Осенний вальс

Автор: Эдуард Белкин (Аяврик)

ОСЕННИЙ ВАЛЬС

Я терпеть не могу большие города. Да чего уж – я их просто ненавижу. Каждое утро их каменные термитники исторгают мириады сонных, неадекватных особей, упрятанных в металлические капсулы и беспорядочно шныряющих во всех направлениях сразу. В такие моменты мне вспоминается иллюстрация к броуновскому движению – то немногое, что я вынес из школьного курса физики. Когда-то я пытался мыслить в позитивном ключе: мол, люди едут на работу, и через пару часов трафик успокоится. Ну-ну. Места заводских работяг в потоке занимают стаи офисной саранчи, их сменяют курьеры, доставщики пиццы, суши и воды для кулеров в тех самых офисах; к ним подмешиваются оголтелые таксисты и безбашенные маршрутчики, отчаянные замкадыши и медлительные баржи автобусов. Транспортный круговорот на грани коллапса кажется бесконечным, и лишь ночью, когда горожане забивают своими усталыми тушками тесные персональные норки, наступает относительное затишье.

Мегаполисы – совершенно аномальные территории, где грубо нарушаются фундаментальные физические законы. Москва – главная из таких зон. С вечера пятницы до полудня субботы отсюда выползают непрерывные потоки машин по одиннадцати (!!!) направлениям. Теоретически город должен опустеть, но тут срабатывает неизвестный науке фактор, и из чего-то образуются пробки… Воскресным вечером процесс автоизвержения проходит в обратном порядке, и это действо завораживает, как иллюзионист, наливающий в полный стакан ещё два литра водки.

Я не случайно так детально описываю столичные реалии. Лишь впитав изрядную дозу негатива, вы сможете в полной мере оценить мой восторг, когда выяснилось окончательное место выгрузки. Да, Подмосковье. Но очень дальнее. Даже федеральная трасса обегает его стороной, как завсегдатай бутиков в упор не замечает вывеску сельмага. Эти места тихи, спокойны, напоены светом и умиротворением. Им противопоказаны шум и суета, как не нужен допинг нормальному, здоровому человеку. Только здесь количество жителей на единицу площади не вызывает симптомов демофобии.

Несколько километров неширокой, но ухоженной дороги привели к стационарному посту ДПС. Как почти везде, он был закрыт и украшен замысловатыми граффити; рядом стоял пожилой УАЗик, по недоразумению избежавший внимания юных креативщиков. Гаишный старлей приветливо помахал мне полосатой палочкой, но я и сам намеревался остановиться. Навигатор навигатором, но совет аборигена порой бывает бесценен.

— А, из Первоуральска! – старлей изучал документы на груз так увлечённо, словно это был список гостинцев от любимой тёщи. – Ждём вас, ждём с нетерпением.

Вот это «ждём» было сказано с такой неопределимой интонацией, что я поневоле начал вспоминать свои недавние грешки. Манера общения «государевых людей» порой ставит в тупик, а юмор настолько специфичен, что возникает сомнение: это Винокур стажировался у гаишников или они у него?

Инспектор тем временем что-то старательно рисовал на бумажке.

— Смотри. Вот так едешь, вот здесь поворачиваешь, тут упираешься в знак, но не обращай внимания. Вот здесь остановишься и вот сюда с документами. Сегодня, правда, воскресенье, но думаю, разгрузят. Я ещё Серафиму позвоню, чтоб встретили.

Ага, вот, значит, кто у них тут шишку держит. Сразу и не понять — отец Серафим или пахан Серафим… Невелика разница, приедем – увидим. Интересно, с чего радость-то такая, будто я им пряников двадцать тонн притаранил? Что там у нас в накладной? Да видел я всё это, когда грузился. Плитка, ящиков.., штук.., брутто… Деталь, номер, ящиков.., брутто. Итого: двадцать четыреста. Гранита, не пряников. Мне больше брутто интересно, чем содержимое. Ну и срок доставки. Не опоздал, даже раньше на день. С такой работой связь понятий «воскресенье» и «выходной» неизбежно рвётся, так что извините.

Повозил я этого камня… Из приличных заказчиков лишь храм в Архангельске. А в основном «елита» местечковая изощряется. Как вам готическая вилла с облицовкой из змеевика? Фонтан из итальянского мрамора? Своего-то нету. Или вот как-то на трёх фурах привезли в Саратов почти шестьдесят тонн плитки белого мрамора. В местной «Долине нищих» будет открытый бассейн. В десяти метрах от Волги. Зимой – на лыжах и в бассейн! Да какой, млин, бассейн; этого мрамора на гребной канал хватит… Вот и подмосковный Серафим хочет шоб красиво. На итальянский мрамор не накопил, видать, масштаб не тот; решил отечественным гранитом обойтись. Да мне без разницы, была бы зарплата…

А неплохой городишко, аккуратненький такой. Я бы даже сказал «зелёный», если б не начало октября. Частного сектора почти не видно, добротные здания довоенной архитектуры радуют глаз бело-пастельным колером, да пятиэтажки глыбятся вдалеке серыми пирсами в золотистом берёзовом море.

По схеме нашёл быстро – старлей, оказывается, не только палочкой махать умеет. Вот третий светофор, церковь слева, поворачиваем… Вот знак, под который мне можно. Уфф, приехали. Судя по триколорам на фасаде, это местная администрация. Легковушка на немаленькой стоянке всего одна, места для фуры навалом. Пока собирал в папку документы, из здания вышел дежурный полисмен, возмущённый моим беспределом. Да нет, улыбается, блин… И здесь меня ждали с нетерпением?

В общем, я тут со своим грузом в фаворе. От предложенного охранником чая отказался, сижу вот в сквере, воздухом дышу, жду начальство. Хороший такой сквер, большой, ухоженный. Плитка на дорожках, скамейки разноцветные, малышня на великах гоняет. Вдоль центральной аллеи растут клёны – здоровенные, раскидистые, у нас таких нет. Чем они их поливают, интересно?

Я не заметил, как он подошёл. Скамейка дрогнула, чуть качнулась; я рефлекторно обернулся. Старик, худой и согбенный, устало опустился на другой край скамьи, прислонил к ней древнюю двухколёсную тележку с рыжим обшарпанным кофром. Снял с головы вытертую серую кепку, посидел с минуту и отщёлкнул застёжки своей поклажи. В кофре был аккордеон. Большой, чёрный, блестящий «Вельтмайстер» с перламутрово-белыми зубами клавиш, он напоминал слегка щербатого, но довольного жизнью Майка Тайсона, выглядывающего из багажника ржавого «Запорожца». Он был тяжёл, и вряд ли старику достало бы сил, но откуда-то подскочили двое подростков, и подняв инструмент, аккуратно помогли надеть лямки. Приняв аккордеон на колени, старик прикрыл глаза и замер, подставив лицо неяркому осеннему солнцу.

Он был очень стар. Кожа на угловатом черепе просвечивала синеватыми жилками, бесцветный пушок волос колыхался, словно редкий ковыль на степном солончаке. Высохшие руки с пигментными пятнами нелепо торчали из рукавов матерчатой куртки, а длинные узловатые пальцы слегка дрожали на белом перламутре клавиш.

Я совсем не против уличных музыкантов, которые радуют прохожих своими талантами, получая за это пусть невеликие, но честные деньги. Ключевое слово здесь – «радуют». Но на оживлённой улице мне порой доводилось видеть старика-инвалида, уныло терзавшего старую, охрипшую гармошку. Эта неумелость казалась сродни юродству, и то, что я слышал, нельзя было назвать музыкой; так звучали нужда и отчаяние с фальшивыми нотками гордости — ведь он не побирается, он зарабатывает… Наверное, ему трудно было не думать о том, что мелочь, скупо падающая в мятую коробку — это вовсе не оценка его таланта, а всего лишь дань жалости и состраданию. Мне почему-то становилось неловко; я тоже бросал скопившиеся в кармане монеты и думал: а отважился бы я вот так же, как он? И от этого почему-то портилось настроение.

Тем временем вокруг скамейки постепенно собирались люди. Неспешно и будто бы случайно они подходили со всех сторон, окружая нас неплотным полукольцом. Пожилая пара с мопсом, мамочка с коляской, две подружки на роликах, высокий бледный парень в готском прикиде – все совершенно разные, они стекались сюда, как звери на водопой и ждали… Наверное, уличный концерт традиционно входил в воскресную программу отдыха горожан, но что может сыграть немощный дед с трясущимися артритными руками, пусть даже когда-то что-то умевший, я не представлял.

Костлявые руки старика чуть шевельнулись, мехи дрогнули, разошлись плавно и осторожно, словно крылья птицы, выпущенной из тесной клетки, и, осмелев, развернулись вдруг широко и свободно. Он играл «На сопках Манчжурии», старинную, легендарную вещь. Пальцы его не метались размашисто по клавишам, не плясали разгульно на чёрно-белом перламутре; они бережно и филигранно вывязывали узор мелодии, и густые, бархатные звуки рождались будто бы сами собой. Ни одного лишнего движения, ни единой небрежной ноты, ни малейшей запинки; так умеют лишь старые музыканты, отточившие свой талант многолетним трудом. Я был удивлён, ошеломлён, обескуражен этим превращением дряхлого дедка в настоящего Маэстро, и мне стало неловко за свои непотребные мысли.

Исполнив пару куплетов, он без паузы перешёл к «Берёзке», потом сыграл «Амурские волны» — тоже лишь по паре куплетов. Он играл попурри из вальсов, старинных и не очень, русских и зарубежных. Были знакомые мелодии, были и те, чьих названий я не знал; звеня хрустальным ручейком, гремя штормовыми басами, они сплетались в бесконечную песню, и было невозможным представить, что всё это творит всего лишь один человек. А он сидел, строго выпрямив спину, отрешенно глядя куда-то вдаль, и лишь руки его, казалось, жили отдельно, то растягивая, то сжимая мехи аккордеона, словно в стариковское тело вселился музыкальный демон…

Вот опять знакомое: «Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука…» Это «Случайный вальс». Ко многим вальсам написаны стихи; именно стихи, потому что текстами это назвать невозможно, есть в них позабытая ныне духовная чистота, чуть наивная и трогательная:

«…Пусть я с вами почти не знаком, и далёко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова возле дома родного.

В этом зале пустом мы танцуем вдвоём, так скажите хоть слово,

Сам не знаю, о чём…»

Вальс звучал мощно, душевно, сокровенно, до мурашек и повлажневших глаз, и люди, пришедшие послушать старую, настоящую музыку, проникались, пропитывались этим звучанием, наполнялись им впрок, потому что когда ещё доведётся… Клёны роняли звёзды жёлто-розовых листьев; они кружили в небесной синеве – парам, парам, парам-пам-пам… — и ложились под ноги, приглашая к волшебству вальса. Казалось, ещё чуть-чуть, ещё несколько тактов – и люди сорвутся с места, закружатся легко и беззаботно, позабыв о возрасте и невзгодах, как когда-то их бабушки, дедушки… Это было недавно. Это было давно…

Я вдруг представил этот же городок лет полста назад. Золотая осень, простая деревянная эстрада, духовой оркестр сверкает на солнце трубами, валторнами, тромбонами. То же небо, те же дома, такой же листопад… Люди – другие. Открытые. Радостные. Счастливые. Может быть, потому, что у них есть будущее? Наверное, вальс – танец счастливых людей. Казалось, старик с аккордеоном смотрит туда, в прошлое, и играет для своих сверстников, так и оставшихся счастливыми…

Как-то очень давно мне принесли коробку с пластинками. Они были старыми и хрупкими, как стекло; я с трудом нашёл для них древний проигрыватель на семьдесят восемь оборотов. Это была чья-то коллекция вальсов; я слушал их много раз, и удивлялся – как случилось, что эта прекрасная музыка оказалась всеми забытой? Отчего этот простой и красивый танец можно увидеть лишь в старых фильмах? Да, другие времена, другая мода; но почему нынешняя мода так далека порой от изящества и гармонии, не скажет, наверное, никто.

Аккордеон замолчал. Публика вокруг зашевелилась, будто очнувшись ото сна, загомонила, разбавляя аплодисментами возникшую было тишину. Музыкант коротко кивнул, принимая благодарность, опустил на колени усталые руки. Да, годы не те, полчаса игры уже кажутся марафоном. Люди не расходились, явно ожидая продолжения, а я пребывал в лёгком недоумении: в ладоши похлопали – и всё? За такую бесподобную музыку? Жмотьё подмосковное… Вынул из борсетки стольник, прикинул, куда положить. Традиционной коробки не было, но рядом с дедком лежала его кепка. Я привстал, подвинувшись поближе, перевернул кепку, сунул в неё купюру. Массовка глухо зароптала, косясь на меня удивлённо-неодобрительно, и мне захотелось добавить билет с видами Архангельска — убейтесь, крохоборы. Заметил на дедовском пиджаке два ряда орденских планок: серая с голубой каймой – «Отвага», с жёлтой – «Боевые заслуги», георгиевская «За победу над Германией», юбилейные… Повоевал дед. Я поднял взгляд, и тут увидел его глаза — мёртвые, незрячие, устремлённые в пустоту… Старик был слеп. Совершенно. Абсолютно.

Я уселся на своё место, слегка шокированный. Будучи незрячим, так виртуозно владеть инструментом… Конечно, я читал о таких случаях, но вот так, воочию, сталкиваться с подобным не приходилось. В полной темноте, наощупь, ни разу не промазав по кнопкам и клавишам… Нет, это выше моего понимания.

Кто-то легко тронул меня за плечо.

— Здравствуйте! Это меня вы ждёте, пройдёмте.

Высокий, подтянутый, — видать, из бывших вояк, — мужик под полтинник, в джинсовом костюме, радостно улыбался, глядя на мою растерянную физиономию. Улыбка казалась слегка фальшивой – кто он мне, чтоб так светиться? И как он меня вычислил?

— Никто из местных не стал бы платить Аркадьичу за музыку, — будто прочёл он мои мысли. — Не любит он этого. А деньги, если даже накидает кто, попросту выбрасывает. Ну, давайте познакомимся, да займёмся делами. Я – Константин Юрьевич Серафим, районный, можно сказать, губернатор. Серафим – это фамилия такая.

Он вновь улыбнулся, обречённо развёл руками — мол, чего уж тут сделаешь. Я тоже представился. Рукопожатие у Серафима было крепким, и сам он ничуть не походил на тех чванливых «аристократов», что прячут собственную никчёмность под маской высокомерия. Ну да, представители власти должны вызывать симпатию электората. Одна из непреложных истин.

Мы поднялись в начальственные апартаменты, не такие уж, к слову, роскошные.

— Чай? Кофе? – поинтересовался он. – Секретарши нет, поэтому сами справимся.

Нырнул в шкаф, погремел посудой, доставая стаканы, щёлкнул кнопкой чайника. Сам отошёл к окну с ворохом накладных.

— Пожалуй, выгрузим прямо здесь, на стоянке. Дождей не обещают, авось успеем управиться.

Не, ну точно, будут творить из дверей администрации райские врата. Власть должна подавлять. Хотя бы помпезностью, чтоб от столицы не отстать.

— Входную группу хотите оформить? – невинно поинтересовался я. — Хорошее дело. Богато будет, людям понравится.

Видимо, я всё же перелил сарказма, и Серафим это заметил. Он вдруг затвердел лицом, порывисто шагнул к столу, и, вытащив из ящика здоровенный альбом, разложил его на широком подоконнике.

— Посмотри, — кивнул он мне, подзывая. — Вот это ты и привёз.

Я подошёл.

С альбомного разворота на меня смотрело каменное лицо. Лицо старой женщины с потухшими, выплаканными глазами, с бесконечной надеждой во взгляде. Прижатые к груди натруженные руки, простой платок, сползший на затылок … Лицо матери, всё ещё ждущей своих сыновей.

Другой рисунок. Высокая гранитная стела; над ней, широко расправив крылья, летят журавли. Это на них смотрит постаревшая мать. Замысел композиции – отсыл к известной, потрясающе торжественной и лиричной песне. Ещё картинки – с других ракурсов, детали, общий вид. Чёрные плиты с именами. Господи, как же их много…

— С ноября сорок первого здесь был эвакогоспиталь западного фронта, – услышал я за спиной глухой голос Серафима.- Один из многих. За три с половиной года от ран здесь умерли шестьсот двадцать пять человек. Похоронены на местном погосте. Ещё и наши, кто не вернулся. Итого – девятьсот восемнадцать фамилий. Надеюсь, мы всех отыскали. Там, на кладбище, есть небольшой старый мемориал, но кто из молодых сейчас туда ходит… А напоминать надо. Здесь, в конце парка и стоял первый корпус госпиталя. Сгорел после войны…

Ну вот кто, кто тянул меня за язык? Почему не получается подумать, прежде чем ляпнуть? Впору извиняться за неуместные шутки… Хотя какого чёрта? Я вдоволь насмотрелся на величественные храмы в нищих приходах, на мраморные дворцы олигархов посреди заповедников, на роскошные здания госучреждений в убогих рабочих кварталах. Я настолько привык к российским контрастам, что любое распределение ценностей не в пользу власть имущих видится потрясением государственных устоев. Ну не вписываются в интересы государства простые добрые дела. И что я должен был подумать, привезя к оплоту районной власти кучу дорогущего камня?

Я закрыл альбом, протянул его хозяину кабинета.

— Я видел что-то подобное в Воронежской области, прямо на трассе. Очень похоже.

— Я знаю, — вздохнул Серафим. – По стране тысячи мемориалов. Трудно быть оригинальным. А этот, — он кивнул на альбом, – выбрали из четырёх проектов. Люди выбрали. Они же и деньги собирали. Бюджетных-то здесь меньше половины.

Во-от, уже близко к реальности. Узнаю родное государство: даже крошки от распила расходуются рачительно и экономно. Зачем тратить деньги на памятник воинам, умиравшим за то, чего давно уже нет? Народ у нас отзывчивый, соберут с миру по нитке, как всегда…

— Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, — усмехнулся он с горечью. — Только люди умеют хранить память. Государство на ней лишь спекулирует.

Согласен. Ну а кто об этом не знает? Вообще странный он, этот Константин Юрьевич. Избыточно человечный для политика. Не просто так его подальше от столицы держат. А может, время его ещё не пришло…

Осень за открытым окном щедро сыпала золотом, в кущах розовых клёнов плыли аккорды «Землянки». Дедовских фанатов заметно прибавилось; кто-то снимал его на телефон, кто-то, найдя пару, неумело танцевал в сторонке. До чего же здорово играет Аркадьич, не чета нынешним артистам, которым без своего оркестра на сцене и делать нечего. Пусть они пафосно именуют себя профессионалами, но именно здесь я понял разницу между Музыкантом и исполнителем.

— Как думаешь, сколько ему? – кивнув в сторону деда и грустно улыбнувшись, вдруг озадачил меня Серафим.

— Девяносто? – попытался я угадать, задрав планку до предела.

— Не-а! Сто два! Ровесник революции! – и чуть не засветился от гордости, словно это было его собственным персональным достижением. — Железный старик. Воевал с первых дней, в сорок четвёртом получил осколок в голову, с тех пор не видит. В девяностых жену схоронил, потом сыновей обоих. Но внуки-правнуки остались, даже два праправнука имеются. Кстати, вон та блондинка и есть правнучка. Медсестрой при нём – болеет дед, мало ли что. Но как весной потеплеет, считай, все выходные здесь с аккордеоном. Играет. И денег не берёт, ну ты видел. Говорит, что это мы, буржуи, всё продать норовим, а музыка – это красота, её дарить надо. Не, ты не думай, у него и пенсия ого-го, и квартира, и медсестра персональная. Всё есть. Почётный гражданин. Заслуженный учитель. В нашей школе музыку преподавал…

Тут Серафим вздохнул, нахмурился:

— Только вот других ветеранов у нас больше нет. Последний он…

Я стоял посреди аллеи под кленовым листопадом. Я смотрел, как уходит в жёлтую метель старый Музыкант. Его бережно придерживала за локоть блондинка-медсестра, впереди двое мальчишек катили тележку с рыжим кофром. Старик шёл медленно, подгребая правым ботинком опавшую листву. Я знал, что уже никогда не увижу его, последнего солдата великой войны. У ветеранов свои счёты со смертью; всю войну она ходила рядом, а сто лет – не тот возраст, чтобы не узнавать старых знакомых.

Последний солдат… Звучит безысходно, как неравный бой, как шаг в бездну, равнодушно переводящую человеческую жизнь в разряд исторических фактов. Да это уже почти История, осталось лишь формализовать данный прецедент. Что от него останется? Прощальный залп салюта; гранитная плита с куцыми строчками для случайных прохожих, словно тусклый ярлык в уголке экрана. Можно кликнуть его, вызывая мёртвые килобайты из мёртвых кремниевых извилин. Здесь можно получить информацию о подвиге. Здесь нельзя узнать о человеке. Эй, кто там мечтает о лаврах героя? Проживите-ка такую жизнь, и вам воздастся. Когда-нибудь. Наверное…

Розовой пятернёй лёг на плечо большой кленовый лист. Он не успел покружиться в своём последнем вальсе, но он слышал эту музыку, видел этот солнечный октябрьский день…

Я оставлю его на память. Живую память о живом Музыканте.

8 Comments

  1. «Будучи незрячим, так виртуозно владеть инструментом… Конечно, я читал о таких случаях, но вот так, воочию, сталкиваться с подобным не приходилось. В полной темноте, наощупь, ни разу не промазав по кнопкам и клавишам… Нет, это выше моего понимания.»

    На самом деле тут нет ничего необычного для аккордеонистов и баянистов. Говорю как недоаккордеонист. Год не доучился. «Гармошники» смотрят на клаву только когда изучают новую песню, композицию и т.д. И то, только когда начинают учиться в музшколе. Потом даже этого не надо. Уже после полугода в муз школе играл вслепую не глядя на клаву. Хоть не глядя, хоть с закрытыми глазами (так даже лучше). После двух-трех прогонов произведения, связка пальцы/мозг уже сами живут своей жизнью. На автомате. Плюс еще «басы» на левой клаве. Потому как если постоянно смотреть вниз на клаву, косоглазие и вывих шейных позвонков гарантирован. А уж на «басы» смотреть нужна шея жирафа.

    Многочисленные родственники часто просили в детстве ченить сыграть на каких нить мероприятиях домашних. И когда играл известные произведения, всегда были в шоке — ну КАК можно запомнить, каким пальцем, в какую клавишу тыцкать, да еще не глядя??? А пальцев то аж десять. А кнопок еще больше. У них моск кипел. Одно дело по телеку виртуоз лабает, другое дело пацан 8 — 10 лет. На самом деле это норма для начинающего.

    А вот играть с листа (по нотам), особенно новое произведение…..Это для меня так и осталось загадкой. Это реально инопланетяне.

    ПыСы — а рассказ как всегда душевный.

  2. До слез и со слезами! Замечательно! Пробрало до глубины души. Есть о чем подумать, есть, что вспомнить. Спасибо за этот рассказ, такой задушевный! Сейчас еще перечитаю, все представлю и еще всплакну.b

    1. «Пробрало до глубины души.»

      Это первое что пришло на ум. Но «профи-издевка» верх взяла. А если смотреть на рассказ со стороны, отстранено — то тезка своей поездкой, пусть очередной, внес свою лепту в монументальную память. Да еще и нам рассказал, в виде рассказа.

      ПыСы — я бы такому деду и 500 и 1000 в таких условиях не пожалел. Только вот ему ЭТО не надо. У них другие ценности и цели.

  3. Тема очень интересная и непростая поднята — про память. Нужна ли она? Как её оставить? Как её сохранять? Ведь часто мраморные таблички с именами остаются только мраморными табличками. Нам пофиг. Ну жил… Ну погиб… А в «Пятерочке» макароны по акции!

    1. А как иначе? Иного пока ничего не придумано. Хотя бы таблички.
      «Народ, не знающий своего прошлого, не имеет будущего».

    2. Общественная, народная память — очень сложная штука. Её глубинный смысл — пропаганда общности поколений, вектор развития во времени. Люди умирали с уверенностью в величии и будущем процветании своей страны. Всё изменилось. Победа в той войне никак не сказалась на нынешней России. Молодёжь, проходя мимо грандиозных монументов, в лучшем случае лишь отметит про себя: да, много народа погибло. Потом оглянется по сторонам, и пожмёт плечами — разве вот за ЭТО стоило умирать? Получается, не стоило… В общем, тут одна сплошная политика.
      Я не вижу проблемы в таком отношении к памяти погибшим. У каждого своя судьба. Я лишь описал свои эмоции по поводу.

  4. Аяврик, очень душевно. Спасибо за эмоции.
    Мы те кто помнит ветеранов, мы те кто видел воочию победителей, мы те кто с ними общался лично, для кого то из нас, эти, живые участники, были близкими и родней. А ведь реальные участники, почему то были совсем не многословны, и про войну рассказывать совсем не желали (и, я, их очень понимаю).
    Вспоминать или нет, поминать или нет, праздновать или нет это дело сугубо личное и каждого.
    Конечно же сам процесс сегодня заполитизирован донельзя.
    Но эта страна и это государство, вправе, и обязано (имхо) торжественно праздновать и отмечать, вспоминать и поминать даже сквозь череду десятилетий и смену власти. Пока не опознан последний неизвестный, пока не поднято и перезахоронено тело последнего солдата. пока в бланке учета не поменяли «статуса» «без вести пропавший» на «убит подо «N-ском», похоронен там то».
    20 с «небольшим-«акуеть» миллионов это….
    Мы русские — те что типа славянского типа, именно мы не помним своего родства. Именно мы и забудем в первую очередь, тех кто отдел жизни за наше какое ни какое но будущее, именно им,тем людям, мы многим (а вернее всем) обязаны. Я не хожу на парады, и шествия ( честно находился до блювоты), но и моя дочь в младшем возрасте бывала на этих мероприятиях, и мои сын как бы не было мне «не очень» тоже будет на них присутствовать.
    Я служил в городе где во времена войны свирепствовали мадьяры. На территории в/ч как и во круг города, имелись захоронения и немецких солдат Могилы наших бойцов ни кому не нужны, за могилами и кладбищами, был присмотр по договоренности с немецкими общинами и за немецкие деньги.
    Наших братских ни кто не копал, их немецкие за каждый найденный смертник давали очень большие деньги.
    Мне не надо говорить о ветеранах. Я видел реакцию очевидцев 2-мировой.
    В городе снимался фильм Ланового В.С. о своем детстве «Ночь на кордоне». Когда в двухтысячном по улицам Острогожска, шли две роты солдат вермахта, очень многим старожилам стало оченьочень плохо.
    Никогда не надо о них забывать. Хотя если открыть календарь и посмотреть на «дни воинской славы» многие поймут что мы кичимся не только победой 45, а помним многое.
    Про войну не вспоминают.А вот о подвигах, и погибших…. У кого то третий тост за любовь, а у кого то молча и «не чокаясь». И тут меня не переделать.

Добавить комментарий для Парящий над дорогоЙОтменить ответ