Харон

Автор: Эдуард Белкин (Аяврик)

Земля была твёрдой, каменистой. Он орудовал лопаткой уже минут пятнадцать, долбя тупым лезвием слежавшуюся дресву, но яма углублялась медленно. Ещё хотя бы на штык, чтобы не разорили могилу наглые вороньи стаи, не растащили по округе мелкие косточки…
Здесь, на краю одичавшего городского парка Пашка ещё никого не хоронил. В октябре темнеет рано, и засветло добраться до укромной лесной полянки с маленьким кладбищем он уже не успевал.
Ну вот, вроде бы достаточно. Он отложил лопатку, вытер взопревший лоб. Вытащил из ящика тяжёлый пластиковый мешок, аккуратно уложил в яму. Пашка, наверное, прочитал бы какую-нибудь молитву, но он не знал таких молитв. Он их вообще не знал. Тяжко вздохнув, вытащил из кармана маленький мячик и тоже положил его в яму. Он подумал, что у этой дворняги, которую сейчас хоронит, наверняка не было игрушек. У его Рады тоже был такой вот плетёный мячик для хоккея с мячом, и полгода назад Пашка положил его в могилу любимой собаки. Это уже стало ритуалом.
Засыпав яму, он подравнял могилку лопатой, воткнул в маленький холмик обструганную дощечку. Написать на ней было нечего — он не знал, как звали эту псину; а может, у неё и вовсе не было имени. Стащил с головы трикотажную шапочку-гребешок, постоял, задумавшись… Считается, что обладание душой — это лишь человеческая прерогатива, хотя у большинства людей отсутствует главное свойство этой самой души — сострадание. Душа есть у всего живого, и ей очень обидно, когда её никто не провожает, когда её бывшее тело, ещё недавно сильное и красивое, валяется на дороге кровавой бесформенной тряпкой. Неправильно это. Не по-людски…
Пашка поднял свой старенький «Турист», притянул резинкой к багажнику пластмассовый ящик и сунул под него небольшую штыковую лопатку. Уже почти стемнело, начал накрапывать дождь, а до дома ещё ехать и ехать. Он вывел велик на пустынную аллею, и вдруг увидел, как из тёмных кустов на него надвинулись три зловещие тени.
Убегать было поздно.

*****

— Георгич, ну что там? По башке вдарили?
Молодой летёха-следователь, вытянув шею, заглянул через плечо эксперта. Тот, сидя на корточках, повернул голову трупа и внимательно обследовал рану на затылке.
— Не, сам ударился. Об скамейку. — Пожилой криминалист поднялся, стянул резиновые перчатки. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой. — Похоже, в грудь пацана толкнули. Кровоизлияние. Помер почти сразу, часов десять назад. После вскрытия точнее скажу.
Подошёл пожилой майор, тоже задымил за компанию.
— Непонятно… Если ограбить хотели— почему из карманов ничего не взяли? Трупа испугались? Кстати, Кошкин, номер телефона пробил уже?
Летёха достал блокнот, раскрыл на нужной странице:
— Да, некто Шулепов Олег Иванович, семьдесят пятого. Адрес есть. Только он это… Помер три года как. Левая симка?
Майор поморщился, глянул искоса на помощника:
— А то, что у парня телефон отцовский, не допускаешь? Подозрительный ты наш…
Покосился на тело, сплюнул в сердцах, сокрушённо помотал головой:
— Вот она, жизнь гадская. Теперь ещё и сына хоронить…
Он постоял над трупом молодого парня, совсем ещё пацана, словно пытаясь что-то вспомнить, махнул рукой и пошёл к служебной машине.

*****

Мать сегодня работала в первую смену, и в школу Пашка решил не ходить. Не только из-за свежего фонаря— одноклассники позлословят и успокоятся; на крайний случай можно и очки тёмные надеть. В конце октября, ага. Больше всего Пашку угнетало то, что гопники забрали телефон — подарок отца, поэтому настроение было мерзким, под стать погоде за окном. Он в который раз прокручивал в памяти вчерашнюю драку; да разве ж это драка — один против троих. Успел достать лишь одного, самого борзого; потом сам получил в ухо, в глаз… В общем, забили, как мамонта. Пока приходил в себя, чьи-то ловкие руки погуляли по карманам. Велик был старым, его не забрали. Пашка опять с грустью вспомнил свою Раду. Вот с кем хулиганы были не страшны. Он не собирался прощать утырков; если бы всё произошло в родном районе, то проблем никаких — наказали бы злодеев. Но этих парней Пашка не знал. Придётся искать.
В дверь позвонили. Может, из класса кто, узнать, почему уроки прогуливает? Рановато, ещё первая пара не кончилась. Открывать не хотелось. Опять звонок — долгий, настойчивый. Где-то Пашка слышал, что так домушники проверяют, дома ли хозяева, а потом вскрывают дверь и спокойно выносят пожитки. Красть у них с матерью особо нечего, но и гости такие ни к чему.
— Кто там? — поинтересовался он сурово через закрытую дверь.
— Ваш участковый, капитан Кондратьев. — глухо донеслось с той стороны.
Капитана Пашка знал, и даже классе в пятом дружил с его дочерью Светкой. Пощёлкав замками, открыл дверь. В сумраке подъезда действительно стоял участковый и как-то озадаченно смотрел на хозяина.
— Проходите, дядя Миша, — пригласил Пашка, распахивая дверь пошире. Капитан вошёл, разулся на пороге, шагнул в комнату.
— Есть к тебе, Павел, несколько вопросов. — усевшись на предложенный стул, неуверенно начал участковый. — Прежде всего, где боевое ранение получил?
Пашка не был таким уж хулиганом, чтобы участковые вот так запросто ходили к нему с вопросами. Хотя… может, это из-за вчерашнего? Признаваться, что его отделали три незнакомых кренделя, было неловко. Получалось, будто он жалуется.
— Да так… Из-за девчонки. — пожав плечами, соврал он.
— Ну-ну… — не поверил участковый, поднялся со стула и хлопнул Пашку по плечу. — Собирайся, съездим в одно место. Заодно и справку для школы возьмёшь. Негоже уроки прогуливать.

*****

Пашка любил собак. Даже не так — он не понимал, как их можно не любить. С младенчества воспитанный интеллигентной колли Лайзой, он возил её, уже престарелую, гулять в самодельной коляске; спал с ней рядом, когда она уже не могла подняться. Похоронили её на маленькой полянке в ближнем леске. Отец сказал тогда: «Короток собачий век, но любви и радости от них больше, чем от иного человека за сто лет». А через год не стало и отца. Сердце. Незадолго до смерти принёс он за пазухой пушистый комочек, выросший в голубоглазую красавицу, помесь хаски и немецкой овчарки. Но недолго прожила Рада — попала под грузовик, прямо у Пашки на глазах. Что с ним творилось — не описать, убивался он долго, и решили они с мамкой питомцев больше не заводить — уж очень больно их терять; а лесное кладбище увеличилось ещё на одну могилу.
Однажды Пашка увидел на обочине дороги мёртвую болонку. Печальное зрелище напомнило ему о недавнем горе, и он отнёс погибшую псину на знакомую поляну, выкопал ямку и похоронил бедолагу. Да и то: когда ещё хозяин найдёт своего питомца, да будет ли искать, а за это время раскатают животинку колёсами в тонкий коврик — кому приятно смотреть; да и зараза всякая от бесхозного трупа. Опять же не по-людски это — братьев меньших бросать, будто мусор какой…. В общем, правильное это дело, как ни посмотри. Прикрутил Пашка к велосипедному багажнику пластмассовый ящик, нашёл в гараже сапёрную лопатку да купил упаковку больших пластиковых пакетов. Вечерами катался по району в поисках погибшей живности. Однажды, пока он, положив рядом велик, отскребал с асфальта очередного невезучего пса, подъехали гаишники. Думали, велосипедиста кто-то сбил. Выяснили, в чём дело, включили свою «люстру», и стояли, пока Пашка не управился. Потом сказали, что дело это как нужное, так и опасное, и подарили аварийный знак. Мол, попусту не рискуй, пользуйся при нужде.
Правда, друзья-одноклассники Пашкиного подвижничества сперва не поняли, даже трупоедом дразнить пытались; но он слабаком никогда не был, и нужные разъяснения дал кому надо. А тут по истории древнюю мифологию проходили — и стал Павел Шулепов греческим богом Хароном. Против Харона он возражать не стал, просто не обращал внимания.

*****

— Чёрт знает что. Второй труп за ночь. — пожилой майор раздражённо гремел фрамугой, пытаясь проветрить кабинет от табачного дыма. — Кошкин, этого хоть опознали?
— Да, Николай Сергеич, сосед-собачник на пустыре обнаружил, он и опознал. Гопник местный, недавно по УДО вышел. Следов насильственной смерти не обнаружено. Только… — Кошкин замялся.
— Что? — обернулся к помощнику майор.
— Эксперт предполагает смерть от остановки сердца. И лицо у трупа… — лейтенант посерьёзнел, подбирая сравнение. — Будто он перед смертью Пугачёву без грима увидел. Рот перекошен, глаза навыкате… Жуткое зрелище. И обделался к тому же.
— Кто ж его так напугал, интересно… — майор испытующе посмотрел на лейтенанта. — Давай, Кошкин, колись; вижу, знаешь что-то.
— Да тут хозяйка моя бывшая… Помните, я на Липовой хату снимал, пока в общаге место не появилось…
— Кошкин! Не тяни кота!.. — невзначай скаламбурил майор. — Ты дело говори!
— В общем, видела она во дворе странное… Не то большую собаку, не то волка. Я так понял, бешеного, потому как двигался он словно паралитик. Но самое главное — она говорит, что вдруг ощутила ничем не объяснимый страх, хотя, по её словам, было до этой собаки метров двадцать. Сердце зачастило, давление поднялось… Утром даже неотложку вызывала.
— Какая связь? — поинтересовался майор.
— Ну так… На соседнем пустыре этот трупак нашли. И время сходится.
— Да что этот хмырь, собак не видел, чтоб до усрачки испугаться? Что-то здесь не так…
Что не так, майор и сам не понимал. Единственный свидетель, обнаруживший труп, ничего странного не заметил. Бывшая хозяйка лейтенанта…
Майор взял со стола фуражку, повертел в руках.
— Знаешь, Кошкин, а зайду-ка я в гости к этой твоей хозяйке. Есть у меня пара вопросов…

*****

Дядя Миша привёз Пашку на патрульном УАЗике аж на другой конец города, в местный райотдел. Усадил на обшарпанный стул в сумрачном коридоре и велел ждать. В полиции Пашка был редким гостем, и ему здесь не нравилось. В просветах казённых серых стен равнодушно хлопали казённые двери кабинетов, по вытертому казённому линолеуму торопливо сновали люди в форме и в гражданском, и даже сквозняк в коридоре казался казённым, пахнущим бедой, страхом и сапогами.
Участковый Кондратьев высунулся из ближайшего кабинета, махнул Пашке — мол, заходи. В кабинете воняло табачным дымом. За письменным столом в окружении кучи бумаг сидел молодой парень в гражданке и одним пальцем тыкал в кнопки ноутбука.
— Присаживайся, — кивнул он на стул. Закрыл крышку ноутбука и строго посмотрел в Пашкины глаза. От этого взгляда по спине сразу потекли холодные ручьи. Их в полиции специально обучают так смотреть? Вроде ничего плохого не сделал, а чувствуешь себя, словно Родину продал. Ну а как ещё могут смотреть полицейские? Работа у них такая.
— Шулепов Павел Олегович, две тысячи третьего года рождения. Учащийся восьмого класса сорок пятой школы. — противным распевным голосом констатировал парень, и сразу же утратил Пашкины симпатии. — Ну, сознавайся, где такие знатные фонари выдают?
Врать Пашка не любил. Рассказал бы он этому незнакомому менту всё как есть, но у окна стоял дядя Миша, а ему Пашка про синяк соврал; и надо бы врать дальше, но понимал он, что привезли его в ментовку неспроста. Как поступить он не знал, и решил пока молчать.
У окна зашевелился Кондратьев, зашуршал курткой:
— Чего-то Сергеич трубку не берёт. Сгоняю я, пожалуй, к этой твоей бабке, надёжней будет.
Потом подошёл к Пашке, потрепал его по макушке:
— Ты, сынок, дурака-то не валяй. Тут дело серьёзное.
Дверь за участковым закрылась, и Пашка, собравшись с духом, открыл было рот, но хозяин кабинета прогундосил:
— Та-ак, сотрудничать, значит, отказываемся…
Потом выдвинул ящик стола и что-то оттуда достав, резко шлёпнул на стол перед Пашкой. Телефон. Его, Пашки, телефон…
— Значит, так, Павел Олегович, — жестко сказал он. — Этот аппарат нашли сегодня утром на трупе. Надо объяснять, кто первый подозреваемый?
Пашка даже вздрогнул от такой новости. Он сжался в комочек, судорожно соображая, каким образом его трубка и чей-то труп могли оказаться вместе. Не иначе, те трое подонков кого-то убили, и в качестве улики подбросили трубку…
— Посиди, подумай, и подробно, со всеми деталями изложи. — С этими словами мент положил на стол несколько листов бумаги и ручку. — Не буду мешать.
Он снял с вешалки куртку и захлопнул дверь.
Пашка остался один. Ему и в страшном кошмаре не могло присниться, что его будут обвинять в убийстве. Но детективное чтиво и сериалы про маньяков сделали своё дело: в предвзятости следователей и равнодушии судьи он не сомневался. Зачем ловить настоящих душегубов, искать улики, если вот он, готовый преступник, сидит в кабинете следака…
Пашке стало себя жалко и до слёз обидно. А ещё жальче маму, которая напрасно будет ждать его домой. Больше никто ждать не будет. Он с горечью подумал, что у него нет настоящих друзей, готовых помочь, выручить, прийти на помощь. И никогда не было. Никого… Кроме Рады… В носу защипало, и слёзы сами поползли по щекам.

*****
Помощник следователя лейтенант Саня Кошкин был не из тех сотрудников, кого злые обыватели называют презрительным словом «мусора». В школе, а потом и в армии ему постоянно портило жизнь обострённое чувство справедливости. В институт МВД он поступил наудачу, рассудив, что биться с криминальной нечистью сподручнее, когда за спиной маячит силовое ведомство. За время учёбы зуд энтузиазма слегка утих, превратившись в задатки неплохого профессионала, и вот уже второй год лейтенант Кошкин набирался ума-разума под началом опытнейшего наставника, майора Мезенцева.
Невзирая на отсутствие опыта, Кошкин чувствовал, что этот парнишка, Павел Шулепов, к убийствам отношения не имеет. Да и Кондратьев, его участковый, отзывался о парне неплохо. Жаль только, старые кадры не особо делятся с молодым следаком своими соображениями. Тот же Кондратьев, ни слова не сказав, умчался искать Сергеича. Ну ничего, когда шеф вернётся, показания Шулепова будут уже готовы. Правда, пришлось слегка надавить, но это не со зла, а лишь для пользы дела. А пока нужно зайти к криминалистам, может, порадуют чем.

*****

Майор Мезенцев мало чего боялся. Он побывал в Афгане, прошёл обе чеченские, потом были Гудермес и Очхой-Мартан. Он вспоминал ненавистных чехов, сгоревших заживо танкистов, отрезанные головы наших бойцов; вспоминал с болью, яростью и зубовным скрежетом.
Но было нечто, о чём он боялся думать. Боялся вспомнить даже краешком, коснуться даже лёгкой тенью воспоминания того давнего события, которое не назвать даже кошмаром. Только старый хакасский шаман знает, почему он тогда не лишился рассудка.

В то лето он приехал на Алтай, в гости к своему бывшему сослуживцу, знакомому ещё по Афгану. Товарищ был местным егерем, и Николай с удовольствием отправился с ним на хариуса. В тайге без оружия нельзя, поэтому за спиной у него болтался надёжный тульский дробовик. Отошли недалеко, всего-то на полдня, но невзначай потревожили матёрую медведицу с медвежатами, абу-иче по-местному. Ни огня, ни выстрелов она не испугалась; как ни жаль было зверя, пришлось пристрелить. Всё бы ничего, но егеря медведица слегка подрала: располосовала огромными когтями рукав куртки вместе с рукой. Рана не страшная, но стало уже не до рыбалки. Николай попытался снять шкуру с убитого зверя, но без опыта, даже на подсказках обезручевшего товарища ничего не получилось. Отрубили на трофей лишь передние лапы, да вспороли брюхо, чтобы достать желчный пузырь — легендарное таёжное снадобье. Медвежата, глупенькие, так и не отошли от мёртвой мамки; их сложили в мешок, чтобы унести в посёлок — в лесу они без матери погибнут.
…Она догнала их к вечеру. Уже видны были кедры на краю посёлка, уже слышался далёкий собачий лай, и тянуло сладким дымком из печных труб. Николай не услышал треска кустов за спиной, он лишь увидел побелевшее, перекошенное ужасом лицо егеря, обернувшегося на шум. «На дерево!» — заорал тот, скидывая с плеча рюкзак. Николай всё же оглянулся. В десятке метров гигантский медведь стоял на задних лапах, держа перед собой кровавые обрубки. Потемневшая от крови шкура болталась на брюхе, как полы расстёгнутого пальто. Из этой чёрной прорехи свисало между ногами и тянулось назад что-то розово-серое, длинное, влажно блестящее, с налипшими иголками и сухой травой…
Он не помнил, как оказался на дереве. Пришёл в себя лишь от леденящего, рвущего душу предсмертного вопля егеря; тот не успел взобраться на сосну — раненая рука подвела. Николай, оцепенев, смотрел, как мёртвая медведица — да какая, к чёрту, медведица — монстр, зомби, исчадие ада — грызёт его товарища. Ни рычания, ни злобного сопения, лишь хруст костей, треск рвущихся сухожилий, чавканье сырого мяса… Эти звуки в страшной, неестественной тишине вдруг привели его в чувство. Нащупав за спиной дробовик, Николай направил его вниз и выстрелил. Картечь хлестнула по бурому загривку, подняв облачко пыли и сорванной шерсти. Зверь застыл на мгновение, оторвался от трапезы и медленно, будто со скрипом, выпрямился. Окровавленная морда поднялась вверх, остановив на Николае мёртвый, потусторонний взгляд. Этот взгляд парализовывал, притягивал, выворачивая из глубины сознания древний, первородный, пещерно-каменный страх. В помутневших зрачках будто разверзлись две пропасти, в глубине которых зияла пустая, равнодушная, космическая бесконечность, и Николай проваливался в эту бездну. Он чувствовал, как его душа, завихрившись двумя незримыми потоками, ускользает в этот инфернальный мрак, бесследно в нём исчезая; и он стрелял, стрелял, стрелял в эти пропасти, в эти чёрные провалы, в звериные глаза, чтобы заткнуть, завалить, засыпать свинцовой картечью жуткие дыры в небытие…
…Он пришёл в себя через пять дней, в доме местного шамана. Обессиленный, опустошённый, выжатый, как половая тряпка, он не сразу вспомнил, что с ним произошло. Хозяин дома, старый, сморщенный хакас сидел рядом со своим бубном, отрешённо дымя длинным чубуком. Он и рассказал Николаю, как сельчане, услышав выстрелы, кинулись в лес. Нашли изорванного в клочья егеря, и его, Николая, безжизненно висевшего на дереве; он как-то умудрился привязать себя ремнём к толстой ветке. Ни медведицы, ни медвежат, ни мешка с трофеями не было.
— Аба-иче сердитый был, душу у охотника забрал. Хотел твою забрать, да люди помешали. Совсем мало твоей души оставалось, думал, совсем уйдёт.
— Но ведь мы убили абу-иче, кишки ей выпустили. Как она смогла?
— Этерги тиныш, древний дух так захотел, — проскрипел старый шаман. — Когда охотник у зверя душу забирает, надо с экчи говорить, экчи душу другому зверю отдаст. Охотник забрал душу аба-иче, с экчи не говорил; экчи обратно душу вернул, аба-иче душу охотника забрал. Всё правильно экчи сделал. Экчи справедливый, доброму охотнику жизнь спасёт, худого в тайге погубит.
Да уж, хороша справедливость — убил зверя без ведома духов и сам упокоился. Охотнадзор отмороженный…
— Твой экчи моего товарища убил…
— Твой товарищ худой охотник был. Байланчак не знал, зверя не уважал, духов не кормил, с экчи не говорил. Экчи долго терпел…
Старик рассказывал о таёжных духах, о мёртвых душах зверей, о тёмном боге Эрлике, но Николай почти не слушал. В голове мутилось от слабости, все эти экчи, тиныш, аба-иче, метались в сознании, как потревоженные осы, но главное Николай понял: люди верят в духов, потому что они существуют. Или существуют они лишь потому, что люди в них верят… Здесь, в этой алтайской глухомани, горы, реки, деревья, духи, звери, люди сплетены в единый мир и живут по своим правилам. И правила эти просты и справедливы, как жизнь таёжного народа: зверя уважай, без нужды не убивай, лесной мир понапрасну не тревожь, не забывай благодарить духов за добычу. Законы жизни складывались здесь веками, и чужакам, их не принявшим, места здесь нет.

*****
Майор сидел в своём кабинете, бледный и внешне невозмутимый, но можно было заметить, как дрожат его пальцы, сдирающие с шеи форменный галстук, как предательски дёргается левое веко и струйка пота рисует на щеке блестящую полоску. Он раздавил в щербатом блюдце очередной окурок и вытряхнул из пачки следующую сигарету.
Только что он побывал на том самом месте, где было устроено маленькое собачье кладбище. Кондратьев рассказал ему о Пашке всё, что знал сам, и майор уже представлял, что там увидит: одна из могил оказалась разрытой, причём не лопатой; впечатление было такое, что рыли снизу, из могилы. Несколько вопросов, заданных соседям убитых, окончательно прояснили ситуацию. Последнего из этой троицы, наркомана со стажем, час назад увезла скорая: ножницами выколол себе глаза. Даже затуманенный дурью мозг не выдержал взгляда из преисподней.
Но с чего вдруг алтайское божество пришло на помощь русскому пацану? Да, добрый. Да, собак любит. Но где Пашка — и где Алтай… И майор вдруг вспомнил слова старого шамана: «Духи везде. Они слышат даже то, о чём ты молчишь».
Н-дя… Презент от благодарных духов, так получается. «Из Алтая с любовью», блин… Видать, сильно тосковал парень о своей собаке.
Теперь следователю предстояло как-то слить воедино объективную информацию с тем, что знал пока лишь он один. Соединить, как говорится, реальность с мистикой. Почти десять лет прошло, и вот теперь он, майор полиции Николай Мезенцев, старший следователь, гроза преступников, должен рассказать о том, во что никто в здравом рассудке не поверит. О никому не ведомом лесном духе, оживляющем мёртвых животных. О пареньке с доброй душой, которому этот дух взялся помогать. Помогать своеобразно, надо заметить: поднял из могилы давно погибшего пса, чтобы тот наказал обидчиков своего хозяина. Наказал, чего уж… На кого теперь жмуров списывать… И главное — ничего ещё не кончилось. Бродит где-то собачье зомби, и мало ли кто ещё на пацана косо посмотрит. Ничего ещё не кончилось…
В коридоре загрохотало, загремело, и майор, вздрогнув, посмотрел на дверь. Привычный рабочий шум сменился криками, топотом ног, зазвенело разбитое стекло. Робко шевельнулась наивная мысль: «Вдруг это всего лишь пожар….»
Он открыл дверь, быстро зашагал к выходу, и тут же столкнулся с Кошкиным. Тот, не замечая ступенек, с грохотом сбежал со второго этажа, тревожно глядя на командира. Майор, не останавливаясь, махнул рукой, приказывая следовать за собой.
Это не было ни пожаром, ни наводнением, ни даже терактом. Это было хуже.
Оно стояло на дорожке внутреннего дворика, расставив передние лапы и низко опустив большую лобастую голову. Крупное, мощное тело смотрелось как-то несуразно, неестественно, словно большое переломанное чучело из музея. От него разило пропастиной, словно от гниющего трупа, не один месяц пролежавшего на самой грязной помойке, да и вид был ничуть не лучше. Оно было неподвижно, и эта мёртвая неподвижность пугала больше, чем злобная, но живая агрессия. Это была неподвижность взведённой бомбы, несущей смерть за любую ошибку… да это и была смерть. Она ещё не открыла своего лица, не заглянула в глаза, но каждый знал, что она пришла за ним… Наверное, это походило бы на дрянную шутку сумасшедшего таксидермиста, если бы не ощущение звериного, безжалостного страха, волнами исходившее от этой отвратительной образины. Майор почти осязал этот знакомый страх, иррациональный, панический; этот страх вымораживал волю, корёжил рассудок, оставляя единственное желание — бежать…

*****

…И майор побежал.
Нет, не спасаться от смерти. Он бежал к тому, кто мог прекратить этот инфернальный кошмар. Наверное, мог… Ведь если это порождение ада пришло спасти своего хозяина, значит, должно ему подчиниться. Он был в этом уверен. Почти…
Пашка всё так же сидел на стуле, безвольно опустив плечи, комкая шапку в руках. Майор шумно ввалился в кабинет, огляделся в поисках стула, но садиться не стал.
— Значит так, Павел. В то, что я тебе сейчас скажу, ты сначала не поверишь; я и сам поверил с трудом… — Майор схватил с подоконника пыльный графин; не увидев стакана, залпом вылил в себя мутную застоялую воду, вытер губы рукавом. — Во дворе тебя ждёт твоя… Твоя собака Рада. Я знаю, что ты похоронил её полгода назад, но тем не менее… она здесь. Она пришла к тебе, чтобы защитить. Она уже убила тех троих, вчерашних… Не нужно больше никого убивать…
Майор нёс полнейшую чушь, околесицу, бред; он и сам это понимал, но сейчас всё объяснять не было времени. Он знал, слишком хорошо знал, что произойдёт совсем скоро, когда это умертвие, этот василиск в облике собачьего трупа поднимет глаза…
Пашка молчал, тупо уставившись в стену. На него сегодня навалилось столько, что вчерашнее происшествие казалось мелким незначительным эпизодом. И этот пожилой майор… Он что-то говорит про Раду, про убийства, но Пашка не может понять… Это невозможно понять.
Майор сел напротив Пашки, взял его лицо в ладони, заглянул в потухшие серые глаза:
— Она тебя любит, Павел. До сих пор любит… Попроси её уйти… Пожалуйста…

*****

Пашка помнил Раду, хорошо помнил. Серую с подпалинами шерсть, широкую грудь с белым галстуком, выразительную морду с небесно-голубыми глазами… От немецкой мамы ей достались чепрачный окрас, хвост поленом да некоторое овчарочье изящество.
То, что стояло сейчас перед Пашкой, не было Радой. Оно, безусловно, раньше было крупной собакой, но давно, ещё в той, земной жизни. Когда-то густая палевая шерсть сейчас свисала безобразными ошмётками, местами отделяясь вместе с кожей и открывая неуместно яркую белизну костей в буром месиве гниющей плоти. Из набрякшего грязными сосульками живота грязно-сизой петлёй свисали внутренности. Полуоткрытая чёрная пасть сахарно щерилась острыми клыками… И ещё… Ещё от него воняло. Тошнотворный, сбивающий дыхание смрад, казалось, затопил всё вокруг, пропитав воздух, асфальт, одежду… Это существо вызывало настолько мощное отвращение, что Пашка, почувствовав тошноту, закрыл рот ладонью.
….И всё же это была она. Рада. Шрам на лбу после драки с соседским питбулем, слегка надорванное правое ухо, знакомый ошейник с большими бронзовыми заклёпками… Пашка не знал, верить ли своим глазам, доверять ли сбивчивым словам майора, обещавшего всё объяснить… Он смотрел на свою… да, на свою собаку, вернее, на то, что от неё осталось, и не видел больше ничего вокруг. Она стояла, низко опустив голову, словно винясь, что не уберегла хозяина от беды.
А Пашка снова вспомнил тот страшный день, когда Рада, ошалев от собачьего счастья, неслась к нему через дорогу, под огромные колёса грузовика. Её, как большую лохматую тряпку, отшвырнуло на обочину, и Пашка, задыхаясь от ужаса, бросился на помощь. Он ещё на что-то надеялся, судорожно запихивая вылезшие из неё внутренности обратно, но уже понимал, что не спасти. И тогда он заплакал. Он гладил умирающую любимицу, а она, теряя силы, пыталась виновато лизнуть его руку… Это было так недавно, всего лишь полгода назад.
И Пашка окликнул, тихо, почти шёпотом:
— Рада… Радочка…
Натужно, будто проржавевший механизм, собачья голова поднялась, и левый глаз, мутный и незрячий, уставился на Пашку. В пустой глазнице правого лениво шевелился зернисто-белёсый клубок. Чёрная пасть вдруг открылась, и об асфальт стукнуло что-то круглое, грязное, корявое…
Мячик. Тот самый…
Пашка несколько мгновений смотрел на этот мячик, потом медленно опустился на колени, обхватил собачью голову, прижался к ней лбом.
— Хорошая моя… Ты поиграть хочешь?
Грязное полено хвоста слабо качнулось.
…Наверное, это из-за слёз. Они мешают смотреть, но иногда помогают увидеть… Он увидел. Может быть, не глазами, а сердцем; увидел любящую, преданную, сострадающую душу. Она почувствовала, что ему, Пашке, очень плохо. И она пришла. Пусть не ангелом с неба, пусть демоном из преисподней, но пришла. Уж как получилось. Он гладил грязный войлок шерсти, уже не замечая ни смрада, ни холода мёртвого тела. Она опять была рядом, а всё остальное было неважно.
Майор стоял, подперев спиной входную дверь; закрыв глаза, он сжимал влажную от пота рукоять пистолета. Он понимал, что от стрельбы проку не будет, но знакомое ощущение оружия в руке не давало страху превратиться в панику. Он слизывал с верхней губы солёные капли и заклинал звериного духа поскорее убраться.
Он знал, что из открытых настежь коридорных окон выглядывают сотрудники райотдела. Кто-то судорожно тискает в руках табельное оружие, ощущая неведомую угрозу. Кто-то прячется за подоконником, в ужасе зажав голову руками. Они не знают, что ниточка их жизни сейчас в руках пацана, сидящего на грязном асфальте в обнимку с облезлой вонючей псиной; и никто не догадывается, насколько она тонка, эта ниточка…
Тишина. Звенящая. Напряженная. Наверное, так тихо бывает на площади у эшафота, когда многотысячная гудящая толпа зевак вдруг замолкает в ожидании рокового удара палача, но тот почему-то медлит, стоя с поднятым топором…
…Сбоку сухо треснул пистолетный выстрел; пуля с визгом срикошетила от асфальта, в крошку рассыпав боковое стекло патрульной Приоры. Пашка отчаянно вскрикнул, и даже не осознав, что делает, бросился вперёд, закрывая своим телом собаку.
— Не стреляйте! Не надо!
— Прекратить огонь! — надсадно взревел майор. — Вы, блядь, чего творите? Люди кругом!
Ну вот и всё… Сейчас начнётся… Хотелось завыть, закричать от бессилия, от безысходности, от страха за тех, чьи души сейчас сомнёт, развеет, унесёт в ледяное небытие, кто сейчас просто растворится в мертвящем вихре ненависти, даже не поняв, что происходит… Майор зажмурился, закаменел, безразлично отметив, что станет первым…

*****
Тишина не кончалась. Она тянулась и звенела, истончаясь в режущую струну ультразвука, потом сжималась, яростно грохоча и пульсируя в ушах… Сердце… Бьётся… Жив…
Майор открыл глаза. Он всё так же стоял, подпирая собой железную дверь отделения. В спину настойчиво толкали. Он отошёл, держась за перила крыльца, потом опустился на ступени. Ноги не держали. Из дверей на улицу настороженно выходили люди. Капитан из дежурки с белёсыми от пережитого ужаса глазами хватал его за рукав, придушенно крича:
— Сергеич, ты меня знаешь, я никогда трусом не был… Даже когда чичи мне тупым кинжалом горло пилили, мне так жутко не было…
Майор устало отмахнулся, и только теперь понял, что изменилось вокруг.
Страха не было. Он исчез, испарился, истаял, как туман под жарким солнцем. Измученный кошмаром мозг ещё тормозил, но уже пытался соображать.
Мальчишка — вот он, стоит, ссутулясь, тупо глядя перед собой.
Собака… Где это исчадие, эта кошмарная тварь?!!
И тут майор её увидел.
Она двигалась тяжело и неуклюже, судорожно переставляя лапы, словно марионетка, у которой нетрезвый кукловод запутал все нити; её мотало в стороны, будто она готова была вот-вот упасть и умереть. Хотя она уже давно была мертва, но неведомая сила ещё держала её душу в этом безобразном, полуистлевшем теле.
Она поравнялась с забором, неловко ударилась боком о железную калитку, оставив на ней клок серой шкуры, и исчезла за углом.
Майору вдруг стало невыносимо жалко эту собачью душу, страдающую по непонятной прихоти тех, кого, по сути, и быть не может. Люди порой жестоки, но с богами им не сравниться.
Он поднялся со ступенек, подошёл к Пашке, тронул его за плечо:
— Павел, ты как?
Пашка молчал, сжимая побелевшими пальцами ребристый мячик и глядя на калитку, словно всё ещё что-то видел за ней.
— Она ушла… — безжизненным голосом сказал он. Потом повернулся к майору и, глядя ему в глаза, повторил, почти выкрикнул с вызовом и отчаянием:
— Она ушла!
Были в этих двух словах скорбь утраты, боль сострадания, гордость за свою питомицу. Была в них та лютая тоска по погибшему другу, которая со временем становится светлой и тихой печалью, но не скоро, а через долгие годы. И ещё была надежда на возвращение, смутная и невесомая, как аромат лесного ландыша…
Пашка крепился. Это там, в пустом кабинете можно было пустить слезу. Он, Павел Шулепов — мужчина, суровый Харон, а вовсе не девчонка, чтобы раскисать у всех на глазах. Но слишком много слёз накопилось сегодня, и слишком мало сил осталось, чтобы их удержать.
Майор Мезенцев видел, что творится с Пашкой. Он приобнял его за плечи, отвернул от толпы.
— Ты поплачь, сынок. Поверь, иногда просто нужно поплакать…

*****
От автора.
Наверное, здесь и можно было бы поставить точку. Интрига раскрыта, зло наказано, герои живы… Но по законам жанра должна быть ещё и финальная сцена, в которой автор пытается выжать скупую читательскую слезу. Стандартная, тривиальная сцена всеобщей радости и ликования; вы наверняка уже догадались, какой она будет. Можно было, конечно, ещё добавить чернушной жути и закончить как-то иначе… Но я думаю, банальщина — не так уж плохо. Пусть хотя бы рассказы заканчиваются счастливо.

*****
Ещё не отгрустила календарная осень, а зима уже бойко хозяйничала, старательно вытряхивая над городом дырявую перину облаков. Белый пух опускался осторожно, нерешительно, словно боясь испачкаться о грязную землю; он укрывал бархатным гримом серый целлюлит асфальта, и брутальную щетину газонов, и нелепый ёжик кустов.
Двое мужчин стояли под снегом. У молодого смешно оттопыривалась куртка, и он заботливо поддерживал небольшой животик, счастливо улыбаясь. К ним подошёл третий, с капитанскими погонами на форменном пальто, вынул из кармана телефон, набрал номер.
— Привет, Павел. Это Кондратьев. Можешь на минутку выйти во двор? Ага, жду.
Сунул трубку в карман и обернулся к молодому:
— Ну давай, Кошкин, показывай!
Молодой осторожно расстегнул молнию, раздвинул тёплое меховое нутро.
Капитан заглянул в тёмный проём куртки и неумело, как-то по-детски улыбнулся:
— Это ж медвежонок какой-то! Краса-авец!
— Красавица, — поправил его майор. — Девка это.
— Думаешь, Рада?
— Не знаю. Хозяин будет решать.
Куртка молодого зашевелилась, и из одёжной темноты заблестели любопытные голубые глазёнки, потом показалась белая голова с палевой макушкой. На тёмно-розовую пуговку носа опустилась ледяная пушинка, щенок пискнул недоуменно, потешно чихнул и высунул язык.
А майор подумал, что было бы справедливо, если бы душа той, прежней Рады поселилась в этом пока ещё смешном лохматом существе. Не затем, чтобы пугать и убивать. Для того, чтобы любить и защищать.
Майор улыбнулся. Пусть об этом подумает Пашка.
Ведь духи слышат даже то, о чём ты молчишь.

10 Comments

  1. Просто великолепно! Все, кто терял домашних питомцев, понимают чувства мальчика. Такое сильное впечатление, что все слова выглядят тускло. Спасибо, очень порадовал! Ну, и до слез довёл, конечно.

  2. Как же это прекрасно! Спасибо тебе, дорогой Эдуард! Спасибо, что всколыхнул в душе все эти чувства. Конечно, пришлось немного поплакать — ну так то же про собачек (с) Но если серьезно, прямо вот низкий поклон тебе. Это очень важно — помнить, для чего нам (и не только нам) даны души. Помнить, как бережно нужно обращаться со своей и с чужими, помнить про любовь и сострадание. Прям отложу твой рассказ в копилочку произведений о любви. Там у меня не банальные «встретились — поженились», там как раз о многогранности этого чувства, о его силе и о ценности.
    Наши любимые не уходят безвозвратно. Они все оставляют в нас частичку своей души, чтобы нам не было одиноко. И иногда эта частичка, пронизанная любовью, творит чудеса. Мы называем это духами, привидениями, но я уверена — это мы сами. Мы сами, которые вызывают к жизни из глубин своего сердца хранимую там любовь.
    Смотрел фильм «Обитель теней»? Лучшее, что когда-либо снимали о любви (на мой взгляд, естественно). Твой рассказ в той же папочке.

  3. Ну что тут сказать.. . Я б в издатели пошёл , пусть меня научат.))

    Получился этакий микс из Белый Бим чёрное ухо + Белый клык + Улицы разбитых фонарей + Дерсу Узола, и всё это под соусом Хичкока.

    Агонь!

  4. Вчера прочитал, Сегодня прочитал, завтра перечитаю. Может что то и напишу. Душу всколыхнул, это точно. У меня, с детства только коты. И то один был прям прям. В семь лет у него ( мне на тот момент было 16-17) начались проблемы с почками. Ветеринар (по жизни был гадом) на городок ЗАТО, всего один, плюс медсестра, выходные дни, короче ни кому ни за какие деньги, на хер, кот не нужен был. Мама плачет, папа плачет — кот реально умница, ел за общим столом вместе со всеми на табурете с тарелки, на лапку подцепит и с нее слизывает. Но тяжело было всем, пришлось пристрелить.
    Ну а ветеринар тоже один раз попал, причем с отцом моего друга. У них овчарка была, помесь московской сторожевой и сенбернара (в общем чуть крупнее сенбернара, но без его оплывших век). Собаке пять лет, настоящий член семьи. Пригласили ветеринара на роды, но, что то пошло не так и собака умерла, оставив только одного первого самого здорового щенка и тоже девочку. Папа был в авторитете, при деньгах, устроил пышные похороны. через неделю встретились ветеринар и отец друга на улице, и, твариный эскулап, без задней мысли начал спрашивать куда дели труп собаки, и что с ним сделали. И в разговоре проронил: «Вы что даже шкуру с нее не сняли, такую накидку на кресло (дома в офисе или в машине) можно было сделать». Далее долгий период реабилитации, после сотряса и перелома челюсти в 12 местах. С советами ветеринар завязал. А так у меня коты в принципе долгожители, один ( мама взяла его когда я поступал в военное училище в 95 а хоронил я его в позапрошлом году), другой живет ( взяли когда дочке старшей было полтора годика и здравствует по сей день (дочери уже шестнадцать). Этому операцию по устранению непроходимости в 14 году делали (в тридцать семь тыров лечение обошлось- деревенские у виска крутили, ну да у них другая жизнь и другое отношение).
    А по жизни, захожу в лес по любому поводу здороваюсь, и благодарю, подхожу к воде здороваюсь и благодарю (еще бабушки этому учили). Благодарю не бога а именно духов. Мне почему то здесь ближе славянские божества, нежели православие.
    Завтра снова перечитаю

    1. У меня тоже только коты были. Первый 22 года прожил, потом пришлось усыпить. Очень сильно болел, лекарства не помогали. Мама очень переживала, я боялась, что он рядом с котом сляжет. Плакали, конечно. Тяжело это все…

  5. Я тоже уже несколько раз перечитала. Так очищает душу. Хочется творить добро, снимается какая-то короста с души. И понимаешь, что счастье — это вот такие мгновения. Ещё раз огромное спасибо!

  6. Благодарю за отзывы!
    Видать, не получится из меня Лавкрафт. Я тут триллер сочиняю, трупов навалял, кишок намотал километр, зомби всякие бегают. А получилась добрая сказка…
    Вот всегда у меня так…(((

    1. Сказка, положим, не совсем добрая. При добрых сказках 40-летние тетеньки не плачут. Но сказка о добре. Я не случайно упомянула фильм «Обитель теней». Там мистики тоже до неба, и жуть есть, и кровь-кишки, но фильм все равно о любви. О семье, о том, кому и сколько места отводить в своем сердце.

      1. Кажется, я понял, в чём проблема. В следующий раз буду намеренно сочинять добрую сказку. Должно получиться как надо. )))

  7. Ну положим, страху вы нагнали отчаянно! Но в том видно и фишка, что эта история о добре, о дружбе, о сострадании, поэтому она вызывает такие добрые чувства.

Добавить комментарий