Последнее время слышу от знакомых и коллег (особенно творческих), что они близки к эмоциональному выгоранию. Говоря откровенно, я и сам из тех. То ли ковид нас за жабры держит, то ли кризис среднего возраста. Ночью (естественно, бессонной) вдруг вспомнил, что в моих «Блаберидах 2» есть небольшая сценка аккурат на эту тему. Может, кому-то поможет отрефлексировать своё состояние. Диалог происходит в коридоре перед кабинетом психотерапевта.
Фрагмент романа «Блабериды 2»
В клинике я познакомился с Владиславом Яранским, театральным режиссёром. Я слышал что-то о нём, он слышал что-то обо мне, и на фоне взаимного успеха мы разговорились перед кабинетом Лодыжкина.
Раньше Яранский представлялся мне небожителем, который вращается в хрустальных кругах и обо всём говорит с загадочной двусмысленностью. Тем удивительнее было встретить его у лодыжкинской двери в простеньком спортивном костюме, словно после пробежки.
Наш разговор сложился сразу. Усмехаясь тому, о чём только что говорил с Лодыжкиным, Яранский заявил:
— Мы столько времени тратим, чтобы отучить ребёнка от любви и привить ему жажду достижений, а потом удивляемся, почему у этого мира такой оскал. И почему мы сжигаем себя дотла.
Яранский попал в клинику две недели назад с нервным истощением, из-за которого потерял способность работать и саму работу. Он и сейчас не был уверен, что сможет вернуться.
— Год назад мы с женой поднимали тост за лучший год впереди. Не думал, что он закончится здесь, — он смотрел вдоль коридора, где шагал, прихрамывая, пациент с нервным тиком руки.
Год для Яранского выдался успешным: весной его назначили худруком местного театра, лето он провёл на гастролях, осенью труппа репетировала новую пьесу. Яранский преподавал в институте культуры, участвовал в съёмках короткометражки, занимался продюсированием. Его кандидатуру рассматривал модный московский театр.
— Вы ждёте шансов, ждёте, — рассуждал он задумчиво. — Закидываете одну удочку, другую… А потом клюёт на все сразу. Надо отказываться. Но где найти силы отказываться? Легко сказать. Переезд в столицу… Нужны деньги… А ещё больше нужна репутация. Репутация в театральном мире — что песок. Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль.
Яранский попытался быть везде, и у него получилось. Он открыл источник бесконечной энергии.
— Работать было тяжело: иногда требовалось время, чтобы включиться, но едва я ловил волну, меня было не остановить. Я плохо спал, а точнее, почти не спал, если только не выпивал бокал или два вина. А потом перестал спать даже с вином.
Его подгоняла похвала. Его талант обострился до болезненности. Но ещё больше его подгоняло мнение, что руководство местной труппой — его творческий потолок.
— Это происходит незаметно, — вспоминал он декабрь прошлого года, смешавшийся в сплошное марево. — Всё, что я чувствовал, — это злость и вина. Я чем-то обижал людей, а потом обижался сам, снова чувствовал вину, но от этого — ещё большую обиду. Я почти перестал общаться с друзьями.
А потом он потерял способность работать.
— Детская пьеса была самым простым проектом года — обычный новогодний чёс. Я думал о ней в машине, думал в лесу, сидел перед пустым экраном, пробовал писать от руки… Мы ведь в самом деле не знаем, почему у нас что-то получается. Откуда берутся наши слова.
Затрещали по швам другие проекты, особенно съёмки конкурсного фильма.
— Вдруг я понял, что меня больше не слушают. Меня это взбесило. Это было похоже на бунт на корабле.
Яранский всё больше ощущал растущую внутри себя деменцию, люди же напротив видели в нём какое-то новое хитроумие.
— Мыслей не было. Я не придумывал идеи, а брал те, что ещё не успели утонуть. В голове словно работал старый холодильник. Гу-гу-гу-бр-бр… Я натыкался на осколки, но не мог сложить картины. Даже не замечал, что это осколки. Слепец не видит своей слепоты.
А потом его уволили из театра. Уволили без скандала. Он и не сопротивлялся.
— Будто отключили интернет, и статусы всех загрузок повисли на полпути.
Две недели в клинике пошли ему на пользу. Яранский хвалил Лодыжкина за умение не делать из мухи слона.
— Нам, людям творческим, полезно этому научиться, — он задумался и добавил: — Хотя любая пьеса — это ведь и есть слон. Не можем же мы писать про мух? Хотя почему не можем?
На его переносице клювом проступали морщины.
— Мы слишком стремимся стать сытыми, оставаясь голодными художниками, — заключал он.
Несмотря на неопределённость будущего, в клинике Яранский избавился от гнетущего чувства безысходности, которое накрыло его перед Новым годом.
— У вас всё будет хорошо, Максим, — сказал он мне на прощанье. — У вас гораздо больше здравомыслия, чем у меня две недели назад. Лодыжкин вам непременно поможет.
На следующий день Яранского выписали. Мне было жаль терять собеседника, тем более он планировал рассказать о гастролях в США и знакомстве с Джеймсом Кэмероном.
Подходила к концу вторая неделя моего пребывания в «Фомальгауте», и я всё больше думал о том, чем займусь после выписки 26 января.
Но одно событие резко изменило моё положение.