Красная зона

Поговорить по душам с врачами из красной зоны сейчас невозможно: разговор или не будет откровенным, или окажется финальным. Поэтому вместо интервью — рассказ «Красная зона», состоящий из фрагментов того, что проникает в публичную плоскость. Кто-то скажет, что краски сгущены — вполне возможно. Я даже надеюсь, что это так. Ближайшие месяцы покажут, чего в этом рассказе больше — выдумки или документалистики.

На двери висел знак бактериологической угрозы, а ниже него шла надпись «Шлюз». Чуранов смотрел на них почти заворожённо, словно видел впервые. Треугольник — жёлтый, зона — красная, вход, у которого он сидел, чёрный… Зарплаты белые, доплаты серые, а костюмы медсестёр голубые… Цветные пятна сменялись перед глазами, как слайды.

Чуранов вздрогнул, очнулся и прикусил губу, чтобы разогнать сон. Это всё от недостатка кислорода и духоты. Он хотел стащить защитные очки, но очки уже валялись рядом, и лишь их след продолжал давить на переносицу и лоб. «Фантомные боли», — подумал Чуранов и, ухватившись за крюк этой ассоциации, снова поволокся куда-то вверх, в поверхностный сон, в котором вспыхивали крики врачей, сипели кислородные аппараты и звучал в наушниках медсестры непомерно громкий «Рамштайн».

Он снова вздрогнул, стащил маску и поморщился — расставаться с ней почему-то было неприятно, словно он подставил лицо под влажный ветер или отнял собственную плоть, обнажив опрелости, на которых размножались бактерии страха и сомнений.

Небольшой вестибюль у чёрного хода больницы был пуст. Скамейки уволокли в приёмный покой, оставив лишь пару перекошенных стульев, на одном из которых сидел Чуранов.

Он постарался сосредоточиться на входной двери. Визитёры явятся с минуту на минуту, и надо бы сменить защитный костюм на чистый ярко-синий образец, что прислал на прошлой неделе сочувствующий депутат. Нехорошо встречать гостей в заражённой одежде. А вдруг они потащат его обратно в красную зону? Тогда можно и не менять.

Лучше подумать над вступительным словом и на манер главврача Голубева рассеять внимание ревизоров демонстрацией чего-нибудь примечательного. Но в голову лезли только мысли о кактусе, который Чуранов перетащил в свой временный кабинет. Не показывать же им кактус… Интересно, его хоть кто-то поливает?

Формально его смена закончилась часа три назад, но в монотонной суете не возникало достаточных пауз, чтобы поставить точку в конце рабочего дня. Точки выстраивались в многоточия, состоящие из писка тревожных кнопок, грохота каталок и редких глухих выкриков. Обстановка в отделении напоминала подводное царство, где всё двигалось, мерцало и сновало, но делало это как бы заторможено. Звуки сливались в монотонный гул, и люди в скафандрах преодолевали густую, как масло, усталость. Жизнь снаружи и внутри теперь отличались, как инь и янь. Жизнь внутри не подчинялась никаким графикам.

Нынешнее ожидание его не тяготило: в пустом вестибюле было тихо, хорошо и спокойно. Через мутный проём окна он наблюдал дорогие машины на задней парковке и их владельцев, которые деловито обсуждали валюту, геополитическую обстановку, а может быть, аптечный дефицит антибиотиков. Чуранов видел вход в магазин, где толкались люди, радуясь, когда удавалось проскользнуть без маски мимо охранников. Чуранову даже показалось, что никакой красной зоны не существует, и там, за дверью с жёлтым знаком, проводится эксперимент или идут съёмки реалити-шоу.

Господа, что появятся с минуту на минуту, будут его судить. Или не будут. Или всё уже решено заранее. Накануне, когда за одну ночь в отделении умерло сразу 12 человек, на него наорал главврач Голубев и велел разбираться самостоятельно, а Чуранов так вымотался, что под утро заснул и потом решил, что 12 чёрных мешков ему привиделись.

Потом был звонок с незнакомого номера, чей-то голос напомнил ему про 12 мешков и велел явиться, но Чуранов ответил, что никуда он являться не будет, а если нужен, отыскать его несложно. Голос перезвонил позже и объявил о визите в клинику сотрудников, которых Чуранову предписывалось ожидать в кабинете. К тому моменту умерло ещё 14 человек, и голос звучал сочувственно и даже доброжелательно, отчего Чуранов сразу понял, что приговор уже подписан — иных причин для сочувственности не было. Чуранов ответил, что в назначенное время выйдет к чёрному входу. Ему не хотелось нервировать сотрудников. Он понятия не имел, что его ждёт: до сих пор его никогда не арестовывали.

Он вдруг понял, что не испытывает к этим господам неприязни. Он потормошил свою гордость мыслями о том, сколько всего сделано за последние месяцы, сколько жизней спасено и сколько отражено атак, но гордость не шевельнулась. Она, как и сам Чуранов, пользуясь короткой передышкой, дремала в чёрном омуте, через воронку которого, как через визор, он наблюдал происходящее. Происходящее и даже собственная жизнь казались ему чем-то очень далёким и пустяковым.

Он словно бы чему-то радовался. Может быть, это была не радость, а заполняющее безразличие — прохладная сиреневая жижа, ползущая за воротник. Он не боялся вердиктов, потому что вердикты не могли быть хуже его нынешней действительности. Правосудие не так жестоко, как то, что происходит за дверью с жёлтой табличкой.

В кармане заворочался кнопочный телефон. В отделении почти все перешли на примитивные модели, потому что медицинские перчатки мазали по экранам смартфонов и доводили всех до бешенства. Чуранов приложился к трубке, отогнув капюшон, и ответил. Голос его был бодрым, деловитым и чужим. В последние дни многие вещи происходили помимо него, как бы сами собой, словно лавина накопленного опыта рвалась наружу в обход хозяина. Он напоминал себе животное в момент весёлой предсмертной агонии, которое стремится осеменить как можно больше самок в память о своём существовании. Внешне он казался всё тем же заведующим, даже более энергичным и решительным, чем прежде, но под шорохом защитного костюма его настоящая сущность погружалась в тину полнейшего равнодушия.

Интересно, будут ли его судить за конкретный случай или по совокупности? У него не шёл из головы тот молодой программист, что умер девятого числа… Нет, программист не умер. Программист был переведён на долечивание в «десятку». А умер похожий на него парень лет сорока, который поначалу доставлял много беспокойства, пытался распахивать окна и срывал с вентиляционных решёток чёрные герметизирующие пакеты. Хотя нет… Дебошир тоже не умер: у него была положительная динамика. Чуранова огорчила чья-то другая смерть, он только не помнил чья.

В последние недели запоминать стало сложнее. Калейдоскоп лиц приводил к их наложению друг на друга, и порой, заходя в палату, Чуранов видел привычные грузные фигуры, которые вдруг поворачивались к нему незнакомыми лицами.

Ещё у Чуранова выработалось странное и нежелательное чутьё, благодаря которому он сразу отличал тех, кто несмотря на все усилия, вместо выписки получит бирку на большом пальце ноги. Правильно это или нет, он часто поддавался этому чутью, когда распределял прибывающих по палатам и секторам. Секторами назывались приспособленные для больных коридоры, лестничные клетки и бывшие кабинеты, включая кабинет самого Чуранова. Тяжёлых и безнадёжных он отправлял в наименее проходные тупики, где царили полумрак и почти церковное спокойствие.

Главврач Голубев при этом сохранял нечеловеческое самообладание и заявлял прессе, что готов развернуть ещё хоть триста дополнительных коек, закрывая глаза на тот факт, что каждая такая койка больше напоминала нары, потому что к ней не прилагалось ни дополнительных лекарств, ни медсестёр, ни кислородной разводки.

Проблемы накатывали волнами. В середине месяца эти волны вдруг наложились друг на друга, и шквал заболевших пришёлся на пересменку поставщика лекарств и временные перебои с кислородом. Тогда и начался мор.

После ночной смены в палатах интенсивной терапии они стали обнаруживать тела тех, кто, устав бороться, стаскивал с себя кислородную маску, чтобы освободить место другим. Обычно это делалось под утро, когда медсёстры теряли бдительность. Какое-то время Чуранов непрестанно думал об этих людях, пытаясь понять, чего в их гибели больше, благородства или малодушия. Но потом думать перестал. Он даже про самого себя не мог сказать, благородство или малодушие толкает его лапы судей без попыток придумать аргументы в свою защиту.

Но было ведь и хорошее. Была поросль вылеченных и вытянутых с того света, и сколько бы им ни было лет, на выписке они всегда казались Чуранову юными и посвежевшими, по крайней мере, на фоне самих же себя в первые, самые критические дни.

Были у него и поводы для гордости. Один парень, молодой и очень толстый, оказался блогером. Через несколько дней после выписки Чуранову принесли планшет, и он, поправляя запотевшие очки, бегло прочитал оду в свою честь, улыбаясь её искренности, наивности и некоторым медицинским неточностям. Всё же он похвалил себя. Эта ложка сахара была пусть вредным и кратковременным, но лекарством. Блогер описывал всё так, словно медицина была областью искусства, а он, Чуранов, художником, который бросал на холст смелые размашистые мазки.

Среди выписанных было много недолеченных, и Чуранов, просматривая истории болезни, по привычке вникал и пытался что-то советовать, но потом одёргивал себя, прощался и шёл обратно в палаты. Тщательность вредила. Клятва Гиппократа не делилась на части. Нужно было учиться отпускать. Выписанные сливались в безликий поток, словно Чуранов смотрел на перронную толпу из окна электрички.

Лица умерших он старался не запоминать вовсе. Он научился видеть их кончину заранее, дня за три, и прощался с ними авансом, заполняя себя мыслями о других, более везучих. Но порой во время короткого перерыва, задремав где-нибудь в коридоре, он вздрагивал от ужаса, когда тонкую плёнку сна разрезало консервным ножом, и в разрыве появлялось чьё-то необъяснимо чёткое лицо, пустое, как посмертная маска.

Всё же спасённых было больше. Перевешивал ли трудовой подвиг все вольные и невольные ошибки, Чуранов не знал. Первое время он мысленно наказывал себя, но наказания не шли впрок, потому что всё повторялось вновь и становилось только хуже. Он стоял под водопадом и ловил его струи в детское ведёрко и чем больше старался, тем больше расплёскивал.

Все они очерствели. Наплыв пациентов в первые недели должен был парализовать отделение за пару дней, но с тех пор число лежачих удвоилось, потом утроилось, а сейчас, возможно, удесятерилось, но никакого паралича не наступило. Они продолжали работать, просто работали по-другому, быстро, тупо и настырно. Уже не врачи, ещё не кочегары. Никто не снимал СИЗы по науке — их сцарапывали с себя, чтобы скорее поесть и выкурить сигарету, поговорить о чём-нибудь весёлом, злом и будничном. А потом, снова надев костюмы, погрузиться в душную и тошнотворную реальность, защищённую от человеческих звуков и мыслей шуршанием тонкой защитной плёнки. В перерывах врачи никогда не вели тех душевных бесед, которые любят сценаристы медицинских сериалов. Любая душевность в таких условиях казалась ненужной лепниной.

Тяжело было с родственниками. Изредка они приходили скандалить, требовали заведующего или главного врача, угрожали судами, прорывались каким-то образом до самых красных зон и расшатывали ручки дверей. Им отвечали сухо или раздражённо, их выгоняли, их призывали жаловаться выше или просто слали подальше. О родственниках не думали много. Груз объяснений копили на потом. Новые пациенты вытесняли старых.

Сколько ошибок совершено? Этого Чуранов не знал. Само понятие врачебной ошибки обросло ненужным пафосом, будто древнегреческое слово или актёрский возглас в заключительной сцене. Что такое ошибка? Перепутанная от усталости строчка в рецепте? Назначение типового лечения там, где нужен индивидуальный курс? Опоздание, ставшее следствием цепочки других опозданий? Виновны все и невиновен никто. Переливание из пустого в порожнее. Счёт всё равно на табло.

Может быть, предвкушение встречи с экзекуторами объяснялось как раз тем, что Чуранов надеялся узнать этот счёт. Предъявленные обвинения — это хоть какая-то определённость на фоне той бездны, что раскрывается под ним всё шире.

Его собственная болезнь и двухнедельная агония имели тот же очищающий эффект, словно бы он доказал способность выдержать то, на что каждый день обрекал других. Лёжа в липкой темноте, он почти наслаждался мыслью, что от него ничего не зависит, и если уж Богу угодно забрать его, он воспримет это как заслуженный отдых. Впрочем, Бог не был столь милостив и вернул его в строй с сильной отдышкой и слабостью, которые мучили его весь следующий месяц. Его тошнило от сладкого чая, словно вместо сахара насыпали солодки. Тошнило и от сигарет, оставлявших купоросный привкус на языке.

Виноваты ли они? Эта мысль возникала в редкие минуты праздности, и Чуранов, экономя душевные силы, сознавался — виноваты. Ошибок было много. Он даже не знал, каких именно, но чувствовал, что в будущем какое-нибудь уполномоченное ведомство укажет на очевидные просчёты, и никто не сможет объяснить, как же так вышло. Подготовка к судилищу уже началась: проверяющие плодились с невероятной скоростью, словно всё усиление медицины сводилось к усилению надзорного звена.

Чувствуя вину, Чуранов всё же не мог избавиться от мысли, что ошибки были предопределены. Их бросили затыкать дыры, которые оказались больше их самих. Работе присвоили особый государственный статус. Они спасали не людей — они спасали экономику, политический строй и наивную веру граждан в то, что прежняя жизнь ещё возможна. Они готовили койки одним, чтобы другие, кому ещё предстояло лечь на них в будущем, могли пока заниматься своим делами, нужными и не очень.

Этой реальности не существовало в телевизоре и государственных СМИ. Там выступали спокойные, чуть ироничные врачи вроде Голубева. Там не было коек в коридорах, перебоев с лекарствами и почти не было смертей. Всё, чем занимался Чуранов в своих владениях, стало алхимией и варварским искусством, которое, попадая на свет божий, неизменно приобретало оттенок выдумки и преувеличения.

Визитёры опоздали минут на пятнадцать. Когда они вошли, Чуранов хотел уже возвращаться в отделение, прилаживая на лицо старую маску — за новой нужно было идти на склад.

Их оказалось трое. Все они выглядели здоровыми, но Чуранов по привычке оценил их шансы преодолеть болезнь. Женщина средних лет с худым лицом и густо подведёнными глазами — эта, пожалуй, обойдётся без госпитализации: недели две амбулаторно, потом полгода борьбы с кашлем. Мужчина в старомодных прямоугольных очках походил на бессимптомника, который заразит жену, а сам отделается коротким недомоганием. Главный из них, человек с плоским рыхлым лицом, будет болеть тяжело, но если доставят вовремя, до того как поражение лёгких войдёт в терминальную фазу, спасти можно. Чуранов бы спас.

По команде рыхлого тройка остановилась сразу у входа и стала неумело натягивать маски. Они приблизились к Чуранову, но встали на таком расстоянии, словно он был взрывоопасен. Рыхлый показал удостоверение. «Рачков», — прочитал Чуранов без интереса.

— Пройдёмте к вам в кабинет? — предложил Рачков.

— В моём кабинете шесть коек, — ответил Чуранов. — Но если хотите непременно туда…

— Нет, нет. Просто в тихое место.

Чуранов встал и указал направление. По закрытому переходу они дошли до здания прачечной, где в помещении бывшего склада располагался временный кабинет Чуранова. Здесь он хранил растущие кучи бумаг и свой кактус, который торчал на пыльном подоконнике как пустынный оазис.

Чувствуя нервозность гостей, Чуранов усадил их за стол, приоткрыл окно, а сам вышел и в коридоре содрал с себя защитный костюм. Идея пришла к нему с опозданием. Потом он долго и тщательно мыл руки и лицо над коридорной раковиной, напрочь забыв о том, что его ждут. Глянув на своё пятнистое лицо в зеркале, он натянул маску, вернулся в кабинет и встал у выхода, подальше от гостей.

— Вы садитесь, — неуверенно предложил Рачков.

— Я постою.

Чуранов передал отчёты. Некоторое время гости изучали документы, тихо переговариваясь и помечая что-то в блокнотах.

— Смертность растёт, Андрей Витальевич, — констатировал Рачков.

— Растёт, — подтвердил тот.

— Шестнадцатое число… Семнадцатое… Даже из средней статистики выбиваетесь. Причины установлены?

Чуранов вдруг понял, что не помнит сегодняшнее число. Ему вообще казалось, что идёт начало месяца, хотя и неясно какого.

— Причины указаны в отчёте, — равнодушно и почти дружески ответил Чуранов. Отчёт он печатал под утро, не снимая СИЗа, когда строчки на экране прыгали перед глазами, словно дрожащие гитарные струны.

— В отчёте… — проговорил Рачков, раскладывая на столе ноутбук. — Посмотрим.

— Вы сами что думаете? — спросила вдруг женщина, которую нервировала теснота помещения. Её дыхание под маской было шумным, как у Дарта Вейдера.

— Что думаю? — переспросил Чуранов и на секунду погрузился в мысли. — Я думаю, что войны и жертвы нужны человечеству, потому что придают жизни налёт осмысленности и даже благородства, точнее, создают хорошую основу для мифотворчества. Но внутри этих событий никакого благородства нет. Я, по крайней мере, ничего такого не вижу.

— Вы о чём? — испугалась женщина. — Я вас вот об этом спрашиваю.

Она подцепила бумаги кончиками пальцев.

— А что «об этом»?.. — удивился Чуранов. — Люди умирают. В последние дни всё больше. Лекарств не хватает, рук не хватает, опыта. Ничего не хватает. Ошибок только в избытке.

— Ну, ну, ну, — возмутилось плоское лицо Рачкова. — Не надо говорить — ничего не хватает. Временные перебои происходят из-за накладок по логистическому звену, но я бы не сказал, что существенные. Андрей Витальевич, уровень заболеваемости стабилизировался, и не нужно распространять эту паническую заразу, которая страшнее самой болезни. Да, тяжёлый период. Но нам осталось продержаться, может быть, месяц или два. Максимум полгода. Не надо опускать руки.

— Я и не опускаю.

Рачков посмотрел пристально и будто оскорбился:

— Отнеситесь к моим словам серьёзно, Андрей Витальевич! Нас сюда не просто так отправили. И порядок в отделении наведите! Почему ваши медсёстры внутренние дела больницы на публичных ресурсах обсуждают? Вы приказ видели?

Чуранов медленно соображал. Медсёстры что-то обсуждают публично…

— Вот, — Рачков сунул ему несколько листов: распечатки компьютерных экранов. — Всё грязное бельё вытащили! И про морги забитые рассказали, и про старух каких-то немытых. Хайпа захотелось?

Чуранов тупо смотрел на бумагу. Страничка в соцсетях. Чья же это страница? Ну да, Светки Горланцевой. Она, кстати, и по мужу Сорокина. Её фамилия обязывает.

Рачков продолжал:

— Вы поймите, что люди и так напуганы дальше некуда, а вы им ещё масла в огонь подливаете! Ну, сколько можно? А потом мы получим эпидемию психических заболеваний, потому что не у всех, знаете, нервы как у вас, врачей. Тут, как говорится, базар фильтровать надо.

— Я согласен, — кивнул Чуранов.

Слова Рачкова шли мимо него, словно косяк рыб. От всех восклицаний осталось только неприятное мерцание в глазах.

— Извините меня, конечно, за резкость некоторую, — сбавил тон Рачков. — Я понимаю, вы тоже устали, в отпуск, наверное, хочется, к семье. Но вы уж терпите. Вы же сами видите: мы делаем всё возможное. Доплаты вам выбиваем. Вы доплаты получили?

— Не полностью.

— Мы разберёмся. Только и вы помогите нам.

Чуранов кивнул и спросил:

— По поводу смертности… Какие будут последствия?

— Пока никаких. Она же удалила пост. Будем считать, признала ошибку. А вы проведите разъяснительную работу на будущее. К паникёрам будем принимать меры.

— Я имел в виду, какие будут последствия за… У нас смертность — сами видите.

— Это меня не касается, — отмахнулся Рачков. — Это с Голубевым выясняйте. Конечно, надо бы снизить смертность. Ваша больница идёт не в средней динамике.

— Динамика заболеваемости тоже не средняя, а к нам отправляют и с города, и с области.

— Ну, знаете, Андрей Витальевич, так тоже нельзя рассуждать. Эпидемии случаются. Надо уметь работать в таких условиях.

— А мы вот не умеем, — проговорил Чуранов мрачно. — И заменить нас некем.

— Не надо заниматься самобичеванием, вам не идёт, — проговорил Рачков назидательно. — Я понимаю, вы это всё воочию видите, близко к сердцу принимаете — а не надо. Как-то поспокойнее относитесь. Люди умирают — ну, что теперь? Обстановка такая. Они и раньше умирали. Все же понимают. Только общественность этим нервировать не надо. Общественность и так накручена. Вот это ясно?

— Ясно. Я проведу работу среди своих, — сказал Чуранов, понимая, что никакой работы он, скорее всего, проводить не будет.

И добавил:

— Люди умирают не только из-за наших ошибок. На прошлой недели были перебои с медикаментами и кислородом. Врачи вынуждены работать водителями и грузчиками, мотаться на склад, сортировать лекарства. Это отвлекает…

— Я вас услышал, — кивнул Рачков, помечая что-то в блокноте. — Мы поставим вопрос на заседании. Обеспечение будем улучшать. Может быть, нам логистическое звено структурно разбить? Мария Геннадьевна, что думаете? Выдадим рекомендацию сделать промежуточные склады?

Минут пять они вяло рассуждали о транспортных потоках и сортировочных центрах, потом засуетились, торопливо собрали вещи, попрощались и выскочили из кабинета в коридор, набрав там такую скорость, что провожать не потребовалось. Они спешили в пятую больницу, потом — в «десятку».

Чуранов затворил дверь кабинета, прошёл по переходу, где стояли ещё не вполне готовые койки, успокоил дыхание, надел плотнее маску и дёрнул ручку двери с треугольным знаком. Там в желтоватом свете потолочных ламп плавали синие пятна медсестёр, и где-то далеко, в конце коридора, просвечивал в окне край голубеющего неба. Чуранов взял со стола пачку медицинских карт. Разговор, состоявшийся несколько минут назад, показался ему обрывком дурного и бесполезного сна. И также быстро забылся.

6 Comments

  1. Мне вот интересен один аспект касаемо «не страшнее гриппа».
    Я понимаю, что есть много тех кто в это верит и это их дело и их ответственность.
    А вот интересно мне: саму идею придумал кто то с определенной целью, или ее подхватил чей то разум и раздул или это стихийное событие.

    1. Я думаю, COVID-19 не совсем вписался в принятые шаблоны человечества, отсюда его контрастные оценки. Он не настолько смертелен, как чума, но и не настолько безобиден, как сезонный грипп. А поскольку мы привыкли мыслить именно шаблонами, то многие люди рассуждали примерно так: «он страшен как чума или спид?» Нет. Вывод — не страшнее ОРВИ. Плюс ещё психологический эффект, который до сих пор наблюдается: приуменьшить его значимость, чтобы самому не так бояться.
      Ну и к тому же всегда можно сделать выборку случаев, в которых он протекал даже мягче, чем ОРВИ, и сделать нужный вывод. Ии на всё это разные политические интересы наслаиваются. Скажем, группа правителей вколола себе и своим близким прививки, и им никакие локдауны уже не интересны, они в домике. Их больше интересует теперь, как бы власть не утратить.

  2. Всем привет:) Вот у меня снова таки вопрос. А что делать-то? Страшнее он гриппа или не страшнее — это вопрос такой, понятно, что страшней. Но делать-то чего? В магазин ходить надо, ну маски там носить и спиртом обмазываться это понятно. Ну а еще что? Если вот я буду в тренажерный зал ходить, местное общество меня осудит?:)

    1. Ну, тренажёрка — определенно не «товар первой необходимости». Сейчас никто тебя не осудит, потому что общество ждёт, когда ты заболеешь и тем самым снизишь потребности в вакцине (что важно на первое время). Но по факту от многих вещей можно отказаться безболезненно.
      Когда заговариваешь о локдауне, иные сразу про мартеновские печи вспоминают. Болит у них душа за мартены, прямо сон потеряли. Ну так давайте мартены в последнюю очередь трогать, может, и не придётся их останавливать. Давайте сократим брожение там, где это почти безболезненно. Всё равно же есть мультипликативный эффект, то есть если человек не едет в ТРК или вуз, он не попадает в маршрутку, не миксуется в толпе на парковке, не заходит в магазинчики по пути.
      Впрочем, надоел уже этот разговор. Дорога ложка к обеду. Мы упустили инициативу ещё весной, так что теперь только вперёд, к светлому будущему.

Добавить комментарий для ЧебурашкаОтменить ответ