Электрический скат

Пропаду примерно до 20 ноября. Я обычно хожу в отпуск в это время, чтобы разбавить осень, а в последние три года стал чувствовать потребность ещё острее. Но эта осень была особенно тяжелой, и с 21 сентября я как будто непрерывно погружался в чёрное болото. Эти полтора месяца — период сплошных неудач, а единственный проблеск — это возвращение домой фермера из Могильного.

Коллеги свидетели, но в какой-то момент у меня случилось что-то вроде депрессии. Я внутренне потух. Я сидел перед пустым листом на экране и не мог ничего написать, а писал потом через силу. У меня пропали всякие мысли, кроме мыслей об очередном письме от жены мобилизованного, о войне, о всех тех непоправимых последствиях, которые она несёт. Но я не знал, что об это написать и зачем. Я писал, конечно, но это было похоже на выдаивание коровы, которая уже ничего не может дать.

Мне говорили: не принимай близко к сердцу. Окей, думал я, не буду. Если мы не принимаем близко к сердцу эту бойню, то дайте мне знать, когда наступит событие, которое надо будет наконец принять близко. Разбудите меня.

Это вечная дилемма: можно  быть «с бородой по пояс, не лезть в огонь, жить не беспокоясь», как у Гребенщикова. А можно вникать и тогда нервы будут в хлам. И неясно, как на самом деле надо. И стоит ли оно того? И что мы вообще меняем? Мне порой хотелось малодушно забыться на день-два, но работа всё равно не позволяла отрешиться. Да я и чувствовал, что должен дойти до предела.

К концу октября я чувствовал себя так, словно все зоны запрограммированной деформации уже смяты и открылся скелет, до которого только коснись — сплошные нервы.  И надо работать, работать, работать, но работа журналиста в том, чтобы рассказывать людям о чём-то, а я был пуст или раздражён, и чтобы не перессориться вообще со всеми, я стал замкнутым. Но когда меня сильно допекали, злость выплёскивалась, и проблемы нарастали как снежный ком. Я превратился в электрического ската.

Стало ясно, что нужно тормозить. Я кое с кем помирился. Написал: «Прости, что я стал таким. Это просто нервы». И мне, конечно, важно было прочитать в ответ: «И ты прости». В этот момент я почувствовал надежду, что нас не сломают.

Я вдруг отчётливо осознал, что нас и пытаются перезаразить этим хейтом, чтобы перессорились даже тех, кто изначально понимал друг друга. Все переживают эту войну по-своему, кто-то в скорлупе, кто-то на мысленных баррикадах, и здесь, наверное, нет эталонных путей, потому что все пути так или иначе не ведут к результату. Мы все в этой лодке, и тем более нужно ценить тех, кто ценит нас. Нужно останавливать зло в себе. Не давать ему пройти навылет.

И после этого меня отпустило. Может быть, и ненадолго, но сейчас я и этому рад. Я рад, что есть много людей, кто пишет в личку, что думает и чувствует также. И не потому, что мы так уж сильно и ежедневно влияем друг на друга. Это идёт от одинакового, может быть, врождённого понимания того, где находится север и юг.

В отпуске я попробуют отрешиться и займусь финальными штрихами к книге. Хотя действие там происходит в чуть искажённой реальности, где не было Чернобыльской катастрофы (но была другая, на Урале), там тоже есть война. Весь год книга служит для меня вместилищем мыслей, которые продуцирует внутренний спор на тему, как могло получиться, что нация, так сильно пострадавшая от войн, вдруг считает очередную войну рецептом от всех бед. Ведь дело тут не только в вожаке, который видел в этом некий шанс для себя. Дело в том, что многие с готовностью приняли его реальность, а другие с такой же решимостью не приняли. Вот в этом я и хочу разобраться.