

— Отец — офицер… — Трапезников взвесил каждое слово. — Видите, вам повезло в жизни. Мой отец был научным сотрудником, но к концу 80-х сильно пил. Он умер через год-полтора, когда со мной это случилось… Хотя это не связанные явления.

— У меня была неплохая стартовая площадка, — проговорил Виктор. — И я сочувствую вашим неудачам, правда сочувствую. Скажу для ясности: то, что вы видите, я построил сам. Отец тут не причем.

— Как не причем? Характер-то, характер…

— Это о чем сейчас?

— Извините, я без негатива. Мне кажется, ваш настойчивый характер и врожденное чувство справедливости — наследие отца-офицера. Все знают, что вы безупречный руководитель. Вы даже нам помогаете, хотя мы кто? Пара калек.

Виктор навалился на стол, глядя вниз на свои крепкие руки и улыбаясь. Контратака началась.

— Знаете, Леонид, у меня нет особых талантов, кроме умения принимать правильные решения. И у меня нет секретов от моих сотрудников. В этом основа нашего доверия. Я жесткий руководитель. Я требовательный руководитель. Но я справедлив к другим и к себе. Если по какой-то причине у моих сотрудников возникают сомнения на мой счет, они могут спрашивать меня прямым текстом. У меня секретов нет. Понимаете?

— Понимаю, — с готовностью кивнул Трапезников, и, раскатившись к стене с дипломами, добавил вполголоса. — Но может быть, у вас есть секреты от самого себя?

— Простите?

— Нет, ничего… — словно смутился Трапезников. — Я не мастер говорить, если честно. Иногда могу… знаете… брякнуть что-нибудь.

— Так вы говорили про квартиру…

— Это очень простая история: выпивали всю ночь, шумели, утром с Пехтиным опохмелялись в подъезде… Пехтин — я вам говорил — он гитарист.

— Я помню.

— Мы сами виноваты. Наверное, пошумели немного. Актеры, циркачи — народ шальной. Экспрессивный, как сейчас говорят. Я не помню. Мне шестнадцать было, я своей меры не знал. До пятнадцати вообще не пил — мать боялась, что по стопам отца пойду. А потом ей не до меня стало, младший брат в школу пошел, отец совсем плох, ну в общем… Не помню я той ночи.

— Ну опохмелялись, и что дальше?

— Да ничего. Подошел кто-то. Пехтину сразу в лицо попало, он убежал. Потом говорили, кисть у него сломана — то ли защищался, то ли сам где-то сверзился. Я его с тех пор не видел. Пугливый оказался.

— Кто подошел?

— Так я не помню. Парень какой-то. Пехтин сбежал, а меня на подвиги потянуло. Сказал этому парню что-то или ударить попытался — не помню. Разозлил чем-то… Ну он мне и дал, как следует. Я же пьяный был. Помню только ногу босую — мелькает перед глазами. И харчки наши на полу. Потом с лестницы полетел. Голова так по ступенькам: тук-тук. И боли, представляете, нет. Боль уже позже была, гораздо позже…

— А дальше?

— Дальше мне уже рассказывали. Соседи услышали шум, позвонили в милицию, те приехали – меня в подъезде нашли. Видят: пьяный, в побоях, без сознания. Кто такой? Пришлый, говорят. Документов нет. Поволокли в вытрезвитель. Я в себя не прихожу. Отвезли в приемный покой, поставили черепно-мозговую травму, перелом позвоночника. Лечился долго… Голова вот, видите, более-менее работает. Врач сказал, повезло, что только ноги.

Фролов растер щеки. Щеки онемели, как примороженные.

— Ужасная история, — сказал он.

— Сам виноват, — невесомо и тихо сказал Трапезников.

— Да… Ну все-таки судьба вас не пощадила.

— Я говорю – время такое. В армию зато не пошел.

— Подождите… — Фролов растирал теперь лоб. – Вы сказали, что на вас напал… человек, да? И что с ним потом стало? Его посадили?

— Вряд ли. Ну кому это надо было? Я в полное сознание пришел недели через две. Речь отнялась. Оформили, как падение с лестницы — пьяный, мол, шел, да не дошел. Тогда в подъездах и похуже случалось.

— А вы сами что, не помните лица?

— Что-то я, может, и помню, но к делу уже не пришьешь. Дело закрыли, мне сказали лечись и не высовывайся, инвалидность дали. Может, кто-то что-то слышал, а рассказывать боялись. Время такое.

Трапезников задержал на Фролове долгий взгляд, и Виктор отвел глаза, отвел позорно, без маскирующего движения, просто посмотрел в сторону на пустую стену, куда-то между висящими грамотами и окном.

— Глупая история, — сказал Трапезников. – Вы что-то хотели спросить?

— Нет, — ответил Фролов. – Нет, абсолютно. Я… Просто для внесения ясности… Мы вами очень довольны и… вы пожалуйста, продолжайте работать. Если что-то не будет устраивать, вы, пожалуйста, в себе не держите – сразу к Захару или ко мне напрямую. Мои двери всегда открыты… Ну и в целом… В целом, спасибо, что уделили мне время.

— Было приятно пообщаться, — Трапезников качнулся на своем кресле, словно лошадь вставала на дыбы, и в два мощны рывка подъехал к двери.

Фролов вскочил:

— Я вам открою.

— Перестаньте, — отмахнулся Трапезников, нажимая на ручку, которая была на уровне его головы.

Фролов молчал.

— Спасибо за кофе, милая девушка, — кивнул Трапезников почтительно вставшей Свете.

Виктор вернулся в кабинет. Слишком много подробностей. Слишком все совпадает. Неужели этот Трапезников не узнал его? Он узнал его, он специально… Да, все это специально. Он рассказывал и наслаждался.

Сестра Вика боялась подъездной шпаны. Они часто стояли на две клетки выше, курили и громко смеялись. Актеры? Циркачи? Обычная сволочь, без понятий и принципов. Виктор помнил, как раз кричал на них в подъезде отец, редко повышавший голос.

«Отродье людское, — говори он в горячке, заходя в прихожую. — Подонки».

Виктор помнил гитару этого Пехтина, ее расстроенное бренчание и сорванные голоса. Глухие шаги, взрывы хохота, разбитая рюмка, смех, удары дверей, крики.

Вика их боялась. Виктор – нет. Несколько раз он ходил к ним. Трусливая шакалья стая. Задохлики. На время музыка стихала, потом начиналось по новой. Виктор говорил с Вадиком, сыном хозяев квартиры, но разговор всегда оканчивался на повышенных тонах. Они были почти ровесники. Вадик считал Виктора папеньким сынком. В Вадике чувствовалась беспринципность. Про таких в семье Виктора говорили: «Объяснять бесполезно».

Вадик не был уголовником. У него была хорошая семья, которую родители Виктора знали с момента заселения. У Вадика затянулся переходный возраст. Вадик хотел романтики и свободы. Сброд, который изредка собирался у него, больше кричал и хорохорился, чем угрожал кому-то. Но соседи боялись их — тогда все и всего боялись. Неопрятные, гогочущие, звенящие смехом молодчики наводили ужас.

Мама Вадика плескала руками, плакала и говорила, что поговорит с сыном. Жаловаться отцу она боялась — слишком крут был вахтовик.

Тогда Виктор не сомневался, что это племя не заслуживает ни внимания, ни снисхождения. Это было племя бездельников, которое порождало алкоголиков и мелкое жулье.

Кто-то из этой шайки пытался познакомиться с сестрой Фролова, Викой. Он помнил, как выходил во двор искать их компанию. Как пообещал сломать нос, если ухажер сунется еще раз. Ухажер больше не совался. Кто это был? Он не помнил. Это был не Трапезников.

Событие с Трапезниковым случилось как раз накануне его, Виктора, призыва в армию. Виктор помнил события, но не помнил, что они как-то связаны с Трапезниковым. Откуда в его сознании засела эта фамилия? Кто и когда сказал ее? Может быть, она была подслушана в разговорах соседок? Может быть мать с отцом обсуждали что-то на кухне?

Он не помнил фамилию, но помнил тот день. Воспоминание никуда не исчезало, но было забыто на полке, как вымученная пропагандистская книга.

Малолетних пьянчуг было двое. Они стояли в подъезде и о чем-то спорили. Спорили громко и развязано. Была гитара. Их плечи бились в почтовые ящики. Какое время было? День. Скорее, утро. Эта пьяная возня осточертела. Виктор вышел и сходу дал одному в лицо. «По другому не понимают…» — сказал или подумал он.

Он помнил, как молча надевал шлепанцы, неторопливо спускался к двум тощим, жилистым парням. Получив в лицо, первый попытался ударить в ответ, но поединок закончился быстро. Виктор был спортсменом. Соперник сбежал.

Второй остался и кричал Виктору что-то вызывающее. Это было лишним. Неумение признать неправоту выводило Виктора из себя.

Виктор бил людей без удовольствия. Он просто объяснял вещи на понятном им языке. Он бил для ума. Упорный подросток провоцировал его. Он не хотел учиться. Очень упрямый тип. Он харкал кровью, но не сдавался. Он не замолк, пока не потерял сознание на нижней клетке.

Да, Виктор вспылил. Но они заслужили.

— Они заслужили, понимаешь? — говорил Виктор Толе Мухаметову.

Толя — это ведь он попросил его взять этих двух колясочников. Но Толя не виноват. Он не знал. Никто не знал.

— Толя, сами же нарвались, сами.

Они сидели в кабинете Фролова. Стакан отбрасывал на подстеленный лист бумаги тень песочного цвета. Тень колыхалась. Фролов вдруг понял: это его пульс через ладони, через стол колышет янтарную жидкость.

— Я же не спорю, я перестарался, — продолжал Виктор. — Не надо было доводить до такого. Что я оправдываюсь? Это случайность. В те годы это было нормально. Они весь подъезд достали. Как нужно было? Я пытался, пытался говорить. Не понимают. Нужно было проучить, понимаешь? Бил-то я его не так уж… Это все падение, падение, наверное, виновато…

— Вот так история, — протянул Толя.

— Да что ты — «история»… — вспылил Фролов. — Ты скажи: мог я баклану дать в челюсть? Мог?

— Вить, ты не горячись. Конечно, мог.

— Мог… А говоришь так, как будто осуждаешь.

— Все мы делаем ошибки, — сказал Толя.

Виктору вдруг не понравились ни эти слова, ни примирительный тон, ни пузо, которое необъяснимым образом наросло и оформилось в шар на вполне еще крепкой фигуре Мухаметова. Пузо лежало на коленях, на пузе лежал галстук, поверх него Мухаметов держал стакан.

— Ошибки, — прошипел Виктор. — В чем ошибка-то? Ну да, я вспылил. Но он достал меня, понимаешь? Он не сдавался. Я потерял контроль. Ты знаешь, у меня крепкие нервы. Знаешь? Да, хорошо, я был неправ. Я виноват. Я очень виноват.

— Прекрати, — Толя разомлел и щеки его затянула красноватая паутинка. — Хочешь я тебе честно скажу? Ты вот такой мужик. Вот такой. Я тебе честно говорю. И тебя все любят. И уважают. Коллектив у тебя какой… Я тебе завидую. А что ошибки… Так никто не идеален. У тебя характер крутой. Все знают твой характер. Ты хотя бы однозначен. Вот за это я тебя уважаю. Тут ведь как смотреть: один скажет, что перегнул, а другой скажет, в самый раз…

— А ты, значит, говоришь, что перегнул?

— Витя, Витя, — полыхнул Толя. — Что-то ты с этим самоедством затянул. Да нормально все. Ну было что-то когда-то — у кого не было? Подрались по пьяной лавочке, бывает. Ты ему, он тебе.

— Знаешь, Толян, вот ты сказал — неидеален. Вроде так просто сказал, не хотел ведь обидеть… А неприятно. Понимаешь?

— Витек, ну что я тебе, врать буду? Я тебе говорю, как есть. Ну есть у тебя свои чудачества. Характер у тебя такой знаешь… Вы же офицерская семья, белая кость, в вас есть вот это… Знаешь… Ну ты не обижайся, просто у тебя всегда так: я сказал — я прав. И ты пойми, ты же часто прав. Очень часто прав. Ну бывает статистическая погрешность. Да если бы ты сомневался на каждом шагу, как какой-нибудь интеллигент *баный, ну что бы ты в жизни достиг? Не ошибается тот, кто не действует, а?

— Если отбросить мишуру, то говно я человек, да?

— Ты меня не слышишь, Витя. Не-слы-шишь. Тебя любят все. Любят. Все. И уважают. Я тебя уважаю.

— Любят, уважают. Я тебя спрашиваю: как человек я — говно?

— Да не-е, ну какое говно? Что ты заладил?

Виктор растирал в руках стакан. Стакан холодил ладони.

— А ведь я гордился собой тогда. И отцу написал об этом из армии невзначай. Отметелил шпану… Без подробностей, так, к слову пришлось. Гордился. И знать я не хотел, что с этим потом стало. Циркач хренов…

— Что, денег уже просил? — наклонился вдруг Толя.

— Денег? — протянул Виктор. — Денег… Нет, впрямую не просил.

— Витя, я не знал, — Толя прижал руки к груди в том месте, где она искривлялась у подножья живота. — Клянусь тебе. Чем хочешь, клянусь. Я его привел, я его заберу. Я же сейчас понял, ради чего все — ради бабла. Бабла ему надо, вот и вся шарада.

— Бабла?

— Конечно. Хватит тоску нагонять. Давай выпьем. Вот так. А бабло я на себя беру. Все урегулируем. Не хватало нам шантажистов.

— Нет, не надо. Я сам. Не лезь, хорошо? Я сам.

Прошло несколько мучительных дней. Много раз ситуация представлялась Виктору в разном свете, как сверкает орлом и решкой брошенная монета.

Мучило его не происшествие. Мучило что-то другое. Мучила невозможность понять, в какой именно момент его логика дала сбой. Когда, в силу каких обстоятельств его врожденное чувство справедливости отказало ему? Почему он не понял того, что совершил? Почему даже не допустил мысли, что Трапезников оказался в больнице на годы? Сколько еще хребтов он сломал?

Как бы он поступил сейчас? Да, он бы поступил по-другому, он был бы мягче и настойчивее, он бы не упивался силой. Это ошибки молодости, обычная неопытность. Это все чертова лестница. Он ведь знал силу своих кулаков, знал. Он не мог ошибиться. Это все жуткая случайность.

И этот Мухаметов — та еще гнида. Поддакивает, виски хлебает, а все с намеком, что он, Виктор, теперь у него в долгу за сохранение тайны. Мразь такая. Все они мрази. Никто не хочет делать грязную работу. Все готовы изобличать тех, кто делает.

Перегнул ли он палку? Да, перегнул. У него есть мужество признать это. Но это — лишь одна ошибка, ошибка мелкая, случайная, ненамеренная, в цепочке событий его жизни, которая принесла пользу очень многим. Многие пригрелись на его груди. Этот Мухаметов — сам же подсунул инвалидов, сам же пиариться, а камень в спину кинуть не прочь… Сука он, этот Мухаметов.

Двойное дно жизни заколыхалось под ногами. Виктор стал сомневаться в обычных вещах. Сколько еще людей, как этот жирдяй Мухаметов, считают его неидеальным?

Подчиненные чувствуют слабость босса. Его смятением как будто стали пользоваться. Мелкие фразы. Зашитая ирония. Скользящие улыбки. Стихший разговор. Неожиданные возражения.

«Тебя все любят. И уважают», — он примерял эти слова на себя, как новую рубашку. Рубашка не садилась, жала в подмышках, оголяла живот, задиралась и мялась. «Любят и уважают. Все».

Уголовное дело — маловероятная перспектива. Он посоветовался с юристом. Крайне маловероятная. За давностью лет никто не возьмется. Но это не успокоило его, а наоборот, словно лишило тайной надежды на справедливый суд. Словно исчез вдали пусть плохонький, но причал.

Деньги? Деньги… Трапезников хотел обустроить свою жизнь. Это не было его единственным мотивом, но это было частью плана мести. Вторая часть заключалась в том, что лишить Виктора авторитета в его компании. Он понял, откуда последние месяцы тянуло холодком скепсиса. Он понял, почему перестал ощущать уверенность перед лицом сотрудников. Почему иронизирует над ним заместитель. Почему Света с ее заискивающей почтительностью решается спорить.

Трапезников своей бесхитростной манерой вытаскивал из людей затаенные обиды на Фролова, а люди — они в сущности злопамятные и подлые — и он, этот Трапезников, сыграл на этом.

Виктора любили и уважали, пока не появился этот. Но он не будет играть по его правилам. Он сделает по-своему. Он сильнее. Он удивит Трапезникова.

Он извинится — извинится честно, искренне. Он обустроит жизнь Трапезникова. Он сделает все, что в его силах — а это немало. И по-мужски он попросит Трапезникова уйти из его жизни. Да, он тоже человек — несгибаемый Виктор Фролов. И он делал в жизни ошибки. Но он готов нести за них ответственность. Он исправит то, что можно исправить, и она забудет о том, чем исправить нельзя.

— Света, — нажал он кнопку. – Попроси, пожалуйста, срочно зайти ко мне… Трапезникова попроси. Пусть кто-нибудь поможет. Но без назойливости, он не любит. Пусть сопроводят до лифта.

— Хорошо, Виктор Викторович.

Он налил себе коньяка и выпил залпом. Слова никак не подбирались. «Видишь, Лёня, это был я…»

«Лёня, пойми – время такое…»

«Лёня, нет, я себя не оправдываю. Я перегнул. Но я действительно не знал…»

«Пойми, это урок и для меня…»

Зазвонил телефон. Фролов взял трубку.

— Виктор Викторович, Трапезников вчера уволился, — сказала Света.

— Как уволился?

— Ну он же по времянке работал… Ну вы же сами так сказали. Мурыгин подписал, Люда рассчитала.

— Как уволился? – заорал Фролов. – Где он теперь?

— Я-то откуда знаю…

Недели поисков не дали результата. Трапезников исчез.

Добавить комментарий