Апокалипсис послезавтра

Этот рассказ — моя версия катастрофы, не связанной ни с ядерной войной, ни с метеоритом, ни даже глобальным потеплением. В таких темах не избежать гипертрофирования причин и следствий, но умный читатель поймет посыл.

Апокалипсис послезавтра

Три недели стояла такая жара, что оставленная на капоте пластиковая бутылка оплавилась и оставила на на эмали грузовика темное пятно.

У старого “Урала” не было кондиционера, вода становилась горячей, я пил ее и потел, как при лихорадке. Кому жара не была помехой — так это оводам, которые этим летом получились особенно крупными, жужжали и бились спелыми головами в изнанку лобового стекла. Гонять их не хватало терпения, и оводы стали моими спутниками.

На руке, возле большого пальца, вылезло пятно, которое зудело и с каждым днем становилось все более рыхлым, словно съедая кожу изнутри. Я перетянул его бинтом, и когда бинт терся о язву, испытывал запретное облегчение, после которого зуд усиливался.

Я ехал полем. Изредка я останавливался, глушил двигатель и прислушивался. В будке-вахтовке “Урала” было тихо.

“Не сварился бы он там, — думал я. Но ехать оставалось недолго. — Сварится и сварится”

Дизель отхаркивал черный дым и стрекотал, как швейный станок.

Я стал жесток. Нет, не жесток. Я потерял чувства. Нет, не потерял. Я приспособился.

* * *

Люди оставили поселок Речанск еще в мае, сразу после событий. Его частный сектор пережил спешную эвакуацию: пестрые обломки и мусор усеивали землю, кое-где торчали остатки заборов, многие дома казались нетронутыми и все же нежилыми. Люди в спешке бежали от других людей, оставляя за спиной перекошенные двери, битое стекло и призраки худых кошек. Если дом стоял заколоченный и закрытый, где-нибудь все равно обнаруживались следы проникновения, сорванный кусок крыши или проломленные доски. Вдоль улиц стояли остовы брошенных автомобилей.

Грохот и лязг, с которым “Урал” продвигался по мертвым улицам, нервировал меня, но каждый раз, когда я проезжал поселок без лишних встреч, укреплял во мне мысль, что Речанск считается окончательно разграбленным и забытым. Так оно, по сути дела, и было.

В центре Речанска стояли с десяток многоэтажных зданий, но меня интересовал лишь длинный дом в два этажа, где до всех событий располагался колледж культуры.

“Урал” вразвалочку забрался на бордюр и закатился в тень сбоку от здания, где два старых вяза создавали наивную маскировку.

Старик ждал за приоткрытой дверью. Я поднялся на невысокое крыльцо.

— Здорово, Мирон Палыч, — сказал я негромко. — Гостя к тебе везу.

Мирону было за шестьдесят. Годы отяжелили его неравномерно, спина скруглилась, плечи одряхлели, опустился живот, но голова его сохранила жизненную силу и копну белых волос. Белыми были и тяжелые брови, из-под которых смотрели голубые глаза. Бледные щеки украшали яркие звездочки — варикоз это или я не знаю что.

Мы спустились с крыльца.

— Отморозка поймал, — сказал я. — Ну как поймал, он по дороге шел. Я его сгреб и в кузов.

— И зачем мне отморозок? — удивился Мирон.

— Ты глянь сначала.

Несколькими ударами я ослабил крепление створок будки и распахнул их. Внутри, связанный и примотанный к самодельной печке, сидел мой пленник. Он был в сознании и смотрел надменно.

— Уморил ты его в своей душегубке, — буркнул Мирон.

— Да не зуди. Я люк и форточки открыл. Я эту сволочь в кабину посадил, думал, докинуть до станции. А он же гляди чего. Нашел где-то отвертку и на тебе.

Я показал Мирону царапину на левом предплечье. Повезло, что нападавший был слаб и неопытен.

— Мальчишка же совсем, — Мирон опустил брови так, что не видно стало глаз. — Тебе лет сколько?

Пленник молчал. На вид ему было лет восемь.

— Слушай, Мирон Палыч, мне надо до Полевого на неделю-две. Что с этим делать — не знаю. Сварится он у меня в кузове, да и не до него сейчас. Посади его себе в кладовку, пусть отдохнет. На обратном пути заброшу его куда-нибудь. Он слабый какой-то, поди, не ел ничего. Жрать хочешь?

Пленник не ответил.

— Оставляй, — хмуро сказал Мирон.

Я отвязал мальчишку от буржуйки и ссадил на землю. Он шел, спотыкаясь. “Ослаб, скотина, — думал я. — Возишься с такими, а путь у них все равно один…”

— Это не он отмороженный, — ворчал Мирон тихо. — Он-то как раз нормальный. Это мы с тобой изгои. Вот как. А он нормальный. Теперь такие нормы.

Мы вошли в здание. Холл с пустой будкой охранника был выпотрошен и исписан надписями в репертуаре Colonial Dark. Мирон не убирал здесь, чтобы непрошеные гости считали здание брошенным.

На втором этаже правое крыло перегораживала массивная дверь, словно тот, кто ее устанавливал, знал все наперед. Эта дверь спасла часть здания от полного разграбления.

А может быть, его спасла безобидная надпись на массивной двери: “Библиотека”. Ниже были часы работы и объявление продлить читательский билет тем, кто не сделал этого до 1 января. Мой взгляд зацепился за эту дату. 1 января. Тогда жизнь была другой. Нас ждало еще пять месяцев обычного существования, но мы об этом не догадывались.

Тех, кто пришел разорять это здание, не интересовали книги. Они были не прочь выпотрошить их и развеять по ветру, но ломать ради этого дверь… Запах алкомаркетов и охотничьих магазинов манил их сильнее библиотек.

Мы вошли. Щелкнул замок. Я подтолкнул мальчишку к стояку отопления и примотал его руки сзади. Мальчишка шипел и дергался. Мирон подтащил табурет и усадил на него мой трофей.

— Дай телефон, — процедил трофей, глядя на Мирона с вызовом. — Телефон дай, падла, позвонить надо. Срочно дай.

— Ого, — усмехнулся тот. — Хамишь. Не дам тебе телефона. Да и нет у меня его, хочешь верь, хочешь не верь. От телефонов ваших все и пошло.

— Ты гнить будешь в земле, гнида паршивая, — зашипел опять мальчишка.

— Буду, — ответил Мирон добродушно. — Все будем.

Я усмехнулся.

— Видишь какой, с норовом, — я склонился над пацаном и схватил его за ворот. — Чтоб заткнулся и не вякал больше, понял?

— Тише, тише, — забормотал Мирон. — Ты иди, иди, Лёша. Мы сами с ним.

— А ты не надейся, — бросил я. — Этот конченый. Он другой жизни не знает.

Я пошел по залу вдоль стеллажей, заставленных книгами. Пасмурные корешки книг стояли рядами. Темные, зеленые, коричневые. С золочеными буквами и черными. Почти новые и ветхие. Со следами ремонта.

В этот пропеченный день, когда жар поднимался даже от теней, в библиотеке Мирона было как всегда сумрачно и прохладно. В рядах книг тонули звуки, и мир, который охотился за нами снаружи, не мог запустить свои щупальца сюда. Щупальца вязли и тонули в шеренгах книг, которые по вечерам, от отсутствия другого занятия, перечитывал и чинил Мирон.

Я взял с полки случайную книгу, перелистнул пару страниц и прочитал: “Солнце  палило изо дня в день, и листья молодой  кукурузы становились уже не такими упругими и прямыми: сначала они чуть  прогнулись посередине, потом жилки потеряли свою крепость, и лист поник к земле”.

Как точно сказано, подумал я. Релевантно. Релевантно? Откуда взялось это мерзкое словечко? Отмороженное словечко.

Меня начал одолевать сон, я прилег на кушетку Мирона и на два часа провалился в беспамятство.

* * *

Мирон осмотрел мою руку.

— Аллергическое что-то, — заключил он. — Не чеши.

Холодная мазь подействовала успокаивающе, зуд почти сразу прошел. Мирон наложил повязку.

Солнце уже спустилось за дома через улицу, улица посерела и застыла. Неподвижно лежали обрывки бумаги на мостовой. Окно библиотеки было наполовину загромождено старой мебелью, и с улицы здание казалось складом всяческого хлама.

Тусклая лампа, скрытая стеллажами, привлекла вечных спутников вечерней прохлады — комаров. Мы сидели за столом, на котором возвышались пирамидкой шесть банок тушенки, что я оставил Мирону.

— Заночуешь? — спросил он.

— Да, — кивнул я. — До рассвета тронусь.

— Как поедешь?

— До моста сначала. Там встану. Может, в ночь перейду.

— Ночью слышно далеко, — вздохнул Мирон.

— Один черт слышно. Будут рядом — услышат. Главное, что не видно.

Я не сказал Мирону, что с момента нашей последней встречи раздобыл “Сайгу”. Дед не терпел насилия.

Я смотрел на него и не мог избавиться от приторного сожаления. Белый одуван — дунь и разлетится. Сколько он еще продержится здесь со своими книгами? Будет ли мне жаль, когда я увижу его вздернутом на книжном стеллаже?

Нельзя жалеть. Жалость отвлекает.

— Ты бы с ним помягче, — Мирон кивнул на пацана, который заснул в немыслимой позе, привязанный к батарее. — Он ребенок еще. Ему мозги задурили. С ним говорить надо. Объяснять. Он еще не совсем…

— Не знаю, Мирон Палыч. Хочу верить, что ты прав. Хочу, но не верю. Бесполезно это все. У них уже нет мозгов, рефлексы одни. Время ушло. Ты телефон ему не вздумай давать. И слушай его поменьше. Поесть, попить — это ладно. Но телефон не давай, понял?

— Да у меня и нет его, — сказал Мирон. — Рация только.

Мы помолчали.

— Как жеж оно так вышло? — спросил дед, разглядывая тени от своих распухших пальцев, над которыми вились едва заметные тени комаров. — Ведь это ж свои бьют своих, получается?

— Получается.

* * *

Война всех против всех. Война, которая в один миг сделала военную науку прошлого устаревшей и негодной. Война, начало которой мы так бездрано проспали.

Мы дарили детям смартфоны, не зная, что вкладываем в их руки ножи. Мы обнажали себя в соцсетях, впуская врага на порог. Мы, взрослые люди, с азартом мальчишек напяливали шлемы виртуальной реальности, еще не понимания, что снять их удастся не сразу и не всем.

У этой войны не было начала. 16 мая 2025 года можно считать лишь моментом, когда военное положение стало очевидным, но семена были посеяны много-много раньше.

Как детские игрушки стали опаснее ракет? Как безобидные чаты, форумы и блоги создали альтернативную реальность, которая толкнула нас на убийства? Больше всего меня мучил вопрос, был ли здесь умысел невидимого кукловода или таково роковое стечение обстоятельств и наша плата за чересчур быстрый прогресс?

Многие утверждали, что видели всё наперед. “Мы же говорили”. “Мы предупреждали”. Кто-то действительно предупреждал, но таких повыбили в первые дни. Эти наивные пророки делились своими сомнениями о соцсетях в самих соцсетях. Я слышал, в первые дни бунта появились списки с именами, адресами, фотографиями и наградой за убийство подобных скептиков… Убийство в прямом эфире оценивалось выше.

Что с нами случилось? Как восемь миллиардов человек превратились в пять миллиардов отборного, красноглазого быдла?

Я сохранил листовку с агитационной статьей. В интернете такой текст не продержался бы и нескольких секунд. Возить листовку с собой было опасно, поэтому я запомнил ее и сжег. В листовке были такие слова.

Разрушение образного мышления сделало нас неспособными воспринимать тесты сложнее инструкций. Если вы способны понять эту фразу, у вас есть шанс.

Разрушение мышления критического превратило нас в доверчивых агрессивных папуасов. Лень толкнула нас к готовым рецептам. Мы стали внушаемы, как дети трехлетнего возраста. Мы так решительно отвергли все традиционные знания, что образовывался идейный вакуум. Этот вакуум всосал в себя тот безумный гной, что обрушился на нас извне. Мы обошлись с прошлым так вольно, что прошлое отомстило нам, возродив самые черные страницы истории. Мы не создали новых героев, но достигли невероятных вершин в развенчании старых. Мы обесценивали их бесконечным цитированием, а затем рушили памятники в их честь.

Новые герои отрицали предыдущих, чтобы через миг стать антигероями. Этот калейдоскоп героизма набрал такие обороты, что существование героя было не длиннее жизни комара. И не более осмысленным.

Социальные сети, а потом и социальные игры, распалили в нас самый удобный порок — тщеславие. У нас не было времени вникать, думать и анализировать.

Тот, кто чересчур много рефлексировал, оказывался на обочине. Никто не хотел быть на обочине.

Мы увлеклись количественными параметрами. Мы создали культ цифр. Цифры стали определять нас. Мы гонялись за лайками, репостами, репутацией, экспириенсом. Мы превратились в молекулы, заметные лишь в своей массе. Мы добровольно отказались от личного, чтобы слиться с толпой, продолжая считать себя центром мироздания.  Мы не видели парадокса, когда крайний эгоцентризм и паралич всего личного существовали в одном человеке.

В погоне за количеством мы наплевали на смыслы. Смыслы никогда не поспевают за цифрами.

Потом игры научили нас убивать. Убивать расчетливо, профессионально, с выдумкой и безжалостно. Рутина виртуального убийства стала настолько достоверной, что никто не испытал дискомфорта, когда убийство стало реальным.

Некоторые из нас держались корнями в прошлом. Они еще помнили время, когда интернет не определял нашу жизнь. Был ли у них иммунитет? Едва ли. Их били в самое сердце, развенчивая “мифы прошлого”, и чем абсурднее было доказательство, тем стремительнее оно расходилось по сети. Высоцкий был конформистом, Бродский — тунеядцем, как и Довлатов, Циолковский был прадедом межконтинентальных ракет, полет Гагарина оказался постановкой. Не только в России — в каждом культурной среде были свои разрушители мифов, и некоторые, наиболее дерзкие, превратились в краткосрочных идолов виртуальных трибун. Это они открыли нам истину, что не было ничего великого, потому что все великое было лишь выдумкой одних чтобы подчинить других.

Достоевский? Кому-то он всерьез нравился? Где бы Достоевский был, если бы тысячи школьников не читали его противоестественные самокопания из-под палки? А потом озлобленные бывшие школьники мучали трудами этого извращенца своих детей. Замкнутый круг зла и принуждения.

Можно ли было опровергнуть этот бред? Можно, но для этого, вероятно, требовалось взять в руки бумажную книгу, прочитать ее, составить собственное мнение, а на деле — прочитать десятки книг. Все меньше людей были готовы к этому. Цитаты великих заменили их книги.

А еще это высокомерие интеллектуалов… Они если и видели больше других, считали унизительным объясняться с темным, как они считали, людом. Интеллигенция всегда ходит в статусе обиженных, и начавшееся разложение было воспринято ими чуть ли не со злорадством — они же говорили, они же предупреждали. Они не могли побороть тщеславное желание показать свою значимость, принизить тебя взглядом, молчанием или легкой усмешкой. Они рушили мосты у основания. Они обособились от интернет-толпы, потому что не хотели марать себя спорами. Интеллектуалы обиженно поджимали губы, потому что их не хотели слушать долго. А кратко они не умели.

Более горластых из них (но вряд ли более понимающих) полемический огонь переродил и смешал с быдлом, которое они пытались отрицать. В этом кипучем котле бессмыслия шли ожесточенные споры, но поляризованные до крайности мнения казались одинаково неприятными. Здесь не было своих и чужих, здесь были только “я” и “они”.

Голоса разума быстро девальвировалась. Их обсмеивали, объявляли апологетами старых режимов, “мыслителями костного мозга”. В конец концов, мы почувствовали себя стариками, а у стариков один путь. Некоторые примерили саван добровольно.

Мы не заметили опасности. Некоторые из нас еще помнили рассказы родителей о свежем дыхании рок-н-ролла и панк-рока. В них тоже был подрыв устоев и анархические идеалы свободы. В конечном итоге рок-н-ролл сам стал мейнстримом и беззубо ушел на покой, не причинив вреда системе. Он был гормональным выплеском нового поколения, которое искало свое место в истории.

Мы считали, что соцсети с их нигилизмом есть лишь рок-н-ролл нового времени; постижение через отрицание. Мы не понимали опасности бесконечного низведения себя до элементарной частицы.

Автор той листовки, некто Альфонсо Ирис, утверждал, что первый этап, редукция, длился около трети века, когда выросло целое поколение людей, не воспринимающих мира вне интернета. Они не были быдлом в привычном понимании, напротив, большинство из них были весьма образованы, прогрессивны и успешны. Интернет стимулировал, и с его помощью они рассчитывали стать лучше, осведомленнее, общительнее и попросту счастливее. Они стремились за лидерами мнений и становились ими сами. Они пытались объять необъятное. В конце концов, этот разлив вширь привел к тому, что исчезла глубина. За шелухой навязанных смыслов и чужих цитат прятались ничтожные люди, которых приводили в бешенство любые намеки на их ущербность, что сделало процесс необратимым. В этой токсичной среде выживали лишь те, кто принимал правила игры.

Удивительное свойство человеческой натуры: чем больше глупеешь, тем меньше замечаешь собственную глупость. Этому маховику достаточно небольшого толчка.

Затем начался второй этап — Альфонсо Ирис называл его перекодировкой. В эту фанерную страну коллективного помешательства были впрыснуты неожиданные, откровенные смыслы, которые распространились со скоростью света в оптоволокне и стали вдруг новой реальностью.

* * *

Нелепость идеи работала на нее. Идея долгое время не воспринималась в штыки критиками в силу своей откровенной бредовости, напоминая, скорее, сценарий к дешевому фильму. Никто из серьезных историков не снизошел до того, чтобы опровергнуть ее на языке победившего интернет-быдла.

Идея казалась простой и по-своему привлекательной.

Тысячи лет назад человечество было свободным и равноправным. В силу врожденного этического начала люди сосуществовали в полной гармонии с собой и природой.

Затем инопланетное вторжение Асейдоров поработило землян, согнав их в государства и развязав войны. Агентами инопланетян во все времена были правители и духовенство. Государства, их тиранические режимы, их деспотичные вожди были местью Асейдоров свободолюбивым землянам. Они колонизировали планету, уничтожая любого, кто не считал государства единственной формой общественной организации.

Так шли века.

Задачей нашего поколения, поколения просвещенных, объявлялось освобождение Земли от ига Асейдоров. Для этого требовалось уничтожить все правительства и инструменты власти, включая религиозные институты, армию, полицию и все, что так или иначе ограничивает свободу людей.

После этого из тотального хаоса возникнет новый, а точнее — старый, справедливый миропорядок, естественный для людей.

Сначала подобные идеи транслировались в виде мини-сериалов и комиксов, проникли в рэп-культуру и часто обсуждались в онлайне.

Основной вклад в их распространение внесла социальная игра Colonial Dark. Мощная графика, проработанный сюжет и возможность прямого общения с персонажами мгновенно превратили ее в хит. Серьезные компании проводили собрания акционеров в несуществующих конференц-залах Colonial Dark. Старые друзья удили рыбу в тамошних реках. Детей учили переходить дороги, ведь дороги, здания, транспорт, да и вообще весь мир Colonial Dark не так уж сильно отличался от нашего.

Игра несла образовательный элемент, постепенно рассказывая игрокам об истории и устройстве мира. К общепризнанным фактам примешивалась легенда об Асейдорах, которые построили египетские пирамиды, создали искусственного человека по имени Иисус и развязали две главные войны XX века в отместку людям за идеи гуманизма.

В конце концов, это была лишь мрачноватая сказка, вроде фильмов о Бэтмене. В Colonial Dark играли подростки и политики с мировым именем, и последние, заигрывая с электоратом, называли ее прекрасным образцом современного искусства.

Игра подкупала многоплановостью, в ней было много разговоров, много исторических справок, много экшена. Подготовка восстания против наместников инопланетян требовала отработки множества скиллов: кто-то учился проникать на закрытые объекты, кто-то овладевал приемами ножевого боя, с утра до вечера прыгая по комнате в виртуальном шлеме и с маркером в руке.

Некоторые задания в игре требовали действий в оффлайне. Ничего особенного: кто-то должен был отнести купленную в магазине банку газировки на крышу соседнего здания, кто-то сдавал нормы ГТО. Искали артефакты, клеили листовки, пакостили тем, кто пытался бороться с распространением игры — их считали ретроградами-фанатиками.

Нерешительные попытки государств запретить игру или хотя бы ограничить ее распространение мгновенно придали ей культовый статус.

Когда наступила точка невозврата? Когда мы поверили в существование Асейдоров настолько, что даже среди образованной части населения не нашлось компетентных критиков?

Взрывчатка была готова. Для детонации оказалось достаточно спички. День, обозначенный в игре, как начало восстания — 16 мая 2025 года, — так вот, этот день вдруг оказался совсем рядом… Мы вдруг поняли, что он послезавтра.

Это был день, когда разрозненные элементы были синхронизированы и сведены в одной точке пространства и времени. 16 мая 2025 года  весь мир в едином порыве восстал против ига Асейдоров, которых видел лишь в компьютерной симуляции.

* * *

— Уходить тебе надо, Мирон Палыч, — сказал я негромко. — Придут отморозки, что делать будешь?

Было около четырех утра. Я собирал немногочисленные вещи в сумку.

— На вот, — я отдал ему запасной фонарь. — Твой так мерцает, что у меня чуть припадок не случился.

Мирон повертел фонарь в руках, кивнул.

— Как уходить-то? — проворчал он. — Каждый день об этом думаю. А куда я все это дену-то?

Он махнул рукой в сторону стеллажей.

— Мирон Палыч, не дури, — сказал я. — Книг уже не спасти, да и не будут их читать. Себя спасай.

— Не говори так, — прикрикнул старик, и наш пленник, съежившийся на своем табурете, заворочался. Мирон продолжил вполголоса. — Именно их и будут читать, когда сойдет эта пелена. Если в этой жизни у меня и осталось дело, то сохранить книги. В них вся надежда. В них, да в нас с тобой.

Я задумался.

— Сколько тут книг? Тонн пять? Десять? Давай так: килограммов пятьсот увезем. Вернусь, скидаем в кузов и поедем ко мне. У меня надежнее. Место я найду. С местом, правда, беда, но придумаем что-нибудь. Можешь начинать сортировку.

— Да как же отобрать? — возмутился Мирон. — Эту берем, а эту не берем? Половину надо забирать, не меньше. Чтобы каждой твари по паре.

— Слушай, Мирон Палыч, ты меня не зли. Я тебе предложил, дальше сам думай. Возьми самое нужное. Пожадничаешь — лишишься всего и сам сгинешь. Давай реалистами оставаться. Весь склад негде прятать. Оставим здесь, потом, даст бог, вернемся.

Я направился к массивной двери. Мирон светил новым фонарем из-за спины, и тень моя кралась по стеллажам опухшим монстром. Мирон открыл дверь ключом, который носил на шее.

— А с мальчишкой осторожнее, — сказал я. — Развязать не вздумай. Он тебя прикончит и книги твои спалит, понял? Я не шучу. Проснется — в кладовку его запри.

— Да какие шутки, — сказал Мирон. — Знаю я их. А все-таки с ними говорить надо, убеждать.

Я вспыхнул:

— Ты меня не слышишь что ли? Алё! Говорить ему надо. Он тебе так зубы заговорит, что сам ему ключи отдашь. Мирон Палыч, ей богу, не дури, а?

— Езжай, — кивнул он. — Рассвет скоро.

* * *

Поселок Полевой был в сотне километров к северу. Можно было ехать по шоссе, но я избегал дорог, крался по полям, а после ливня застрял в колее и долго не мог пробиться через рощу, зажатую между охраняемых дорог.

Мне встретились двое бродяг, от которых удалось откупиться, рассказав им традиционную легенду о доставке военного груза полевому командиру Дескоту. Два пакета сушеной конопли и вид моей “Сайги” убедили их не связываться.

“Сайгу” я добыл лишь с четырьмя патронами, поэтому в Полевом у меня было три основные задачи: найти патроны 12-го калибра, раздобыть еды и портативный сварочный аппарат.

Первые месяцы после 16 мая я жил в лихорадке, боялся звуков, на скорую руку обустраивал убежище, ездил бесцельно по округе или лежал целыми днями в смертельной тоске.

К июлю я осознал, что суета и бездействие равноценны смерти. Если я продержался два месяца, значит, смогу продержаться и дольше.

От семьи меня отделяло свыше трех тысяч километров. Достоверной информации не было, зато ходило много слухов о бесчинствах, которые творятся в больших городах и их окрестностях.

Путь до потерянной северной деревеньки, куда скрылась моя семья, будет долгим. По оптимистичным расчетам он займет месяц, и если я соберусь до конца сентября, может быть, успею до морозов. Распутица была мне на руку — патрули, как правило, избегали трудностей и не совались в места, где был риск застрять или попасть в засаду. Несмотря на всю тактическую подготовку, они не любили настоящих трудностей. Они любили вино.

Главной проблемой оставалось топливо. Нехоженые тропы, которыми я планировал попасть на север, лежали в стороне от заправок, которые, скорее всего, были давно разграблены или сожжены. Небольшое количество я могу сливать с брошенных тракторов и грузовиков, но это занимает много времени и вообще рискованно.

Мое убежище находилось в трехстах метрах от нефтехранилища. Дизель “Урала” не проработает долго на нефти, я это понимал. Поэтому я планировал собрать самогонный аппарат и сделать около полутора тонн дизтоплива, на что, по моим расчетам, достаточно недели. Старик Мирон был кстати: бочки весили под 170 килограммов, кантовать их в одиночку оказалось вредно для суставов и цвета лица.

Поселок Полевой крупнее Речанска и не был заброшен. Здесь оставались жители, в основном старики, на улицах можно было наткнуться на патруль или мародеров, вроде меня. Улицы города были пустынны, но в окнах, забитых фанерой или оскалившихся стеклом, можно было заметить лица, поспешно исчезавшие в сумраке квартир. В одном из окон первого этажа я увидел человека, который не скрылся сразу и продолжал стоять, глядя куда-то в пол.

Я поднял руку в знак приветствия, но скоро понял, что мой новый знакомый повесился на веревке, привязанной к потолочному крюку.

На третий день мне удалось пробиться на брошенный склад промтоваров и найти там сварочный аппарат и бензогенератор (один у меня уже был). Нашлась и еда, частично испорченная, но пригодная для солянки. Оружейный магазин Полевого был разграблен подчистую.

На обратном пути у моста я застрелил патрульного. Это был первый человек, которого я убил; он был один, пьян и вооружен. Можно ли было с ним договориться? Я размышлял об этом, но в момент, когда он решительно двинулся ко мне, держа в руке пистолет и выкрикивая угрозы, желание проверить “Сайгу” и вспышка злости решили за меня. Теперь у меня был еще и пистолет с дополнительной обоймой, хороший нож и кое-что по мелочи.

Убийство человека не вызвало ярких эмоций. В момент, когда я заполучил “Сайгу”, мысль о неизбежности ее применения и моральной расплате за это одолевала меня дни напролет. Я был близок к тому, чтобы поместить ее на склад и не брать в поездки. Мне всегда удавалось договориться с отморозками, которые за три месяца свободной жизни спились и обмякли. Шило раскаяния пугало меня больше самих отморозков. Смогу ли я взять дочь на руки, которыми убивал людей?

Но раскаяния не было. Может быть, отсутствие свидетелей и невозможность угодить под суд избавили меня от сожаления? Может быть, сожаление — продукт социума, а не человеческой психики?

Мне не жаль ублюдка. Я рад, что застрелил его сразу и не дал причинить себе вреда. Мне понравилась легкость процесса. Звук выстрела был не столь уж оглушительным.

Но сам факт не-раскаяния заставлял меня думать об этом снова и снова. Может быть, я перехожу тонкую красную линию? Ту линию, что отделяет меня от армии орков, захвативших города и страны?

* * *

Речанск был уже близко. Менялась погода, дул сильный ветер, и с запада набегали окорочка белых облаков.

Пахло дымом. Я не придал этому значения. Ветер то и дело приносил откуда-то запахи гниения или чьих-то костров. Потом я понял, что перегрел тормозные колодки “Урала”, остановился у въезда в Речанск, обошел машину по кругу, но колодки оказались целыми. Ветер пропитался гарью, которая пахла теперь отчетливо.

Улица возле колледжа была все также пустынна, но в глаза бросилось отсутствие мусора на проезжей части, точнее, его как будто стало меньше.

И уже на самом подъезде я понял, что двухэтажное здание колледжа выгорело полностью. Черные языки облизали верх слепых окон, придав им удивленное выражение. Два маскировочных вяза лишились своих крон, но стволы устояли.

Я остановился, огляделся, прислушался. Медленно вылез из кабины, накинув “Сайгу” на плечо, и пошел к зданию; бесшумные шаги звучали очень назойливо.

Правое крыло горело сильнее. Правое крыло пылало так, что почернела стена опорного пункта полиции в двадцати метрах от него.

От гари сводило дыхание. Гарь кисло воняла пластмассой. Я вбежал наверх — массивная дверь была наглухо закрыта. Краска на ней вскипела и свернулась; объявление о сдаче читательских билетов не было, как не было и слова “Библиотека”.

Подожгли снаружи. В этом не было сомнений. Значит, Мирону не удалось выбраться. Ночной сюрприз — коктейль Молотова на стеллажи книг. Книжная плоть горит с покорностью всех интеллигентов.

Я сбежал вниз. Мысль бродила вокруг да около, не проникая в сознание. Что случилось? Ничего особенного. Я видел лишь фрагменты; пепел на ступенях крыльца и битое стекло, которого не вынесло температурного шока. Я не понимал случившегося. Я и не хотел его понимать. Понимание делало меня слабым.

Находиться вблизи здания опасно. Горело оно не меньше суток назад, и поджигатели вряд ли задержались здесь надолго, но раз что-то привело их сюда единожды, может привести еще раз. Я двинулся в сторону своего штаба, сделав крюк на выезде из Речанска, чтобы избежать тесного участка у моста, где вполне могла быть засада. Реку Вычку я переехал вброд и лесной колеей направился к пустынному шоссе, по которому когда-то ездил из Речанска на работу, к нефтяному кусту.

* * *

Я увидел их издалека и узнал безошибочно. Сутулый вихрастый старик и щуплый мальчишка — совпадения быть не могло. Ветер трепал их одежду и волосы. Они брели друг за другом, сначала Мирон с рюкзаком через плечо, за ним мальчишка, прижимающий к себе сверток.

Они смотрели на меня без радости, словно не узнавали.

— Ну! — прикрикнул я. — Залезайте, что встали.

Оба забрались в кабину, сначала Мирон, цепляясь дряхлой рукой за край сидушки, потом проворный малец.

Я поехал быстрее; черт с ним, с расходом топлива, меня жгло свернуть скорее с открытого шоссе в сторону Карповки, где на пыльной грунтовке за эти месяцы я не встретил ни одной машины.

— Как выбрались? — спросил я, перекрикивая шум дизеля.

— Да… — отмахнулся Мирон. — Был у меня запасной ход. Как услышали, так и выбрались.

— А этого зачем развязал? — крикнул я. — Не он ли привел?

— Рули, Лёха, рули, — ответил дед. — Я тебе сказал: говорить с ними надо.

— Ну-ну. Это что ж за сволота библиотеку-то спалила?

— А черт ее знает, — отмахнулся Мирон. — Много всякой сволоты ходит. Я в ней не разбираюсь.

Мальчуган распаковал сверток, который держал на коленях. Я увидел край книги.

— Все, что спасли? — спросил я.

— Это его любимая, — сказал Мирон.

— Так он что, книги понимает?

— Теперь понимает. Говорить с ними надо.

— Зовут тебя как? — спросил я пацана.

— Костя, — ответил тот и уткнулся в обложку книги.

Раньше он не смущался.

Мы пылили по насыпной дороге в направлении Карповки. Скоро в изломе между двух холмов показались первые нефтяные качалки, неподвижные.

— Ладно, Мирон Палыч, — сказал я. — Поживете у меня. Так даже безопаснее. Все к лучшему. Главное, сами спаслись.

— Спаслись, — в глазах старика дрожала слеза. — Спаслись.

10 Comments

  1. Очень хорошо. Прям вот очень!
    Но я для себя решила, что если вдруг начнется такая вот фигня — апокалипсис, хреналипсис — лучше сдохнуть в первый день. Во-первых, это байки, что можно выжить. Выживут только трусы, которые либо примкнут к бандам, либо сховаются так, что их не найдут. Все более-менее образованные, смелые, думающие люди погибнут или попадут в плен. Во-вторых, я глубоко уверена, что человечество не имеет право на выживание. Бандиты сопьются или перестреляют друг друга. А остатки выкосит какой-нибудь вирус. Мы слишком сильно нагадили на этой планете, чтобы жить.

    1. А что более-менее образованным людям стрелять и свои отряды собирать карма не позволяет? Чего ж сразу умирать в первый день? Да и с чего сразу примыкать к чужой банде, если свою можно создать? И не банду, а отряд. Образование оно ведь и военное бывает

      1. + !

        Вот тоже подумалось — помирать так с музыкой.

        Да и на Урале с Сайгой на перевес по раскисшей квашне погонять не доводилось.

      2. История не раз уже доказывала, что без контроля сверху (то есть со стороны государства) любое военное образование рано или поздно становится бандой.

  2. Есть интересные аналогии с идеологией трансгуманизма, но в целом шаблон стандартного зомби-апокалипсиса. Вроде как просится продолжение. Вопрос причин апокалипсиса неплохо бы проработать поподробнее. Пока всё неконкретно.

  3. Это просто взрыв мозга, Артем! Не буду высказываться, есть острое желание перечитать еще. Рассказ переливается разными гранями, читать одно удовольствие

  4. Понравилось. Но вот впервые продолжение читать совсем не хочется. Жутковасто все это. Старею что ли. Да и за детей страшно. Даже трудно и близко представить что в голове переживал главный герой зная что его жена и дочка где то ТАМ….в неизвестности. Это ж башню снесет на раз.

    А вообще нечто похожее уже происходит в Америке после урагана Ирма. Даже полиция не суется в разборки и дерибан местных.

    ПыСы — а что дизель и на нефти сырой может работать? Или туплю, или из головы эта инфа выветрилась.

Добавить комментарий для Hoppy DryОтменить ответ