2037

В этом рассказе есть параллели с известным романом, название которого также состоит из цифр, обозначающих год. На оригинальность идеи не претендую, но мне захотелось показать ее в современных реалиях и с позиции «младшего брата». В отличие от старшего, он дружелюбен и объективен.

2037

— Игорь Анатольевич?

Мне тревожно, когда незнакомый голос по телефону вместо «здравствуйте» называет меня по имени-отчеству. Игорь Анатольевич… Нет, если это подслащенная девицы из банка хочет предложить мне кредит, то пусть. Но это не девица. Это мужской, настойчивый, не признающий отсрочек голос из времен, когда я бегал от военкомата. Он не спросит, удобно ли говорить.

— Игорь Анатольевич?

— Да.

— Старший инспектор Сколиков, отдел профилактики преступлений, ГУМВД (далее неразборчиво) Чернореченского района. Вам необходимо подъехать к нам. 27 сентября в 14.30 я вас жду.

— А в чем дело?

— Вы приходите, я расскажу.

Он назвал адрес.

— Мы поняли друг друга? – голос Сколикова сделал остановку в своем быстром беге. – Мы поняли, Игорь Анатольевич?

— Ну в смысле поняли?

— Мы поняли, – подытожил голос. – Я вас жду.

Плюнь, сказал наш юрист. Плюнь и забудь. У ментов бывают месячники и сезонные обострения. Дергают разных людей, заполняют бумажки и отпускают. Это не официальный вызов, так что решай сам. Впрочем, подумай, есть ли к тебе конкретные вопросы.

Конкретные вопросы? Ко всем могут быть конкретные вопросы. Я уже догадываются, откуда подуло пыльным ветерком кабинетов. Не иначе, Серега Ворон донес на меня из-за той стычки. Трус проклятый. А может быть, Сан Саныч проболтался, сказанул кому-нибудь, и оно пошло-поехало прямо до отдела профилактики. Да нет, Сан Саныч не проболтается. Да и причем тут отдел профилактики?

Несколько дней тревога не отпускала меня, и я прокручивал в голове возможный разговор с инспектором Сколиковым. Я держусь твердо, даже дерзко. Вызов? Это был не официальный вызов. Прятался? Я не прятался. Вот он я. Мне нечего скрывать. Я гражданин. Я личность. Хотите говорить – свяжитесь с моим адвокатом. Без адвоката нет разговора. Да, так написано в Конституции. Или в уголовно-процессуальном кодексе.

Ленивые менты стопроцентно нарушают какую-нибудь инструкцию, дергая человека без повода. Упоминание адвоката охладит их пыл. Они займутся кем-то попроще. Они поймут, что меня не возьмёшь на испуг.

В такие моменты я почти хотел, чтобы Сколиков позвонил еще раз и услышал мою отповедь. Но он не звонил.

* * *

— Игорь Анатольевич? – услышал я за спиной.

Я заметил двух людей в форме еще раньше, через открытую дверь кабинета, когда они прошли по коридору в сторону директорского офиса. Некоторое время я сидел в напряжении, затем вышел в коридор и огляделся – все было тихо.

Через полчаса, когда я откинулся в кресле и делал чертову гимнастику для глаз (окулист рекомендовал), позади возник этот голос.

— Игорь Анатольевич? Почему вы так долго к нам не идете?

Их было двое. Старший инспектор Сколиков. На голове фуражка. С ним тощий доходяга – видимо, для силового воздействия. На голове смятая кепка.

Инспектор поманил меня папкой:

— Собирайтесь, собирайтесь. Подскочим сейчас до райотдела. Вы же добровольно отказываетесь.

Бравурные речи про адвоката слишком долго ждали своего часа; под натиском инспектора Сколикова они бросились врассыпную, и я, натягивая куртку, бормотал про «много работы», а мысли были поглощены Сан Санычем – нашелестел-таки сукин сын?

В коридоре мы натолкнулись на юриста. Он сделал вид, что не заметил наш клин: я в центре, Сколиков и его телохранитель чуть позади.

Райотдел – старое двухэтажное здание, в котором сумрачно из-за растущих по периметру лип. В коридоре дрожит свет. Скрипят доски. Кабинеты нумерованы кольцом: десятый находится через проход от первого. Нам нужен шестой. Тощий силовик теряется по дороге.

В кабинете Сколиков снимает фуражку и оказывается, что голова его до самой макушки совершенно лысая, лоб кажется бесконечной скатертью, глаза становятся добрыми и глуповатыми. Сколиков швыряет фуражку на стол, а зря – с ней он пострашнее.

Он все делает быстро. Быстро скидывает плащ, быстро перекладывает папки, быстро наклевывает что-то на старой клавиатуре. На дворе 37-ой год, но компьютер у Сколикова выпущен еще при Путине.

В углу кабинета мерцает зрачок видеокамеры. Пока я стою неуклюже, он остается неподвижным, но стоит мне сесть вслед за кивком Сколикова, зрачок слегка оживает и ловит фокус. Ловит фокус и Сколиков, глядя на меня взглядом, безмятежным, как его бежевый череп. Сколиков неплохой – просто тупой и к тому же исполнительный. Одно следует из другого.

— Так что за причина-то? – решаюсь я на атаку.

Он смотрит на меня отрешенно, встает и молча уходит. Его нет очень долго, а может быть, мне лишь кажется. На столе лежит пустой протокол задержания подозреваемого. Я смотрю на часы, вижу цифры и не могу сообразить, что они обозначают. Цифры кажутся бессмысленными.

Старший инспектор возвращается и смотрит на меня, будто в первый раз.

— А, да, насчет вас, Игорь Анатольевич, – Сколиков снова тыкает клавиатуру указательными пальцами. Блаженный он какой-то.

Из принтера выползает лист бумаги, который Сколиков кладет передо мной, пока сам колдует около ярко-желтого электрического чайника.

На листке в левом верхнем углу мой аватар из соцсетей, справа от него – краткие анкетные данные. Чуть выше – значок осьминога и номер. Значит, документ сформирован «Октопусом». Ну что ж, если «Октопус» начал писать книги, пора ему учиться шить дела.

Ниже анкеты несколько пиктограмм, QR-коды, табличка с мелкими буквами и пустыми графами, под которой пометка «Для служебного заполнения».

— Ай-ай-ай, – качаю я головой. – Как же я скотина. В графе дифференциация – 2,5. И как мне с этим жить?

Я понятия не имею, что такое дифференциация.

— Внизу страницы смотрите, – кивает Сколиков. Маленький желтый чайник бурлит и подскакивает на подставке, обдавая инспекторский рукав паром.

Я нахожу абзац между таблицами и нижним колонтитулом.

«Эмоциональная нестабильность, трудности управления гневом, раздвоенность морали, склонность к спонтанному насилию, шизоидность. Класс опасности А2». И ниже: «Предполагаемый сценарий: нападение с применением холодного оружия, совершенное из мстительных побуждений».

— Ну и что? – злость подступает у меня к горлу.

Сколиков наливает чай в стакан с подстаканником, которому лет сто. Таким, наверное, пользовался его прадед в 1937. Старший инспектор подсаживается к столу, располагает стакан под правой рукой и берет авторучку в левую – он левша.

— Как что? – отвечает он. – Вы же сами читаете.

— И кто это сказал? – фыркаю я. Я бросаю листок и уже не вижу шрифта; я вижу, как от листка поднимается смрад наговора.

— Этого никто не говорил, – парирует Сколиков. – Это объективные выводы. «Октопус» проанализировал ваши фотографии, ваш тип лица, ваши высказывания в сети интернет… Сайты, которые вы посещали. Игорь Анатольевич, вы согласны сотрудничать?

— Я не могу понять: мне какое-то обвинение предъявляют? В нападении с применением холодного оружия?

Старший инспектор выдерживает паузу, отхлебывает чай и глядит в монитор. Затем возвращается ко мне и не сразу вспоминает, на чем мы закончили.

— Разве я предъявляю обвинение? Я информирую вас об особенностях вашего характера и наклонностях.

Разговор вошел в тягучую фазу, из которой невозможно выпутаться, не нагрубив. Козыри мои, дерзкие слова мои, домашние заготовочки, увязли в этой беспредметной беседе, которую бездельник Сколиков готовился вести часами.

Но ему не дали. В кабинет ворвался майор лет пятидесяти, рыхлый, некрасивый, никакой, заполняющий собой все пространство, заставивший Сколикова выпрямиться и тревожно блестеть лысиной.

— Так, это тебе, – майор передал Сколикову папку. – Это чего тут?

Сколиков, вскрывая папку канцелярским ножом, отчитался:

— Ну это тот… Который А2, Чернореченский район.

— Тот, этот. Внятно отвечай.

— Товарищ майор, – встал Сколиков, – провожу профилактическую беседу в рамках спецоперации «Рассвет» с фигурантом списка А2, зарегистрированным в Чернореченском районе.

— Ясно, – майор сел на край стола и пробежал глазами мою анкету. – В общем, слушай сюда, Игорь Анатольевич. Значит, в прошлом месяце министерские умы – а ты понимаешь, да, там люди неглупые сидят – в общем, эти умы приказом номер шестьсот восемьдесят пять – запомнил? Шестьсот восемьдесят пять, дома почитаешь. Значит, этим приказом нам, району, городу, области и так далее, дано поручение – не поручение, а приказ – понял? Приказ выявлять и проводить профилактические мероприятия с фигурантами списка «А», а именно категорий А1 и А2, потому что по А3 решение еще не принято. Понял? Список А. Его ты не найдешь. Он не для публикации. Ты в этом списке, видишь? Вот смотри – А2. Есть еще А1, но там разговор короче. У меня к тебе какие претензии? У меня лично к тебе нет претензий. Ты мне нравишься чисто внешне. Но ты в списке А2, понял? Значит, дано распоряжение области, городу, району и так далее провести профилактические мероприятия. Профилактические. Понял? Ты кивай, если понял. Так вот, Игорь Анатольевич, теперь надо нам видеться чаще, уважать просьбы друг друга и сотрудничать до рези в селезенке. И тогда будет у нас с тобой любовь и понимание до гробовой доски и так далее. Значит, работать будем по системе дважды два: я позвонил, ты прибежал. Раз и два. Уловил? Чтобы Сколиков бедный не гонял тебя по всему Черноречью и за его пределами. Понял? Хорошо. Сколиков, я в управление, с этим закругляйся и в поля. Все. Работайте.

* * *

Я сидел на краю дивана, на самом его краешке, медленно соскальзывая вниз. Что будет, если не шевелиться? Соскользну? Или удержусь?

Подошла Саша со стаканом воды и протянула мне.

— Что? – я оттолкнул ее руку. – Я что, воды не могу себе налить? Меня менты за яйца взяли, а ты мне чертов стакан воды несешь?!

— А что я еще могу?! – ответила она в своей вечной истерике. – Че ты хочешь, придурок, чтобы я с генералом переспала?

Я машинально вскочил. Мой эксперимент испорчен. Я так и не узнал, съеду ли я с дивана, если не буду двигаться.

Сашка обозвала меня паникером. Я назвал ее тупой коровой.

Когда схлынула волна, Саша сказала:

— Позвони брату. Он вроде юрист.

— Дура, Вадик не юрист, Вадик экономист, это раз. И я переспал с его женой, это два.

— Можешь мне не напоминать! – визгнула Сашка и выбежала из комнаты.

— Давай, самое время обижаться! – крикнул я вслед.

Стакан воды стоял на журнальном столике в собственной луже. Ну не сука ли? Воды мне принесла. Мать Тереза.

Я рассматривал листок бумаги. Коды не сканировались смартфоном, в таблице были неясные слова «Синтез», «Модуль», «Отклонение», «Дифференциация». Рисунки, символы, слова определяли меня, мой статус, мою психологию, мои наклонности. Они определяли меня на языке, который я не понимал.

Я нашел приказ №685, о котором говорил ртутный майор в кабинете, но и приказ мало что прояснил. Под обширным списком тех, кому он адресован, был лишь один абзац: «Организовать на местах проведение профилактического мероприятия «Рассвет» согласно директиве №16 УПР-35».

Дружелюбный осьминог улыбался с листа. «Октопус». Всеми любимый «Октопус». Значит, это ты накапал на меня мусорам. Значит, ты умеешь не только книжки писать.

Нейронная сеть «Октопус» была с нами всегда… Нет, это только кажется. Ей всего семь лет. Семь жалких лет. В 2030 она была игрушкой, которая давала забавные толкования детским стишкам и голосом профессора объясняла, что имел в виду Гегель, когда писал о ночной сове Минервы. «Октопус» был глуповат и допускал смешные ошибки, которые превращались в анекдоты.

Вопрос: Октопус, о чем роман «1984» Джорджа Оруэлла?

Октопус: О старшем брате главного героя.

Вопрос: А как имя этого брата?

Октопус: Хм. Его имя не называется. Это воображаемый старший брат. Следствие детской травмы, я полагаю.

Но «Октопус» быстро учился. Он осмысливал информацию не страницами, не книгами – библиотеками, и очень скоро совершил в интернете революцию, как тридцать лет до него поисковые системы. Раньше мы искали факты, теперь мы искали смыслы. «Октопус» обобщал результаты исследований, обрабатывал массивы данных, анализировал переписку, книги, статьи, фотографии, фильмы.

Он деликатен. Что такое «Октопус»? Скромная кнопка в углу вашего смартфона. Вы касаетесь ее и говорите. Или щелкаете пальцами. Или называете его по имени. «Октопус» знает ваш уровень интеллекта и осведомленности – он изъясняется понятным языком. У «Октопуса» есть юмор. В конце концов, как бы он писал книги, если бы у него не было чертова юмора?

Твою ж мать. Эти два мира – мусорские застенки и улыбающийся осьминог из смартфона – никогда не должны были пересечься.

* * *

Может быть, меня уже сломали? Почему я так покорно, почти весело иду по первому требованию Сколикова? Почему я жду его звонка? Он не звонил целый месяц. У меня обида и даже претензия. Я, по его мнению, недостаточно опасен? Может быть, эта ветреная гнида Сколиков нашел себе другого негодяя и шушукается с ним в своем кабинете?

Но Сколиков не забыл. Я снова плетусь в райотдел мимо стоящих во дворике инспекторов, мимо их случайных и пристальных взглядов, плетусь, и потайные уголки моей памяти нарывают и обнажаются – какая легкая добыча! Я боюсь поднять глаза и становлюсь человеком второго сорта, которого эти взгляды уполномочены пригвоздить к доске и добавить в коллекцию своих разоблачений. Я скорее прохожу вестибюль, где сидит подозрительный дежурный; дежурный сканирует мой паспорт; я вхожу за турникет и поворачиваю направо. Кабинет №6. Знаток человеческих душ Сколиков готов к приему.

Он пьет свой чай беспрерывно. Его допросы размечены часовыми циклами кипячения и остывания воды. Маленький желтый чайник харкает и захлебывается паром. Сколиков ошпаривает порошковый чай в стакане с латунным подстаканником. Он садится, несколько раз отхлебывает чай и оставляет его надолго, пока не остынет, не превратится в темную жижу с тонкой пленкой, которая появляется у всех порошковых чаев. Это не беда – Сколиков выльет его и повторит весь цикл вновь, потому что ему нравится смотреть, как жидкость превращается в пар, а пар рассеивается без следа. Верхняя губа Сколикова наверняка обожжена – синдром первого глотка.

Я быстро понял, что Сколиков не имеет собственных суждений. Он еще большая машина, чем улыбающийся осьминожек, который руководит допросом. Сколиков открывает досье на меня и зачитывает вопросы. Он показывает мне выдержки из комментариев, сделанных мной давным-давно.

— Вот, смотрите, вы писали: «Да сжечь этих бездарей нахрен», – читает он с расстановкой, как школьник. – Это вы об инциденте во время митинга на Северных прудах. Вы одобряли сжигание людей?

— Фуф, – я сижу полусогнувшись, разглядывая руки. – Это было в 2019 году. Мне было двадцать с чем-то. Я пацаном был. Ветер в голове. Не женатый. Еще не отшумело. Троллил я их.

— Но людей действительно сожгли.

— Так ну не я же! Это хулиганы какие-то. Их посадили потом всех. Ну это же абсолютно за уши притянуто. Я сказал… ну как это называется…. Ну как бы не всерьез.

— Метафорически, -подсказывает Сколиков.

— А что их закидали зажигательными бутылками… Я не призывал именно к этому. Это же комментарий. Его пишешь секунду-две. Написал и забыл. Я даже не помню, как писал его.

Мы ошибались насчет интернета. В нем не было ничего нового. Интернет был базарной площадью, где чернь и знать получили равное право голоса. Где сила голоса стала важнее трибуны. Где исчезла цензура, где казалось даже, что цензура технически невозможна.

Разве удивительно, что именно сюда потянулась тайная полиция?

Нам говорили, что интернет – способ общения. Мы писали и писали и старались привлечь внимание. Нас манили большие цифры, тысячи просмотров, миллионы. Мы думали, что интернет откроет нашу дверь славы. Мы думали, откровенность будет оценена. Мы считали отсутствие цензуры благом. Мы писали все, что думали. А потом писал то, чего не думали. Впечатление было важнее правдивости. Мы откручивали вентили и спускали пар. Никакая бескомпромиссность не казалась достаточной.

Большие цифры не дали нам ничего. Интернет оказался гигантским архивом, напрочь лишенным способности забывать. В погоне за сиюминутным ажиотажем мы шили и шили досье на самих себя. Наши лайки, наши фото, наши исповеди… Забывание – естественное для людей – не свойственно системам, где информация преломляется тысячей зеркал на тысячу облаков. Многие удалили бы свою предысторию, удалили бы всю дурь, наивность, все свои оголтелые нападки под чужими именами – и некоторые даже пытались. Но удавалось не всем.

Блаженны те, кто не слышал об интернете. Блаженны те, кто не добавил осьминога в друзья.

Это я понял в кабинете у старшего инспектора Сколикова.

— А вот здесь вы искали информацию о наиболее известных маньяках. Зачем?

— Просто так. Интересно было.

Сколиков смотрит в свой допотопный монитор не только, чтобы зачитать вопросы. Фиолетовый зрачок в углу кабинета сканирует мою мимику. Где-то есть микрофон, который записывает мою речь. Положение губ и тембр голоса рассказывают обо мне больше, чем все остальное.

Изредка я вижу оранжевый отблеск на лице Сколикова – пятно на экране сигнализирует, что допрашиваемый врет.

— А точнее.

— Не знаю, как объяснить…

А как объяснишь, что в те годы меня почему-то волновала идея безнаказанного преступления. Почему? Замышлял ли я что-то подобное? Упаси бог. Я же не сумасшедший. Мне просто нравилось в своем воображении возвращаться на место преступления и видеть растерянность ментов. Я проводил мысленные эксперименты. Я примерял образ маньяка, как примеряет ребенок отцовский китель – для смеха.

— Вы планировали убийство? – конкретизирует Скобликов, теребя ручку подстаканника.

— Упаси бог. Клянусь.

Видимо, «Октопус» подтверждает мою искренность. Сколиков продолжает.

— В 2027 году вы поставили отметку «Понравилось» под статьей Олега Шлима о методах борьбы с бездомными животными.

— Да ну! Это называется… ну как это называется? Когда вы не все учитываете?..

— Вырвано из контекста, – подсказывает Сколиков.

— Вот именно. У меня год или два до этого на братишку напали бездомные собаки, а эти гнидские защитники животных… В общем, та статья как бы… ну в ней было меньше вранья. Я не одобрял методов этого Склима, Шлима, просто его статья была противовесом общему лицемерию. Кстати, можете проверить насчет братишки. Я писал об этом.

— У вас бывают такие мысли? Убить кого-нибудь?

— Сгоряча они у всех бывают.

— Отвечайте прямо. Все нас не интересуют.

— Я не пойму, о чем вы меня спрашиваете? Когда моего младшего братишку, Ваську, собаки подрали, конечно, я прирезал бы их, если бы нашел.

— А людей?

— Людей нет.

Оранжевый отблеск на уходящей за горизонт лысине Сколикова светит, как закатное солнце. Неужели я вру? Неужели осьминог знает меня лучше меня?

Сколиков меняет тему, и я не успеваю обдумать спонтанную мысль, которая оставляет тревожный осадок.

В кабинет входит человек-ртуть, человек-который-со-всеми-на-ты, человек-утверждение и человек-вопрос. Майор с рыхлым лицом, челюсть правосудия. Он спрашивает Сколикова:

— Ну что?

— Профилактику провожу.

— Есть что-то?

Сколиков молча поворачивает монитор чуть в бок. Майор смотрит и кивает.

— Ты, Игорь Анатольевич, самым умным себя не считай. Знаешь, есть люди поумнее тебя.

— Какие люди? – хмыкаю я. – Вам вон система все подсказывает. Разве так правильно?

— Нет, вот тут ты погоди, – майор взгромождается на стол. – Какой у нас принцип заложен в конституцию и прочие законы? Презумпция невиновности. Слышал? Никто тебя не осуждает, пока не доказано обратное, уловил? Система эта, этот «Октопус», просто инструмент. Вот видишь, пистолет у меня. Это что? Это инструмент. Пистолет стреляет? Нет. Это я стреляю. Никакая система тебя не допрашивает. Она есть инструмент, который анализирует информацию из открытых источников, понял? Анализирует и предоставляет нам данные. А мы принимаем решения. И пока никто тебя не обвиняет. Человек с тобой работает. Видишь, Сколиков сидит, я время трачу. Мы проверяем информацию. Звонит тревожный звоночек – динь-динь – и мы проверяем. Понятно?

— Понятно.

Майор не любит, когда его пламенные речи не встречают энергичным согласием. Я киваю несколько раз и добавляю:

— Я-то знаю, что не хочу нападать ни на кого с ножом, ни из мести, ни вообще. Я-то знаю.

— Ты-то знаешь, – оживляется майор. – Ты-то знаешь, но осьминог знает больше. Ты же согласен, что ты – заинтересованная сторона? Ты некритичен к себе. Все люди некритичны. Ты посмотри, что Сколиков уже накопал. Ты, оказывается, порнуху смотришь чаще, чем с женой спишь, а это тебя сразу характеризует, да? Я же не смотрю порнуху. И Сколиков не смотрит. А ты, гляди, еще экстремистские высказывания допускаешь. Ты поставил знак «Нравится» под фотографией человека, который позже был осужден за разжигание вражды по религиозному признаку. Знаешь, Игорь Анатольевич, человек – это бездна, и если очень долго в эту бездну смотреть, обязательно что-нибудь выплывет. Что-нибудь глубоководное. Вот мы и смотрим, понял, да?

– Ну вы же понимаете, что ломаете мне жизнь? – голос мой задрожал и стал водянистым. – Так же тоже нельзя, дергать, подозревать. Меня уволят с работы.

Ненавижу этот голос. Майор усмехается:

— А как ты хотел? У тебя вон в выводах написано, что ты на людей с ножом готов кидаться. Скажи спасибо, что мы тебе работать разрешаем. Мы тебя под свою ответственность отпускаем, запомни.

— И дальше-то что?

— Вот я и говорю: что дальше? Я не знаю. Нет на этот счет инструкций. Но районам, городу, области и так далее поручено осуществлять профилактику, потому что мы не можем ждать, когда ты кого-нибудь жмакнешь в темном углу из соображений личной мести. Это мы раньше так работали. А теперь области, районам, городу и так далее, приказом номер шестьсот восемьдесят пять дано распоряжение и полномочия…

* * *

Старшего брата Вадима я не видел около пяти лет, с тех пор как интрижка с его женой Марьяной почти разрушила наши семьи.

Это было глупое стечение обстоятельств. Это была воля момента, который ничего не оставил в душе.

Марьяна… Она говорила, что во мне есть что-то дикое, животное. Мой брат был совсем другим. Он вряд ли мог переспать с чьей-то женой. Ей, наверное, хотелось чего-то запретного.

Когда все вскрылось, Марьяна заявила, что я воспользовался ее состоянием. Я не настаивал.

Если им легче, пусть крайним буду я. У нее был кто-то еще, но какое это имело значение? Я виноват.

Какое-то время они с Вадиком не жили вместе, но потом съехались вновь. Со мной он больше не виделся.

Я жалел и не жалел. Марьяна – дрянь. Если есть на свете суд выше заскорузлых человеческих мнений, он подтвердит – брату лучше без нее. Но это не мое дело. Я жалел, что стал крайним. Только об этом.

Я поднялся на этаж, постоял и пошел обратно. Нелепо мое появление. Бесполезно. Надо позвонить. Но Вадик не ответит. Он уже несколько раз не отвечал. Я в черном списке.

Некоторое время я сидел на детской площадке перед его домом. Положение мое было ужасным. Бесконечные вызовы в райотдел, унизительный разговор с начальством о причинах моих отлучек, настороженность коллег и даже друзей. «За него менты взялись». Меня избегали не явно, а по воле обстоятельств. Никто не отказывался говорить, но разговор заканчивался быстро: кап, кап, кап – и нечего обсуждать.

Моя Сашка окончательно свихнулась от ревности и паранойи. Сначала ей казалось, что я выдумал историю с ментами, чтобы ездить к «своей шлюхе», потом она вдруг перевернула дом в поисках прослушки, потому что «я подставляю и ее тоже».

— Камеру на телефоне скотчем заклей, – советовал я ей. – А лучше молотком его грохни.

Крайние меры. Крайние меры. В голове шумела эта фраза: крайние меры. Сашка говорила: тебя ведут на бойню, а ты даже не сопротивляешься.

Брат мог помочь. Я это чувствовал. У него были друзья в костюмах, за которыми были еще друзья и еще, и шеренги уходили за горизонт, и кто-то на вершине холма имел голос, чтобы притушить рвение Сколикова и его рыхломордого начальника.

Может, брат меня ударит. Пусть. Ударил, значит, простил.

Я встал и пошел к подъезду. Вадим открыл не сразу.

— Ты один? – спросил я, сгорая от стыда. Я стоял перед ним, будто голый.

— Один.

Вадим поседел и напоминал нашего деда, когда тот работал в мэрии. Он хорошо жил: я отметил свежий ремонт и дорогого робота-уборщика.

Я не стал лезть в душу, извиняться. Я сказал лишь, что считаю себя виноватым, но время для оправданий ушло. Я изложил Вадиму свои беды.

— Вадик, пойми, у меня же тоже душа есть. Думаешь, я не переживаю? Но ладно, когда я виноват, а тут – я же ничего не сделал. Это подозрения, которые невозможно опровергнуть. Как можно доказать, что ты чего-то не думал или думал не так? Пусть меня судят по факту.

Вадим сидел напротив меня, облаченный в пышный халат, с бокалом виски в руке (мне не предложил), и по бликам на его очках я пытался определить, что происходит в головушке моего скрытного братца. Что ж, я доставлю ему немного удовольствия – сегодня он почувствует вкус моего унижения. Моей полной и безоговорочной капитуляции. Он увидит дно моей непутевой жизни.

Я устал говорить, когда рассказ мой, обрастая подробностями, пошел на второй заход. Я смешался и замолчал.

Наконец заговорил Вадим:

— Я не могу помочь.

Я смотрел, как медленно разгораются и гаснут искры на гранях его бокала. Что это, слезы? Я прикрыл глаза рукой. Прочь, прочь. Не раскисать.

— Вадик, ты не можешь или ты не хочешь? – спросил я из-под руки.

— Не могу.

— Вад, ты же меня знаешь. Я дрянной человек, я виноват. Но я же не убийца. Ну ты знаешь. Ну какого лешего они измываются? Ты меня знаешь.

— Я тебя совсем не знаю, – покачал он головой. – Сорок лет я считал, что знаю, а оказывается, не знал.

— Ну прости меня, прости. Я… я изменился с тех пор, – ладонь моя стала горячей. – Да что я? На здоровье. Сдохну я в этих кабинетах. Скажешь потом на могилке моей слова. Какой я был засранец.

— Ты и есть засранец, чего ты прибедняешься. И если взялись за тебя, думаю, за дело, – сказал он.

Но что-то в его интонации переломилось, что-то зашевелилось внутри моего братца. Все-таки было время, когда он мне завидовал, завидовал, потому что я был способен на поступок, а он нет. Потому что меня любил отец. Потому что и сам он пытался перенять что-то у меня, подражал моей прямоте, хотел нравиться бабам, как я. Нет, Вадик, ты не можешь бросить меня – это твоя минута славы, пользуйся ей, ублюдок тщеславный. Докажи, что ты лучше во всем.

Вадим налил себе еще стакан, виски ошпарило лед, лед затрещал.

— Слушай, Игорь, – сказал Вадик. – Хоть и не брат ты мне больше, я бы тебе помог в память об отце и матери. Но помочь я тебе не могу, и я объясню почему.

Он говорил долго в своей кишкомотной манере, от которой у меня начиналась изжога.

После выборов 36-го года страна вслед за остальным миром взяла курс на демократизацию управления и сокращение форм государственного контроля. Либерализация институтов может иметь побочные эффекты в виде злоупотреблений и разгула преступности, поэтому решено было провести «профилактические работы». Их практика дала хорошие результаты в США и Европе.

— В ноябре прошлого года было совещание силовиков, и там глава одного ведомства отчитался, как его люди с помощью аналитического аппарата «Октопуса» усиливают аргументы обвинения. Ты знал, что Маминский маньяк изначально попался на неуплате налогов? Получил бы он полгода условно и гулял дальше. «Октопус» определил его ненормальность, опера стали копать, в конце концов он сознался.

Вадим взболтал лед в стакане и продолжил.

— И тогда главный сказал: вы работаете реактивно. Вы работаете со свершившимися фактами. Вы работаете по-старому. А если мы хотим установить в стране демократию высшей пробы, демократию не для галочки, мы должны выявлять и предотвращать. Мы должны быть на шаг впереди. Мы должны подозревать лишь тех, кто заслуживает подозрения. Чего вам не хватает? – спросил главный. Полномочий? У вас есть полномочия. Средств? В ваших руках мощнейший аналитический аппарат. Действуйте. В результате, решено было провести операцию «Рассвет» и поставить на учет всех людей с отклонениями поведения, чтобы применять более жесткие требования только к ним.

– Ну и что? – сказал я. – Вадик, это очень познавательно, но я же не убийца.

— Ты не слышишь меня. Это программа государственного значения. Нет человека, которого можно попросить: «Не трогайте этого, он не убийца». Это лишь навлечет подозрения. Тебе ничего не вменяют. С тобой беседуют.

— Беседуют? Вадик, они не беседуют. Они допрашивают по четыре часа, Вадик. Я не выдержу еще три месяца.

— Выдержишь. Люди и похуже выдерживали. Насколько понимаю, задача ОВД знакомиться с людьми из списка «А» и ставить их на учет. Ничего страшного в этом нет. Потерпи.

— Это же маразм, маразм. Ну ты послушай, судьи-то кто? Там сидит в кабинете ментяра такой лысоватый и читает мне вопросы с компьютера. И камера за всем этим следит. Как можно доверять программе?

— А ты ей не доверял? – зло усмехнулся Вадим. – С появлением «Октопуса» мышление стало упражнением для избранных и еще ретроградов. Зачем нам теперь думать, если можно получить ответ, в котором мудрость тысячелетий?

Вадим постучал по дужке очков и спросил:

— Октопус, стоит ли мне доверять этому человеку?

Я не слышал ответа. Вибрирующая дужка очков рассказала Вадиму, что доверять этому человеку не стоит.

— Нет, братюня, – сказал я, вставая. – Неправ ты. Оступался я, это верно. Мне от природы силы отмерено побольше, чем другим. И бабы меня любят. Но где бабы, а где уголовка?

— Дыма без огня не бывает, – ответил Вадим.

Я посмотрел на него пристально.

— Так ты думаешь, что в чудном новом мире у тебя-то будет тепленькое место? Ну, подожди. Сначала за отбросами, вроде меня, придут, а потом и за тобой.

— Фф, – усмехнулся Вадим. – Критерии оценки там достаточно прозрачные.

— Прозрачные, ага. Припомнят тебе какой-нибудь комментарий 2015 года, который ты даже не помнишь, как писал. Вот тогда и запоешь.

Вадим встал, кивая на выход:

— А я, братец, никогда не говорю, не пишу и не делаю того, за что не готов ответить жизнью. Жизнью, понял? – он распахнул передо мной дверь.

* * *

С работы меня уволили, а Сашка уехала к матери в Пятигорск и загуляла там с каким-то армянином. Ну и что. Счет все равно в мою пользу.

Я встал на биржу труда и слонялся целый день по квартире или лежал на диване, слушая тиканье отцовских часов. Потом часы остановились, а у меня не было времени, чтобы купить новую батарейку. Я был занят. Я слонялся по квартире.

Встреч со Сколиковым я ждал, как ждут всякой неизбежности. Я беспрерывно говорил сам с собой. Я произносил длинные речи, в которых то изобличал всю его контору и бросал себя в костер несправедливости, то спокойно, на манер братца Вадима, взывал к голосу разума и требовал римского правосудия. Иногда я пытался нащупать в Сколикове человеческую жилу и надавить посильнее.

— Начальник, ну ты же видишь, я нормальный мужик, ну? – говорил я, и воображаемый Сколиков захлопывал папку.

Иногда Сколиков и сам уставал от наших бесед. Он отхлебывал холодный чай и заводил разговор о чем-то постороннем, о событиях в Эритреи или о бразильском тайфуне. Но все же работал он методично и раз за разом находил во мне новые слабости.

Он показывал мне записи с камер, мои анонимные высеры, прочитанные много лет назад статьи. Он делал из этого невероятные выводы. Осьминог делал.

Потом, лежа на своем диване и слушая молчание отцовских часов, я действительно обнаруживал в себе склонность к насилию, сексуальным извращениям, перепадам настроения, шизоидным проявлениям личности и прочим недугам. Я был ничтожеством. Я думал об адвокате и самоубийстве, но оба варианта требовали силы духа, которой я лишился где-то на полпути к кабинету №6.

Для «Октопуса» не существовало преград. Он анализировал синтаксис и обнаруживал во мне склонность к необоснованной агрессии, и бесполезно было спрашивать, какая может быть связь между запятыми и чертами характера.

Сколиков объяснял это по-своему, просто и лысо: сначала осьминогу показывают миллиард сообщений, написанный миллиардом людей, осьминог выявляет закономерности и затем использует их в работе. Если 9 из 10 маньяков обособляют «ну», когда этого не требуется, частица «ну» становится индикатором маниакальности. Разве в этом есть смысл?

— Если я буду интерпретировать выводы, исчезнет объективность, – ответит трудолюбивый Сколиков.

Иногда вместо Сколикова допрос вел безразличный ко всему психолог, готовый отпустить меня не ради справедливости, а от бесконечной лени, которая отпечаталась на его лице вечным зевком. Один раз мной занимался рыжий инспектор с фамилией Павлов, маленький, худой и мечтающий походить на майора, поэтому начинающий сразу на «ты». Павлов освоил искусство подозрительного взгляда и каждый мой ответ встречал киванием, будто слышал что-то иное.

Я знал, что осьминог не ошибается. Осьминог объективен. У него было время и возможности учиться на миллиарде собственных ошибок, и новые ошибки стали чем-то из ряда вон выходящим, что приводило в восторг его операторов, потому что позволяло улучшать систему дальше.

Нет, осьминог был прав насчет меня. Вот только не все мои кровожадные мечты и побуждения, даже если возникали в моей голове, находили практический выход. Я мог убивать, но я не убивал и даже не делал попытки. Я лишь поддавался зудящему во мне корню предков, которые совершили первые завоевания огнем и топором. Дикарь, живший во мне, был давно приручен и годился лишь для музейного экспоната, но неутомимый Сколиков с его ручным осьминогом раз за разом вытаскивал его все ближе к поверхности.

И что дальше? Что дальше? Так спрашивал я Сколикова, сознавшись в очередных грязных помыслах. Где конечная цель? Что вы хотите от меня? Я уже не отрицаю. Я готов быть наказанным за свой дурной характер. Я хочу забыть. Я хочу раскаяться и забыть. Перелистнуть. Начать новую жизнь человеком, у которого вырвали больной зуб.

Сколикову не нравилось такое мое настроение, он прикрикивал и шел кипятить свой желтый чайник. А что ему оставалось? Он выполнял приказы центра, распоряжения майора, рекомендации осьминога. Он давно потерял способность сочувствовать – я был для него очередной мишенью в тире, очередным кроссвордом, одним из десятков кроссвордов, решение которых позволит ему досрочно выплатить ипотеку и пришить на погоны майорскую звезду быстрее рыжего.

* * *

Как-то в разгар подобной дискуссии в кабинет вошел ртутный майор. Сколиков колдовал со своим чайником. Мы пререкались. Встречи надоели нам обоим, но у Сколикова не было выбора. Как и у меня.

— Ты чего зубы скалишь? – заорал на меня майор, услышав обрывок фразы.

Он был не в духе.

— Ты поголоси мне еще. Цель ему конечную надо. Ты в списке А2, понял, мразь? А значит, с тобой проводятся оперативные действия, направленные на предотвращение преступлений. Повторяю по слогам: на пре-до-твра-ще-ние. Ты директиву читал? Ты не согласен? А, если не согласен, вот тебе планшет, излагай свое несогласие, а мы проанализируем. И сделаем выводы.

— Не надо на меня кричать, – сказал я спокойно. – Уже полгода длятся непонятные допросы, и ничего они не дали. Потому что вы не тем занимаетесь. Вам нужно было поставить меня на учет и отпустить, а потом время от времени узнавать о моем настроении и здоровье. Но вам очень хотелось показать, как вы отрабатываете сигналы. У вас же мышь не проскочит, да, майор? А вы спросите у начальства, не ваших этих дуболомов из района, а у настоящего начальства. Вы спросите, для чего все это. И вам ответят, майор, что погорячились вы основательно. И попросят извиниться и больше не перегибать.

Майор смотрел на меня, как на прокисшую тряпку.

— Ты че тут залупаешься? А? – заговорил он негромко. – Ты кому советы даешь? Ты знаешь мои полномочия? Статья 91 у-пэ-ка эр-эф, слышал? Основания для задержания подозреваемого? У нас уже знаешь сколько оснований? Сколиков, зачитай. Экстремистские высказывания, подстрекательство и разжигание вражды по политическим мотивам. Было? Мордобой с Вороновым был? Был или нет, я спрашиваю? Вот, смотри, – он потыкал в монитор. – Тут объективно написано, что ты социально опасный элемент, и если ты еще никого не надел на заточку, это не потому, что ты такой хороший, а потому что мы взяли тебя за жабры. И мне не надо ждать, когда ты кого-нибудь пырнешь. Я тебя привлеку по совокупности собранных доказательств прямо сейчас, хочешь? Сядешь ты у меня в СИЗО на годик и на допросы будешь ходить ежедневно, понял? И про все твои похождения я напишу вот такой отчет, а потом отправлю твоей жене и мамке.

— Мамку не трожь. Умерла она.

— А мне начхать, понял?

Майор приблизился. Я встал. Рука незаметно проникла в карман, где лежали ключи. В момент, когда майор, пыхтя, хотел толкнуть меня на место выпяченным животом, я воткнул ключ ему в лицо.

— Гад! – завизжал майор. – Глаз, глаз!

Кровь текла у него между пальцев. Растерявшийся Сколиков пришел в себя и нажал тревожную кнопку. Я подскочил к нему и полоснул по шее канцелярским ножом – его же собственным канцелярским ножом, который он опрометчиво бросил на столе, когда вскрывал пакет от майора. Борясь со Сколиковым, я опрокинул стакан с подстаканником, и холодный чай залил мне брюки. Чайник вскипел и выпустил облако пара.

Майор расчехлял пистолет. Пальцы не слушались его. Я всадил канцелярский нож ему в шею. Он захрипел и осел вдоль стены.

Я впервые увидел экран компьютера Сколикова. Мое фото, анкетные данные, таблицы, таблицы, таблицы.

Ниже выделенная желтым горела фраза: «Предполагаемый сценарий: нападение с применением холодного оружия, совершенное из мстительных побуждений». Фон желтого цвета побелел и рядом появилась зеленая галка. «Вывод верифицирован», – подтвердила система. Фиолетовый окуляр следил за мной как обычно. По коридору грохотали тяжелые ботинки.

Последним, что я успел заметить, была диаграмма. Она показывала распределение людей из списка А по группам в пропорции к совершеннолетнему населению страны. В особо опасном списке А1 было менее 1%. В моем списке А2, контрольном – чуть более 5%.

Список А3 назывался «Требующие оценки». Ему на диаграмме отвели 94%. Все население страны. Значит, там был и ртутный майор, и Сколиков, и даже мой неуязвимый братец Вадим.

Кто-то очень сильный выворачивал мне руки и прижимал ухом к столу. Я не сопротивлялся.

С экрана дружелюбно улыбался осьминог. Осьминог смотрел в бездну. А если долго смотреть в бездну, увидишь там глубоководных тварей. И ничего, кроме них.

31 Comments

  1. Ух, ты! Здорово! Это надо ещё осмыслить. Но ведь столько информации о нас в интернете, огромный соблазн ею воспользоваться, а ведь без интернета, электронной почты сейчас никуда. И где выход? Нет его?

    1. Сами и кормим «осьминога» этой информацией. Блоги, твиттеры, фейсбуки, инстаграмы… Миллиарды людей, вываливающих на всеобщее обозрение кучу информации о себе. Сдаётся мне, это диагноз.

      1. людям не хватает внимания, простого общения, вот они и жрут суррогат в виде соцсетей.
        а где взять то нехватку, если мы как белки в колесе
        завтрак-дорога-работа-дорога-ужин
        и выхода нет, соцсети сейчас поглотили повальное большинство. я себя иногда себя динозавром чувствую среди этих лайков и прочей шелухи, хотя годиков то средне.

      2. Надо придумать новое слово для того, что мы называем «общением в соцсетях». Это примерно как вешать фотографию доктора над кроватью больного и называть это лечением ))

    2. выход один — как можно меньше выкладывать в интернет информации о себе. не писать никаких комментариев ни на каких сайтах, в почте и мессенджерах писать кратко и по делу.
      братец вадим хорошо сказал: «А я, братец, никогда не говорю, не пишу и не делаю того, за что не готов ответить жизнью.»

      1. Он неплохо сказал, вот только готов ли он в самом деле — вопрос. Ибо легче такое сказать, когда есть внутренняя уверенность, что отвечать не придется. Что не возникнет ситуации.
        А на деле опасность еще во временных масштабах. Можно отвечать за свои слова, сказанные, например, неделю назад. Но сложно отвечать за свои слова, сказанные 20 лет назад. И не только потому, что мнений не меняет только шизофреник. Но и потому, что за это время система ценностей может поменяться. Ты был конформистом при старой системе, она изменилась, ты снова стал конформистом, и тут выясняется, что системы противоречили друг другу на фундаментальном уровне. И пошло-поехало — «а что вы имели в виду»?

      2. так ли часто бывает, чтоб система за 20 лет сменилась, да еще и «противоречили друг другу на фундаментальном уровне»? на нашей многострадальной родине было такое ровно сто лет назад, но других примеров я не припомню. это скорее исключение. так что опасность конечно есть, но вероятность ее — как опасность получить кирпичом по голове по дороге с работы домой.

      3. Система сменилась и в начале 90-х, и не менее радикально. Да и потом, она может смениться радикально лишь в отдельных аспектах. Ну, грубо, сейчас явно отпущены тормоза в вопросах секса, запретов все меньше — порнуха стала нормальным бизнесом, почти искусством, пахабные шутки звучат по телеку, некоторые сайты каждый день выкладываются про изнасилования, извращения и прочее. А некоторые сисястые в соцсетях эпатируют публику. Теперь представим, что в силу каких-то причин (личного волюнтаризма правителя или старения бюрократов или церковного влияния) вдруг устанавливается пуританская система ценностей, а все блудливые подлежат принудительному лечению. Это может быть обосновано очень благими мотивами, предотавращением эпидемии СПИДа или борьбой с педофилами, или чем-то еще. И пошло поехало: кто там выкладывался фоточки с нудисткого пляжа? А не растлевает ли этот старых хрен малолетних?

      4. Я уже давно так делаю. Вот что-то меня задело, я сел написал комментарий, и отошёл на некоторое время. Потом вернулся, перечитал, и удалил, даже не отправив.
        P.S. Еле удержался, что бы и этот коммент не удалить…

      5. Так значит, вы склонны удалять уже написанные комментарии. То есть есть что-то, что хотите скрыть от общества? Ясненько.
        Сохраним-ка резервную копию блога. Ну мало ли.

  2. Смартфон надо хранить за семью замкамт в сейфе, как огнестрельное оружие. И использоаать только в случае крайней необходимости.

    1. лучше вообще смартфона не иметь. у простого телефона тоже есть функционал для слежки конечно, но все таки существенно меньше.

      1. А я, кстати, нигде не говорил о слежке. Люди рассказывают о себе добровольно. И не только явно — употребление слов, интересующие темы, положение мыши на экране — все это, по сути, что-то говорит о нас, как и мимика в кабинете о следователя. Вот ты пишешь комментарий и думаешь, что ничего такого не написал. Но ты не используешь большие буквы в начале предложения, а это уже, извини, западничество, неуважение у русскому языку и Православным традициям. 😉

      2. «ты не используешь большие буквы в начале предложения, а это уже, извини, западничество, неуважение у русскому языку»

        Кстати реально стало это повальным. Просто массово. Мало того что глаз режет, так уже бесить начинает. Одно дело в каментах, и совсем другое когда блогеры в посте это пишут…

        Ну и «мягкие террористы» которые убивают глаз своими ТСЯ/ТЬСЯ — это первые кандидаты в список. )))

      3. Добавим сюда «в обще» и разожжем пожарче костры для тех, кто использует пост-подонковские рудименты, вроде «щас», «чет», «грится» и прочее. Если когда-нибудь подобное мракобесие появлялось от моего имени — мой аккаунт был захвачен, о чем подано заявление куда следует.

      4. Что то я точек много налепил в конце предложения — «в посте это пишут…».

        Сотри последние две если не сложно, а то лет через 20 какой нибудь «Спрут» запишет меня в маньяки.

      5. Много точек, много точек. Каждому найдется срочек.

      6. неграмотных людей огромное количество. всех не перестреляете!!! )))

      7. Начнем с КАПСЛОКЕРОВ и тех, кто не использует заглавные вообще. Все согласятся, что без них Россия уже была бы сверхдержавой.

  3. Конец логичен и закономерен. Система не может ошибаться.
    И у системы есть это страшное качество: она ничего не предает забвению. Это жутко, соглашусь. Жутко не потому, что когда-то что-то всплывет, а потому, что может быть неверно истолковано. В шутку напишешь в каких-нибудь комментариях «Сталина на вас нет!» — все, пропаганда тирании и тоталитаризма. Мне иногда кажется, что восстание машин будет не как в Матрице или в Терминаторе. Не будут они нас уничтожать и использовать, как батарейки. Они будут нас стравливать друг с другом. У машин нет чувств, у нас они есть, поэтому нас легко подбить на что угодно

    1. Да, согласен, дело в интерпретации. Мы часто говорим в контекстах и не всегда имеем в виду именно то, что говорим — можем «для красного словца» ляпнуть. И помесь машинной логики с человеческой ограниченностью может сделать искусство интерпретации весьма и весьма изощренным.
      А еще остается открытым вопрос, есть ли люди без черных мыслей. Полагаю, что под такой лупой никто не окажется белым и пушистым. Не всегда черные мысли означают черных людей — многое зависит и от способности человека справляться с ними.

      1. В любом человеке живут два волка — черный и белый. Какого кормишь, тот и сильнее. Поэтому однозначно говорить, что кто-то хороший, а кто-то плохой — как минимум наивно. История знает примеры, когда негодяи становились на путь добродетели, а добрые люди, наоборот, начинали совершать ужасные вещи. И все под воздействием каких-то обстоятельств. Так что не дай бог нам дожить до такого 37 года.

  4. Хотела еще написать, что рассказ напомнил фильм «Особое мнение», в котором людей арестовывали за преступления, которые они должны были совершать в будущем. И герою Тома Круза эта система казалось правильной, пока она не повернулась против него.

    1. Я тоже вспомнил «Особое мнение», когда писал. Сам фильм не смотрел (вернее, не досмотрел, по-моему), но идею его знаю.

  5. у меня такой вывод напросился — менты сами довели мужика. не начали бы его тормошить, ниче бы и не было. при этом еще и облажались — задачи то своей не выполнили, преступление не предотвратили.
    и еще — неграмотное применение даже самого хорошего инструмента скорей всего приведет к паршивым последствиям. ну это давно известная истина.

    1. Ну да. «Октопус» не ошибся на счет него, но эта его агрессия — она была все же нейтрализована его собственной волей, какими-то принципами и т.д. Они вскрыли этот нарыв, причем сделали это грубо и безграмотно. Как плохой доктор.
      А насчет хорошего инструмента — да, все верно. Сдается мне, что есть настолько хорошие инструменты, что человеку еще надо дорасти до какого-то уровня, чтобы их использовать. Проблема «Октопуса» в том, что он дал слишком много информации, с которой люди — следователи, правительство — просто не могут справиться. Ведь идея тотальной прослушки не реализована лишь потому, что это слишком ресурсоемко. Но если есть «Октопус», все упрощается — вот вам, готовые выводы на каждого человека. Но это море информации, с которым общество раньше не имело дело. И не знает, что хорошо, а что плохо. Если кто-то допускает мысленно убийство — значит ли это, что он убийца?

      1. А если не дай Бог где то сболтнешь что читал «Колобок» (говорящее тесто это диагноз) или «Тараканище», сразу увезут ночью на черном воронке.

Добавить комментарий для Артем КрасновОтменить ответ