Табак

Трое негодяев курили в нашу сторону. Курили они задорно и вразнобой: один, хорошо одетый, держал тонкую сигарету. Другой, в растянутой майке, смолил что-то дешевое. Третий вообще оказался вейпером и выпускал облака сладковатого дыма.

Лизка, качая коляску, сморщилась. Она воспитывалась в некурящей и вообще приличной семье, поэтому прошептала «Ну, писте-е-ец» и посмотрела на меня значительно. Она выполнила свою часть контракта. Она их обнаружила. А я им должен был вломить.

Но мне не хотелось. Я смотрел на свои пальцы, вдыхал табак и вспоминал почему-то 1993 год.

Мне было одиннадцать. Девяностые казались довольно интересным временем, предвещавшим много хорошего. Клейкую вермишель сменили упругие итальянские макароны. Столовая наискосок от нашего дома превратилась в казино. На улицах стали появляться иномарки.  Разноцветные зажигалки казались полудрагоценными изделиями; красивее даже, чем крышки от кефира.

У цыган на рынке мы покупали жвачки; цыгане ходили перемонтанные лентами жвачек, как патронами, и казались очень богатыми людьми. В жвачках были вкладыши, вкладыши превратились в валюту и потеснили коллекцию марок.

В киосках продавались кассеты заграничных групп; покупая кассету, мы неизменно просили включить ее, хотя ничего не смыслили в качестве звука. Кассеты хорошо лежали в руке, не то что дурацкие бобины катушечных магнитофонов или дедовские пластинки.

Но еще больше интриговали нас сигаретные пачки, эти гладкие ларцы, где под золотой фольгой обнаруживались двадцать ровных фильтров. Пачки жили недолго, но ярко – так и надо было жить.

Девяностые вырвали нас из картонного детства, тихого и приглушенного времени, где ценностью было дедовское издание Майн Рида, или самострел, или шарик от подшипника. Мы отправили старье в утиль и торопились взрослеть.

Я не курил в силу некоего внутреннего табу, но сигаретные пачки будоражили во мне самые отчаянные мечты. Я верил, что наступившее время свободы рано или поздно снимет все запреты.

О том, что у девяностых была изнанка, я узнал позже.

К тому времени отец не жил с нами четыре года. Я видел его не так уж часто, но знал, что дела его идут хорошо. Он стал бандитом. Иногда он давал нам денег. О том, что его заработки носят сомнительный характер, можно было догадаться по его дурноватым знакомым и куртке с зашитым порезом. А еще по той легкости, с которой у него появлялись и исчезали деньги. Однажды мы пошли с ним на рынок, в задних карманах его джинсов были пачки денег, словно он ловил карманников на живца; карманники обходили его стороной.

Это меня не волновало. То, что батя поднялся, было столь же многообещающим, как и колпак итальянского повара, который приветливо щурился нам с пачки упругих макарон. Батя держался очень уверенно.

Однажды в школе меня срочно вызвали к завучу. Отец звонил на телефон в учительской. Это было необычно, как необычной была покорность, с которой завуч передал мне трубку. Что-то отец ему сказал, завуч злился, но сдерживал гнев.

— Ты, слушай, — начал отец без прелюдий. — Окно есть открытое? Выбраться можешь? Не через вход. Лезь через окно. Увидишь «Волгу». Черную. Садись в нее. Жбана помнишь? Быстрее. Ни с кем не говори.

— Пап, а что… — начал я разговаривать с гудками.

Сердце бешено забилось. Я помчался в туалет на первом этаже.

Спрыгнуть с окна было несложно. Мы часто так делали. Черная «Волга» стояла около гаражей. Из нее вышел огромный Толя Жбан, отцовский приятель. Толя Жбан был неровен и похож на шкаф, который уронили с большой высоты. В спокойном состоянии он казался просто покосившимся, в движении все его шарниры и петли начинали люфтить, пола кожаного пиджака хлопала, как дверца. У него был кривой нос и шрам под правым ухом. Огромный и в основном медлительный, он казался человеком неуязвимым. Складывалось впечатление, что все замысловатые способы убийства уже были опробованы на Жбане ранее и не принесли успеха.

«Волга» медленно тронулась. Ехали мы долго. Тогда я не знал своего города и думал, что мы уже в соседнем. Страх тянулся следом, как прилипшая к подошве жвачка; чем дальше мы уезжали от школы, тем больше я чувствовал приближение чего-то нового, более страшного.

Позже я нашел здание, куда меня привез Жбан — сейчас там детский развлекательный центр.

В 1993 году мы причалили нашу черную баржу у черного входа и вошли внутрь: Жбан озирался и закрывал меня, словно за нами охотились снайперы.

Внутри была сауна. Мимо предбанника, где пахло деревом и сидели люди в полотенцах, через глухие коридоры и лестницы мы попали в комнату, вроде подсобки, захламленную, с одним окном наверху (помещение было подвальным).

За небольшим столом сидели и курили трое. Они были похожи на знакомых отца, которых я изредка и случайно видел, но в то же время было в них что-то резко отличное. Они не употребляли матереных слов, которыми я тогда щедро пересыпал свою речь; в них не было диковатой резкости батиных знакомых. Они показались мне усталыми людьми, что расходилось с моим представлением о том интересном времени.

Когда мы вошли, один из них, самый старший, почти уже старик, спросил:

— Это он что ли?

Жбан кивнул. Старик глянул на меня лишь мельком, кивнул в ответ, приглашая сесть.

В искривленных пальцах старика дымилась сигарета. На Жбана он смотрел снизу вверх, точно держал на прицеле. Старик спрашивал о чем-то, чего я не понимал, Жбан отвечал односложно и нехотя. Он вдруг словно уменьшился в размерах, стал вровень со мной.

«Опасается старика», — сделал я вывод.

Кто-то из сидевших за столом – от него не осталось ни одной детали, кроме дыма, который кольцами вылетал из его рта при разговоре – так вот, этот человек взял бутылку водки и, глянув на меня, кивнул на рюмку, стоявшую на столе. Старик коротко остановил его:

— Не дури, Катафот.

Время тянулось медленно.

Они молчали и курили. Сигареты липли к их губам. Сигареты врастали в их пальцы. Сигареты разгорались оранжевыми глазками и проживали свою недолгую жизнь. Облака дыма скручивались в ленивые вихри и поднимались наверх, чтобы напороться на косой свет окна.

Я сидел в углу. От табака кружилась голова. Что-то важное происходило вовне этого табачного облака.

— Да вальнут Дергуна, — небрежно сказал Катафот. – Я сказал, допрыгается…

— Тихо, — отозвался старик.

Третий, самый молчаливый, негромко и безразлично произнес:

— Я бы помог.

— Цыц!  — отрезал старик. – Это не твоя война. Это портовые бесятся.

Стена табачного дыма колыхнулась от его голоса.

У меня заломило спину. Дергун – так они называли моего отца. Где-то я уже слышал эту кличку, и теперь мне понадобилась секунда или две, чтобы яд осознания распространился по моему телу. Но еще более ужасная мысль пришла в голову – мать. Что будет с матерью? Предпринял ли он что-то, чтобы увезти ее?

Мы сидели часа четыре.  Время растянулось для меня так сильно, что до сих пор, вспоминая тот день, я вижу его как маленькую жизнь, в течение которой менялись настроения, лица, фигуры табачного дыма и я сам. В комнату заходили какие-то люди, изредка звонил телефон. Один раз я отпросился в туалет.

Когда мы со Жбаном вышли на улицу, моросил холодный октябрьский дождь. Улица стала другой. Вечерело, через прореху туч вытекало последнее солнце, тусклое и холодное, и все равно его свет резал глаза. Мокрый воздух без табачного дыма остро пах чистотой.

Жбан увез меня домой. С матерью все было в порядке. Отец в тот день тоже не пострадал, но что именно случилось, я так и не узнал. Мать больше слышать о нем не хотела.

Еще некоторое время Жбан возникал из ниоткуда, отвозил меня до школы или обратно на черной «Волге». В тот год в моде был фильм «Терминатор-2», и Жбан стал моим личным терминатором. Правда, я бы с удовольствием обменял зависть в глазах одноклассников на возможность избавиться от вечного страха, который с того дня преследовал меня повсюду.

Мы с матерью боялись громких разговоров в подъезде и любых дорогих машин, которые останавливались в нашем дворе. Мы боялись всегда и везде: на улице, в магазине, дома. Лишь со временем я научился бояться только определенных вещей.

Девяностые подходили к концу. Жбана посадили. Отец умер от сердечного приступа. Трех хмурых людей, с которыми я провел несколько тревожных часов, я с тех пор не видел.

С того дня девяностые не казались мне временем безудержных надежд. Мрачные, страшные годы, лишившие меня всех иллюзий моего тихого и безопасного детства.

Я очнулся от своих мыслей и пошел разбираться с курящей компанией.

— Уважаемые, — сказал я. — Дети тут.

Воспоминания об отце разгорячили меня.

Курильщики словно впервые увидели нас. Засуетились. Извинились. И ушли.

— Ну это капец какой-то, — выдала Лизка уже громко. — Ну капец. Я этим табаком надышалась. Жесть просто. Понюхай — волосы пахнут.

Я вспомнил Жбана и остальных. И подумал, что мы живем в замечательное время, если нас волнуют такие проблемы. И если они так легко решаются.

5 Comments

  1. Мне кажется, у каждого был такой друг или одноклассник, у которого папа был бандит или как-то связан с криминалом. У нас у одноклассницы, например, папа работал в банке, но при этом помогал мафии отмывать деньги или выводить из в офшоры. Однажды его похитили, но в ментовку никто не заявлял. Его искали и нашли те, на кого он работал. Вернули домой через два дня. После этой истории мы перестали завидовать этой однокласснице, что они живут,ни в чем себе не отказывая.

  2. Не рассказ, а удар током! Во-первых, опять неожиданный поворот. Ждёшь размышления о вреде курения. а тут такой разворот. А во-вторых, так в нескольких словах воссоздать ощущения того времени, этот беспредел и безнадёжность. Браво!

    1. Спасибо, Женя. Скажу так, мой папа не бандит и в 93 году мне было не 11 лет)

Добавить комментарий для Hoppy DryОтменить ответ