Один известный литератор по фамилии Граблин так устал от падения нравов и коммерциализации искусства, что в конце 2017 года, когда ему исполнилось 80 лет, пожелал криогенировать себя. Его тело, еще полное жизни, охладили до -196 градусов Цельсия и поместили в кластерное хранилище на сотню лет. Граблин планировал проснуться 1 октября 2117 года, когда, по его расчетам, снова наступит золотой век литературы.
Первые часы после реанимации, когда кончики пальцев покалывали невидимые жала, а голова казалась легкой, и в то же время тяжелой, как выскобленный до корки арбуз, Граблину представили издателя Симоновича, который долго тряс оттаивавшую руку старого литератора.
— Виктор Иванович Граблин… Такая честь для меня… — говорил Симонович, кудрявый крепыш с радужными глазами и горячими ладонями. — Когда вас заморозили, мне стукнуло всего 15. А для вас это было словно вчера, не так ли? Очень-очень рад…
Граблина вывели из криогенного состояния в 2030, на 83 года раньше положенного срока из-за сбоя в системе. Однако издатель Симонович не преминул возможностью познакомиться с классиком прошлого века, и заверил его, что остро нуждается в содействии великого писателя.
Польщенный такой оценкой, Граблин отклонил предложение Симоновича вернуть его обратно в состояние мороженной курицы и согласился вместе со своим коллегой посетить цитадель современной литературы со странным названием Factory M.
Через три дня, когда профессор достаточно окреп, Симонович устроил обещанный тур. Factory M располагалась в необычном комплексе, который издалека напоминал скопление хрустальных поганок («Лисичек», — поправил Симонович) и сражал масштабом инсталляции.
— Это Factory M, крупнейший в стране креативно-издательский комплекс, — говорил Симонович, проводя гостя через невероятных размеров холл. Свет призрачно просеивался через стеклянные перегородки и свисал с них длинными лоскутами, как в затененном лесу. Пахло молотым кофе.
— Фабрика мыслей! — торжествовал Симонович.
Лифт невесомо поднял их на этаж, откуда холл казался пяточком на дне кривого колодца, и Граблин оказался в голубоватом зале, где десятка два людей, одетых почти обычно, если не считать двойных поясов (видимо, это считалось модным), рисовали что-то вроде карикатур на прозрачных экранах-планшетах.
— Наши сюжетчики, — подмигнул Симонович, и засмеялся-задрожал, как трансформатор.- Представляете, Виктор Иванович? Эти люди обеспечивают сюжетами весь континент!
— Простите, что они рисуют?
— Ну как что? Сюжеты. Последовательность действий персонажей… Вот герой стреляет в антипода из оружия… Какого оружия? А это неважно — оружие может быть любым в зависимости от эпохи. Здесь пока все абстрактно: видите, даже персонажи еще не готовы. Мы называем эти объекты мулами. Видите, у каждого свой ID: вот 75 00 M 121 расследует убийство вместе с 14 03 F 413.
— Я не понимаю. Зачем же рисовать? — Граблин стоял за плечом человека, который кончиком пальца подгонял скелетик с восьмизначным ID на голове, требуя от того забраться в распахнутое окно разрушенной постройки весьма неопределенной формы. Скелетик лез нехотя, вздрагивая от прикосновений.
Симонович кивнул:
— Ну да, правильно, вы ведь не знаете… Компьютерная анимация облегчает восприятие сюжета другим специалистам. Вот видите: персонаж хватает трубу… бьет соперника… промахивается… искры… Видите, как все просто? И рисовать ничего не надо: вот здесь мы выбираем типаж, мимику, позу, действие… Благодаря этому автор может сосредоточиться на главном — на создании увлекательного сюжета.
Следующим был отдел метафор и эпитетов, в котором царила атмосфера советской справочной. Деловитые люди наговаривали что-то в мушки небольших микрофонов, реагируя на ужасные, школярские словосочетания, вспыхивающие перед ними на общем экране. «Запросы литсборщиков», — шепнул Симонович, который в этом зале говорил исключительно шепотом.
«Кислый, как лимон», — всплыло на экране.
«Воспаленный вкус имбиря», — едва шевеля губами, произнес один из операторов.
— Любопытно, любопытно… — хмыкнул Граблин. — Как же они подбирают сравнения без контекста?
— Профессионалы! — увлек его за руку Симонович.
Напоследок Граблин расслышал «влажный поцелуй осеннего леса», «дебелую хватку этой хрупкой старлетки» и «розмариновый темперамент дутой калоши, восседающей на эшафоте директорского кресла». Он с трудом воздержался от комментария.
— Отдел персонажей, мой любимый, — сказал Симонович, протаскивая Граблина мимо прозрачных клетушек.
В отделе персонажей царил беспорядок. Одетый в кожу хлыщ сидел на столе и отпивал из баночки, двигая острым кадыком. Низкорослый уродец декламировал текст со стула. Здесь была несуразная дама в костюме Гавроша и полный господин, одергивающий кринолин многочисленных юбок.
— Вживаются в образы, — пояснил Симонович. — А вот там наш знаменитый Лю Чень, гениальный персонажник… Адаптирует героев под азиатские рынки…
Маленький Лю сидел на корточках, и паучки его пальцев танцевали на прозрачной дощечке. Бойницы глаз излучали свирепость.
— А что ж с азиатскими рынками? — удивился Граблин.
— Ну как же? Вот, допустим, вам нужен положительный персонаж, так? У нас, россиян, он будет ленивым, добрым, нелояльным к властям, ироничным, готовым на подлог ради высокий целей. Но когда мы будем готовить издание для рынков Юго-Восточной Азии, почти все характеристики станут обратными!
— Позвольте, это какая-то ерунда, — нахмурился Граблин. — Пусть персонаж будет одинаков для всех — это и есть взаимное оплодотворение культур друг другом…
— Виктор Иванович, культуры уже друг в друге по самый мозжечок, а книги продавать все труднее.
Пока шли по цветочной галерее из одной хрустальной лисички в другую Граблин уточнил:
— Так вы говорите, одну книгу пишет десяток узкоспециализированных …. не знаю как назвать… вроде и не писателей… соавторов что ли?
— Отчего же одну? — колыхнулся Симонович. — Вот в ваши времена сколько романов издавал автор ежегодно? Ну, примерно, примерно? Ну, допустим один, так? А у нас выработка — 150 романов на сотрудника в год! И не каких-нибудь, а бестселлеров.
Граблин задумался. Если предположить, что в этом комплексе размером с небольшой город работает этак 10 000 сотрудников, неужели они издают 1,5 млн романов год?
— Вы почти угадали, — расцвел издатель. — В этом сила единых литературных платформ.
— Форм? — уточнил Граблин.
— Платформ, — мягко поправил Симонович.
Платформа романа, объяснил он, есть принцип построения сюжетов, отбора персонажей и литературного оформления, который позволяет на основе одного удачного романа создавать целую серию.
— Понимаете, людям ведь не угодишь, — рассуждал Симонович. — Одним подавай посмешнее, другим полиричнее, некоторые любят рыдать над чтивом… Одним нужен уставший от жизни астролог, а другим — полный скепсиса орнитолог. А национальный особенности? За счет платформ мы удовлетворяем запросы всех рыночных сегментов, меняя лишь отдельные детали, понимаете? А вот, кстати, отдел юмора.
Симонович остановился возле стеклянной перегородки, за которой тянулись длинные ряды юмористов, напоминавших швей времен эксплуатации рабочего класса.
— Что же они такие серьезные? — удивился Граблин.
— Работа ответственная, — пояснил Симонович. — Выработка — до 400 шуток в неделю. На человека.
— И смешные шутки?
— А хотите проверить?
Симонович подвел гостя к одному из «шуткописцев», как их окрестил про себя Граблин.
— Альфред, представь, что нам нужен острый оборот для офисного романа с лексикой, доступной читателю начала XXI века, — потребовал Симонович, хитро щурясь.
Альфред, кудрявый молодой человек с лицом, изможденным ответственной работой, чуть откинулся назад и стал тонок, как нарисованный карандашом профиль поэта. Граблину захотелось освободить кудряшку-Альфреда от этой мучительной задачи, но тут сок налил щеки шуткописца:
— В комнату вбегает шеф, — слово «шеф» Альфред произнес с паузой, словно обозначая его условность. — Вы зачем Василия Петровича нагрели? Секретарь отвечает: «Но вы же сами велели кинуть Ваську». Шеф: «Я сказал кинуть в аську, идиот!»
— Как? — впился взглядом Симонович. — Нормально?
— Не могу понять без контекста, — осторожно ответил Граблин и тут же отругал себя за фальшивую вежливость.
Симонович потянул гостя вниз по эскалатору, потом через коридор и в комнату, напоминающую медицинский кабинет.
— Испытательная лаборатория, — шепнул Симонович.
В креслах сидели люди в болезненно-голубых халатах. Покрасневшими глазами они сканировали водопады текста на мониторах и жали кнопки на подлокотниках.
— Обратите внимание, — Симонович показал кругляш, вроде пуговицы, присосавшийся к белесой коже испытателя в области сочленения локтя. — Зонды для измерения уровня гормонов в крови. Мы отличаем радость от подавленности, восторг от страха и объективно понимаем ценность текста. А еще, видите, снимается энцефалограмма мозга, пульс и содержание сахара в моче и крови. Так мы гарантируем безопасность произведения для больных диабетом и другими расстройствами обмена веществ.
Граблину стало не по себе, и хотя в помещении не было ни душно, ни жарко, до поясничной боли захотелось на свежий воздух, где нет этого странного, остекленевшего света.
— Можем ли мы прерваться? — спросил он. — Я еще слаб.
Симонович засуетился:
— Понимаю, конечно. Отдел исторических фактов, имен собственных и неологизмов мы пропустим, но может быть, глянем участок финальной сборки? Там так интересно, Виктор Иванович! Готовый текст монтируется из десятков компонентов, на сюжет натягивается фактура, мулы заменяются живыми персонажами, мастера устанавливают метафоры, остроты, антураж, деталировку…
— Нет, нет, с вашего позволения, я бы передохнул.
— Тогда в мой кабинет, — пригласил Симонович, и в прозрачном яйце лифта они поднялись в чрево грибной шляпки.
Кабинет Симоновича был залит светом такой голубизны и плотности, и был так насыщен кислородом и запахами трав, хвои и свежести, что на минуту Граблин представил себя в утреннем лесу. Кресло ожило под грузным туловищем литератора и услужливо подперло шею и поясницу.
— Вам удобно? — Симонович налили в бокалы рубиновую жидкость. — Не откажитесь?
— Вино? Мне, вероятно, не стоит…
— Не вино, но похоже. Попробуйте. Вкус превосходный, — Симонович взболтал жидкость, и на стенках остались тонкие масляные ножки.
Граблин отпил и оторопел. Напиток прошел мимо рецепторов, захолодив горло, и лишь потом виновато возник вкус, или, вернее, запах, сплетенный десятками ароматических нитей.
— Спасибо, — кашлянул Граблин. — Все же мне не стоит увлекаться.
— Ну? — уселся напротив него Симонович. — Интересно ваше мнение.
— О чем же?
— Обо всем. Вы — литератор с опытом. Какое у вас послевкусие от увиденного?
— Такое же, как от вина. Это не книги, — ответил Граблин, кашлянув снова.
— А, понимаю… Электронная форма… — засмеялся Симонович. — Держите.
Он протянул Граблину фолиант, как бы в шутку уронив на колени, и массивный шлакоблок в кожаном переплете оказался почти невесомым, будто пенопластовым.
— Большинство наших произведений, конечно, читают в электронном виде, но 2-3% потребителей все еще предпочитает традиционную форму. Такое издание можно распечатать дома с помощью технологии DigiPage3. Воспроизводит обложки любой сложности, а страницы — вы пощупайте страницы. Как хрустят, мммммм….
Граблин хотел ответить, но Симонович опередил:
— Да! Я не показал вам главного, — он развернул прозрачный планшет. — Factory M издает более миллиона произведений в год, а чтобы не запутать читателей, мы внедрили такой вот конфигуратор… Смотрите, можно выбрать свой темперамент, возраст, пол, национальность, указать любимые произведения, и так далее, и получить список рекомендуемой литературы. Но это не все, — заметив движение Граблина, издатель перехватил его за руку. — Вы можете настроить под себя даже конкретную книгу! Смотрите, вот этими ползунками регулируем количество юмора, детальность описаний, глубину мыслей…
— Глубину мыслей?
— Конечно! Не всем хочется вникать в шарады авторов, а другие только ради этого и читают.
Граблин из приличия снова отпил из бокала, и в этот раз вкус пришел скорее, переливаясь в носоглотке фонтаном ароматов. Странная смесь вина и тархуна.
— За время вашего сна читательская аудитория выросла в десять раз, и это несмотря на развитие Интернета и видеотехнологий, — откинулся Симонович, и кресло мускулистой змеей принялось массировать его крепкий торс. — Почему? Четкое таргетирование книг и предоставление читателю именно тех произведений, которые он хочет читать. Вы уж не обижайтесь, Виктор Иванович, но вот вы, как литератор, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Такая универсальность похвальна, но порочна, когда речь идет о качестве произведений. Не может один автор нравиться всем. Не может один автор знать все. Сколько птиц вы назовете навскидку? Сотню-другую в лучшем случае. А наши специалисты в отделе естествознания работают с массивом из сотен тысяч птиц, чтобы человек на Алтае, в Корее или Парагвае мог без труда ассоциировать себя с обстановкой. Согласитесь, было бы нелепо объяснять парагвайцу, почему это в центре Асунсьона разгуливает снегирь.
Граблин, на которого суррогат вина начал оказывать странное, веселящее действие, решительно подался вперед:
— Скажите, а чем вас не устраивала старая система? Пусть 10 000 писателей издают 10 000 романов — неужели дело в количестве?
— Виктор Иванович… — усмешка проползла ящерицей по лицу Симоновича. — Вы, конечно, талантливый, известнейший в свое время литератор, но рассуждаете как ребенок. Издательство Ellope выпускает 1,5 млн книг в год, и где бы я был с 10 000? А потом, в ваше время книги не отвечали такому количеству требований. Вам ведь не знакома сертификация книг?
— Цензура?
Симонович вспыхнул:
— Причем же тут цензура?! Виктор Иванович! Не цензура, а требования к безопасности изданий, в том числе по медицинским показателям, да-да. А социальная безопасность? В 2027 году массовые беспорядки в Анголе произошли по причине некачественной литературы. Издательское сообщество отреагировало мгновенно, наш координационный совет движением ползунка изменил уровень допустимой пропаганды насилия, и все подразделения издательства мгновенно отреагировали. А маркетинг? Мы точно знаем, сколько трупов должно быть в идеальном детективе — я говорю идеальном, но подразумеваю «идеальный для данного сегмента потребителей». Вот Старый Свет до сих пор любит сюжеты с одним убийством, а японцам подавай кровавое месиво на девятнадцать персон. Почему девятнадцать? А почему не двадцать? Я не знаю. Менталитет… У нас есть специальные издания для чтения в туалете — зря смеетесь, Виктор Иванович, зря смеетесь. Вот вы, писатели прежней волны, совершенно не думали о том, что акт дефекации длится от 3 до 5 минут, и человек не может за это время охватить логически законченную мысль на 30 000 символов. А на 7 000 символов — может.
Граблин продолжал смеяться, и винное послевкусие толчками выходило через нос. Он наклонился вперед, оставляя обмякшее кресло, и снова погрузился в него, чувствуя почти животное шевеление в этом странной мешковине, набитой чем-то вроде силиконовых шариков. Он попытался затаить смех, но прыснул еще больше.
— Простите, коллега. Я не смеюсь, я… Нет, я, скорее, расстроен, да, расстроен, — смешливое удушье прошло горловым спазмом. Граблин посерьезнел. — Всегда считал литературу живой за счет разности потенциалов между автором и читателем, вы же низвели эту разницу до микроскопических величин, заставляя вашего читателя заниматься, простите, интеллектуальным онанизмом. У вас нет писателей, у вас есть сотня маленьких зеркал, отражающих общество на самое же себя. Вы создаете иллюзию выбора без выбора. Вы спрашиваете, хотят ли они синий помидор, а может фиолетовый или черный, люди голосуют, и вы, распушив свой технологический хвост, даете им желанный синий помидор. А может быть, ваши читатели хотят обычный хрен — да, кривой такой корешок с резким вкусом, из которого делали отличную хреновину, с помидорчиками и чесночком? Не каждый откроет в себе это хотение хрена, и только сильная личность может выйти на большую сцену и сказать: «Хрен вам, товарищи! Хрен вам!». Не каждый заставит людей перейти ту грань, которая отделяет фальшивый помидор от настоящего хрена. И уж точно нельзя ожидать этого от тысячи одаренных паучков, сплетающих хотения людей в бессмысленные узоры.
Симонович помрачнел.
— Прерву вас, Виктор Иванович! Вы исходите из культа отдельной личности, но ценности, ценности-то изменились. Уже никто не якает и не тянет одеяло на себя, а если кто-то хочет выделиться за счет своего, как вы сказали, «хренохотенья», пусть найдет себе такого же чудака-автора для взаимного ублажения. Мы сейчас не говорим об отдельных странностях. Ваша литература, когда сильный автор беседует с сильным читателем — это удел кофеен и старых парижских кварталов, куда водят туристов. Наша литература скрепляет общество, а не рвет его на куски полярностью мнений. Не может один человек уметь все, отвечать всем и быть всегда правым.
Граблин усмехнулся, с сомнением глядя на бокал напитка, похожего на вино.
— А что же вы хотели от меня? Вы, кажется, просили о помощи? — спросил он.
Глаза Симоновича прояснились, словно вывернулись наизнанку, и снова заблестели приветливостью.
— Да, действительно. Вы удивитесь, но я перечитал все ваши книги, включая ранние стихотворения — мило, очень мило, местами сильно и даже трогательно. Но знаете, в чем ваше лучшее качество, как писателя? Саспенс. Вы мастер саспенса, доводящий нас до исступления к последней трети произведения, — допив бокал, повеселевший Симонович продолжил. — С нами вы можете раскрыть свой потенциал в обойме других профессионалов Factory M, не отвлекаясь на посторонние факторы, на диалоги, описания, сверку исторических фактов… Знаете, нашим сюжетчикам непросто раз за разом придумывать все эти обманки и уловки, чтобы запутать современного читателя — о, читатель теперь искушен! Тут, знаете, важен новый, свежий взгляд на вещи!
Граблин усмехнулся:
— Мой взгляд не нов и не совсем свеж. Почему же я не могу написать книгу с листа? Вы уж простите старомодность, но для меня в книге важнее не сюжет и не хруст бумаги, а отпечаток личности автора. А у вас что отпечатывается? Безымянные пальчики тысяч литсборщиков, которые завтра не вспомнят, о чем писали вчера?
Симонович тискал замок из собственных пальцев, словно доил из него неудобную мысль. Радужные глаза посерели.
— Виктор Иванович, ну как вы себе это представляете? Вы что же, сможете создать платформу для семейства произведений? Не сможете. Что нам потом делать с вашими идеями? Нечего. Поймите, время кустарей прошло…
— Ерунда!
— Ни капельки! — запылал Симонович. — Вспомните свое время! Вы надевали фабричную одежду, а не музейную тогу! Вы летали на фабричных самолетах, а не картонных самоделках. Вы пили, ели, покупали все то, что было сделано теми же фабричными методами!
— Коллега, нельзя же сравнивать сферу материального и духовного производства вот так в лоб!
— А в чем разница? Люди нуждаются в пище, чтобы занять желудок, и нуждаются в мыслях, чтобы занять ум. Если вы допустили унификацию быта, то почему против унификации сознания? Бытие определяет сознание, так, кажется, вас учили?
Граблин задумался, и думал так долго, что оппонент уже было смягчился, когда старый литератор ответил с расстановкой:
— Фабричная куртка все равно греет. Фабричная мысль — нет. Разница только в этом.
Симонович хмуро протянул оппоненту книгу, потоньше той, первой, и совсем уж невесомую.
— Прочтите. Потом и поговорим, — сказал он, провожая гостя.
Граблин читал всю ночь. Читал со школьным упоением, отдавая должное изощренности сюжета и одновременно предельной ясности повествования. Пожалуй, Симонович преувеличивал его, Граблина, возможности, потому что до такой круговерти событий ему еще было далеко. Он восхищался точностью сравнений, гармонией ритма, безупречной композицией каждой сцены, и вместе с авторами забирался все выше и выше, пока уже на рассвете не перелистнул последнюю страницу с некоторым даже сожалением.
Он проснулся свежий; голова была пуста. От книги не осталось даже похмелья, и он с трудом припоминал, чем восхищался вчера. Внутренний счетчик обнулился, требуя новых впечатлений.
Граблин сел и попытался восстановить в памяти книгу, зафиксировать все те удачные обороты и мысли, которые казались ему такими значимыми вчера, но не смог. Он попробовал снова, и дорылся лишь до обрывочных полумыслей, полувпечатлений, которые стояли где-то у плеча, как недавно виденный сон. Роман мастерски оккупировал его сознание, чтобы потом по-военному четко свернуть бивуак, не оставив и колышка.
Во второй половине дня зашел Симонович.
— Ну что? Как впечатление?
— Знаете, коллега, — сказал Граблин. — А я принимаю ваше первое предложение.
— Правда?
— Да. Заморозьте-ка меня обратно. Хочу посмотреть 2117 год.