— Вы все ворчите, что я подсовываю вам убогих клиентов, — говорил Виноградов, пока мы шли к лаборатории. – Алкоголиков, безработных и студентов. А это, между прочим, тоже непросто. Но сегодня вы будете благодарить меня.
Минуту назад мы стояли с охранником Димой, опершись на перила скованного льдом понтона. Дима курил, я смотрел на ртутную рябь в проталине возле водосброса. Виноградов появился неожиданно (как нашел-то?) и поволок за собой.
— И что за клиент? – спросил я.
— Хороший клиент, богатый, обеспеченный. Поживете один день, как сыр в масле, — посмеивался Виноградов.
— А задание? Брифинг?
— Нет, нет у нас времени на брифинги. Вы и так опытный оператор. Просто когеренция. Проведете с ним один день, и все.
— Что я должен сделать?
— Ничего. Проведете день до вечера. Не заставляйте его – пусть живет своей жизнью.
— А смысл?
— Смысл потом поймете. Воспринимайте это как отпуск. И обязательно хорошо поешьте – ваш клиент это любит.
Это было первое задание без, собственно, задания. Нет ничего проще, чем оказаться в другом человеке и подчиниться его воле. И нет ничего сложнее, чем пытаться сломать его натуру. Значит, сегодня у меня что-то вроде выходного. Лишь бы у клиента не было хронических болей или, скажем, геморроя.
* * *
Когеренция прошла жестко. На мгновение я провалился в сон, полное забытье, а когда раскрыл глаза, часто моргая, в сантиметрах от лица дышала прохладой лакированная поверхность стола. Я почти касался его лбом. Галстук выбился из сорочки и висел петлей.
Я распрямился, откидываясь в кресле. Руки поправили галстук. Я промокнул лоб платком и аккуратно сложил во внутренний карман. Пульс медленно приходил в норму. Ломило поясницу.
«Жестко», — подумал я. – «Впервые так жестко. Хорошенький выходной».
Клиент тоже струхнул – в его понимании, схватило сердце. Он дышал часто и прислушивался к себе.
«Не бзди», — ободрил его я.
Клиент прислушивался. Обычная тахикардия – может быть, нервное. «Больше позитивных эмоций», — этот совет доктора десятилетней давности был чем-то вроде его девиза.
Медленно, неуверенно мы сливались в одно целое.
Я восседал у вершины Т-образного стола темного дерева, являясь как бы его смещенным центром тяжести. У моих рук с округлыми пальцами (а маникюрчик неплох) лежали бумаги. Рядом стоял тяжелый каменный органайзер для письменных принадлежностей, чуть левее – кривоватый небоскреб из скоросшивателей.
Кабинет замминистра – то есть, мой кабинет – был обставлен со вкусом: минимум китча, максимум стиля. Профан, пролетарий, зайдя в такой, кабинет скажет – скромненько так, чистенько. Человек понимающий знает, сколько стоит этот скромненький стол из массива, скромненький паркет и портьеры с бледненьким рисунком.
На стене – гигантская карта области с цветными булавками промпредприятий, входящими в наше региональное ведомство. Карта здесь определенно была лишней, она оттягивала на себя внимание и была отвратительно пестрой, с розовым и голубым, как глянцевая копия школьного учебника. Но в карте был свой расчет. Посетителей, у которых, я знал, есть вкус, я сажал справа от себя, спиной к карте. Они могли видеть портьеры и скромный, жутко дорогой минибар богемского стекла, в переливах которого кривились бутылки с минеральной водой.
Если же ко мне приходил «чумазый», как мы назвали определенный контингент посетителей, какой-нибудь инженер или инспектор, я разворачивал его лицом к карте – смотри, любуйся, вот оно, наше хозяйство. Я знал каждую булавку на карте, год основания и валовый выпуск продукции в прошлом году, в миллионах кубометрах и тысячах тонн. Энциклопедические знания требовали зубрежки – не самая большая плата за впечатление, которое они производили на министра и моих посетителей.
Это скучно. В булавках нет жизни. За каждой – сквозняки цехов и кучи грязного шлака. Я нажал кнопку селектора:
— Лиза, что у нас сейчас?
— Секундочку, — треснул-пискнул голос секретаря. – Альберт Владимирович, в 12.30 придет Строковский, НПО «Радуга».
— Спасибо.
Строковский – это неплохо. Строковский придет насчет анализаторов, стало быть, придет со встречными вариантами. Строковский – это очень даже неплохо. Со Строковским у нас намечаются интересные дела. Большие дела.
Я потянулся, встал и подошел к окну. Был ясный зимний день. Очередь машин на набережной пульсировала стоп-сигналами. Она двигалась слаженными рывками, как кровь в капиллярной трубке для забора анализов.
До Строковского еще 20 минут. Я подошел к зеркалу и придирчиво оглядел себя. Вьющиеся локоны зачесаны назад, и обозначившиеся залысины меня уже не беспокоят. Залысины придают прическе налет авантюризма и зрелости. Лицо гладкое, полноватое, как говорят – холеное. Мешочки под глазами появились – нужно к Виолетте сходить на массаж. Заодно можно с ней… Хотя с Виолетой никогда не угадаешь, можно или нельзя.
Повернулся в профиль, слева и справа. Одернул пиджак, коснулся волос. Костюм персиковый оттенка подчеркивал изгиб спины. Моя полнота нашла свою геометрию. Спросите меня – хочу ли я похудеть? Ни за что. Такая правильная телесность открывает двери. Облаченная в персиковый костюм, эта телесность бросает вызов министерскому официозу, с его синими и черными пиджаками, и персиковый так сочетается с цветом моих волос, что никто – даже сам министр – не замечает вызывающей роскоши этого костюма. Они чувствуют ее на бессознательном уровне.
Сердце билось ровно, ничего не болело. Это хорошо, очень хорошо. Это значит, что даже здоровье на моей стороне. Я чувствовал юношескую жадность к жизни и еще какое-то предвкушение, еще не до конца понятное. Нет ничего приятнее этой утренней взбудораженности.
Я подошел к дальнему шкафу, открыл створку и секунду любовался, предвкушая. Здесь моя прелесть, мой утренний допинг, мой фаворит, проигрыватель виниловых дисков Music Hall.
Я перебрал несколько пластинок. На этой, выпущенной 5 июля 1960 года с лица Элвиса еще не сошел юношеский, почти мальчуковый задор, он над чем-то смеется, проказливый и жестокий языческий бог, его губы и брови тонки, а прическа вздыблена лакированным вихрем. Он выглядит как так, как я себя ощущаю, и в этом наша с ним тайна.
На второй стороне – A mess of blues. Но утро нужно начинать с первой стороны, с того сингла, который тогда, в 60-ом, пробил все чарты. Сейчас или никогда. Это мой девиз.
Треск винила вызывал у меня странную ассоциацию со словом «суп». Нет, не так – со сливочным крем-супом из шампиньонов шеф-повара ресторана «Шенген». От этого треска идет та же заволакивающая теплота и ожидание чуда.
It’s now or never!
Come hold me tight…
Мощный элвисовский баритон полыхал из динамиков, мурашки бежали по стенам.
Tomorrow will be too late
It’s now or never my love won’t wait
Я застыл изваянием, этаким Апполоном, положив одну руку на проигрыватель, чтобы ощущать вибрации, а другой чуть заметно дирижируя Элвису. Так смешон любой человек, провалившийся глубоко в себя, разморенный музыкой, мысли которого безвольной отарой овец ушли в безоблачные дали. Чтобы полностью впитать это состояние, нужно быть уверенным, что ты один.
Квакнул селектор, а за ним заквакала скороговорка Лизы:
— Альберт Владимирович, от Строковского пришли… — она притихла, видимо, переспрашивая имя, и добавила безобразно громко: – Пришел Леонид Павлович. Попросить подождать?
Я с трудом приходил в себя, убавляя звук. Время еще 12.23… Строковский всегда приходил сам. Кто такой Леонид Павлович?
Я аккуратно поднял иглу, выключил и задвинул проигрыватель, прикрыл шкаф, пытаясь смирить почти физическую боль утраты тем фактом, что все-таки в данном случае этот чертов Леонид … как его там? — не виноват.
— Пригласи, — ответил я коротко и вышел к двери.
Взмывшее было к элвисовским высотам настроение покатилось вниз. Как было хорошо королю рок-н-рола, предоставленного в своем вдохновении самому себе.
На пороге показался посетитель. Взрослый уже – лет за пятьдесят – с папкой в руках, он был одет чисто, но то была чистота вещи из секонд-хенда, выцветшая и не претендующая. У него было строгое лицо в шапке густых жестких волос с проседью, уложенных с канцелярской ровностью. Он привлекал внимание разве что оправой очков – на вид, в самом деле, золотой. Эти тонкие очки придавали ему некоторый статус, который мгновенно мерк, когда он протягивал руку и представлялся:
— Маков.
Голос его звучал сухо; гаечный ключ, а не голос. Словно болт завернул. «Маков». Ну что же ты, дорогой, вот так сразу – Маков. Как же мне тебя звать: «господин Маков»?
— Начальник научно-производственного отдела, — добавил он.
Я припоминал – Строковский называл как-то фамилию Макова, рекомендуя неплохим специалистом по части… По какой, кстати, части? Термопары? Оптоволокно?
— Альберт Владимирович, — потряс я его некрепкую ладонь, сдержанно улыбаясь.
Мое обаяние не нашло ответа в собеседнике. Он болезненно скучен. Один из тех типков, вечно погруженных в осмысление проблем российского производства, считающих своим долгом пропускать через себя каждую мелочь и делать вид, что им в самом деле грустно. Это видно по тоскливо-решительному контуру его скорее прямоугольного лица. Такие любят давать развернутые, никому не нужные интервью для профильных журналов, пересыпанных их любимыми словечками: недофинансирование, системный кризис отрасли, темпы модернизации. Еще не руководитель, уже не инженер – так, среднее арифметическое. И неплохой, может, мужик, только занудный. А мне с такими тяжелее всего.
— А что же главный ваш? – спросил я, усаживая визитера лицом к карте. – В отчетах весь?
Мой смягченный полуулыбкой вопрос не вызвал и тени заигрывания на лице Макова. Говорил он с паузами, тщательно подбирая даже банальные слова.
— Максим Сергеевич уехал в Израиль… Я сейчас ВРИО…
Я понял – Строковского он осуждает. И пришел ко мне против воли, задвинув поглубже свои принципы. Почувствовав мой изучающий взгляд, Маков добавил:
– По личным делам уехал.
Я кивнул, но вопрос остался. Уехал Строковкий и ладно. Но зачем он тебя послал, а? Время-то еще терпело. Давай, Маков, к делу. К делу, Маков.
— Чай, кофе? – предложил я, чтобы вынуть Макова из задумчивой летаргии, но Маков сделал отрицательный жест, грубоватый такой жест – дескать, не время сейчас.
Напрасно вы так, господин Маков, дистанцируетесь. Здесь правила устанавливаю я.
— Лиза, два чая с лимончиком, пожалуйста, — сказал я в селектор. – Вам со сливками? Лиза, один с лимоном, второй со сливками.
— Альберт Владимирович, я знаю, что времени у вас мало, — Маков раскрыл папку и вытащил чертеж. — Я у вас отниму не больше 20 минут.
Я с удивлением смотрел, как неторопливо, со вкусом, он разворачивает сложенные вчетверо листы А2 и накрывает мою часть столешницы, как скатертью. На чертежах был эскиз и несколько графиков.
— Вот, Альберт Владимирович, — вытягивал он из себя слова, водя ручкой по чертежу. – Это проект универсального анализа воздуха рабочих зон… — ручка скользила по контурным линиям. – Вот сигнализация о превышении ПДК… Вот электрохимический сенсор…
Маков поймал волну, встал, склонился ко мне и говорил все живее. Компактность, принцип непрерывного измерения, монтаж в вертикальном или горизонтальном положении, максимальная унификация …
Потом перешел к графикам:
— Вот… — показывал он. – Это погрешности… Миллиграмм на метр кубический… Вот здесь тарировочные графики… Вот гистерезис чувствительного элемента при накапливании веществ в измерительной камере… Это для высокой концентрации… Фазовый график, вот… Фи – фазовое смещение…
— Стоп-стоп, Леонид Андреевич, — прекратил я набиравший ход монолог.
— Павлович, — поправил Маков.
Маков приволок проект анализатора, который к осени, по нашему регламенту, должен быть на всех предприятиях из утвержденного списка. Весной начинался прием конкурсных заявок, спустя два месяца – комиссия, а к лету – одобрение одного или нескольких проектов для внедрения. Строковский был в курсе всего; Строковский был мозгом операции, но Маков, кажется, включал дурака или в самом деле был дураком. На кой черт мне твои гистерезисы?
— Леонид Павлович, — сказал я мягко, — я в общих чертах понял суть вашего проекта, я бы с удовольствием вспомнил с вами студенческие годы – как-никак, МГУ за плечами, физфак. Чем я на данном этапе могут вам помочь? Конкурсная комиссия пройдет весной, а до тех пор мы с вами на интерес разговариваем. Вижу, идет работа… Молодцы! – сказал я даже с жаром, чтобы он не думал, мол, цену сбиваю.
Маков сел. Его не так-то просто смутить. «Молодцы» — этот мой откровенный, ничем не обеспеченный аванс он принял как должное. Не усмехнулся неловко, не махнул рукой: «Да какой там…» Много мнит о себе.
Маков размышлял над ответом. Вошла Лиза и поспешно поставила блюдца с чашками из тонкого фарфора. Маков, ты оценил, какие чашки? Да что там, тебе хоть из пластикового стаканчика хлебать – все одно.
Маков церемонно отодвинул чертежи, когда Лиза наклонилась к нему с чашкой. Когда Лиза вышла, он с настойчивостью, не принятой в моем кабинете, заявил:
— Вам, как председателю, должно быть интересно познакомиться с проектом заранее. Тем более вы числитесь одним из авторов регламента.
«Числитесь…» Что за словечко такое, с поддевкой? Гавнюк же ты, Строковский. Денег ты, значит, пожалел – решил подослать ко мне это сверло в задницу с его графиками и гистерезисами. Думал, на технический энтузиазм меня взять? Цирковщинкой решил развлечь? Потерял нюх старик, потерял… Не иначе, в Израиль на ПМЖ собрался. А ведь действительно – не пришел бы этот Маков, если бы Строковский, скажем, в отпуск поехал. Точно бы не пришел: месяц-два – да хоть полгода – в нашем деле ничего не решают.
Я допил чай и отставил чашку. На чертеже остался мокрый круг. Маков, как мне показалось, счел это неуважением, посерел. А что зубами скрипеть ? Чертежи печатные, можно подумать, сам у кульмана стоял.
Пора включать злого дядю.
— Леонид Павлович, — сказал я уже без улыбки, машинально перелистывая чертежи. – Вы, в самом деле, чего от меня ждете? Я в данном случае не принимаю единоличных решений – это дело комиссии. Решение будет коллегиальным. Кроме того, если мы говорим об обязательной установке анализаторов на предприятиях отрасли, мы должны гарантировать оптимальную – понимаете? – оптимальную стоимость. Этот вот гистерезис экономически обосновать нужно, а не так, знаете, как у нас привыкли: придумают, нарисуют, нагромоздят, а вон там, — я ткнул рукой в карту, — там Россия, Сибирь. Там люди гаечные ключи ломом наращивают и болты молотками забивают. А мы опять со своим гистерезисом поперед батьки. Видите, зеленые кнопки? — я снова кивнул на карту. – Это предприятия области, которые я посетил за последние год-полтора. И люди – простые люди, от работяги до директора предприятия, — недовольны, когда мы спускаем необдуманные, поспешные директивы, конфликтующие с их подходом к работе. Нам, в России, пора перестать делать, как нам удобно.
— На некоторых из этих предприятия я работал, — заявил Маков спокойно, не поддерживая мою риторическую подачу. – Работал начальником участка и главным инженером. Я тоже знаю о тамошних условиях работы. А если говорить о практической стороне…
Он застрекотал домашними заготовками: унификация, снижение эксплуатационных расходов, регенерация, дублирование системы оповещения, модуль контроля радиационного фона…
— Ну, знаете… — перебил я. – Гладко было на бумаге… Леонид Павлович, что мы с вами словами жонглируем? Представляйте проект, комиссия оценит, оценит всесторонне, с учетом технико-экономических, технико-эксплуатационных показателей. Речь о здоровье и жизни людей. Нам нужна работающая система, дешевая и надежная.
Глаза Макова за бликующими стеклами смотрели неподвижно. Ну что ты, Маков, сразу в оборону? Да чихать мне на твои взгляды. Чихать на твои мнения. Женщину тебе надо, бабу разнузданную, чтобы ты, как дембель, отвел душу, до очков запотевших, чтобы хрюкал ты и визжал «Еще!», а она хлестала тебя, и еще, еще… Вот тогда поймешь ты мой гистерезис.
Но у Макова не было разнузданной бабы. Он завел свою песню:
— Альберт Владимирович, я видел остальные проекты. «Эко-дома» видел, бельгийский проект видел и «Сталса». Для проформы проекты. Ну что это – на китайских одноразовых датчиках, на болтовых соединениях вместо сварки? Контакты не защищенные, провода из ломкого алюминия. Вот там, — он ткнул в мою карту, — это работать не будет. Опять получим профанацию.
А это ты зря, Маков. Забываешься.
— Леонид Павлович, завтра на вашем месте будет сидеть Прохоренко и то же самое говорить про ваш проект, – я откинулся в кресле. Чертежи лежали наискосок. – Вы что, хотите, чтобы я пролоббировал ваш проект на правах председателя?
— Вы можете влиять на правах эксперта. Я прошу сделать объективное заключение и донести его до комиссии. Шефа нет, а нам нужно знать перспективы…
— Могу лишь гарантировать, что комиссия будет исходить из задач отрасли, а не наших с вами местечковых интересов. Понимаете меня?
Маков впервые кивнул.
— Понимаю. Поймите и вы: этот проект у нас в инвестиционном плане. Мы вложились в него, потому что не хотели заниматься профанациями. Мы как-то не так разговор начали (ой, не так, Маков, совсем не так…), но признайте очевидное: наш проект — единственный реальный.
— Леонид Павлович, — я устало опустил голову. – Если он единственный реальный, зачем же вы так переживаете?
Я поднял на него смеющие глаза.
— Как же… — он не отвел взгляд. – Мы прошли точку невозврата. Теперь нам выгоднее доинвестировать в проект и получить заказ. Замораживать уже поздно. Я не знаю, какие у вас были договоренности со Строковским… Нам выгоднее доинвестировать, если у вас есть подозрения… что проект… что он не соответствует ваши критериям.
Черт очкастый, что ты хочешь от меня? Чтобы я тебе прайс-лист выкатил? Таксу назвал? Нет ее. Не так это делается.
— Ну так инвестируйте. Инвестируйте, Леонид Павлович, и Строковскому пламенный привет.
— Я, наверное, неправильно выразился. Я имел в виду, разные виды инвестиций, понимаете?
— Любые, любые виды инвестиций, — кивнул я. – А теперь, Леонид Павлович…
Я показал глазами на часы.
— Сейчас министр приедет, — сказал я с извиняющей улыбкой. И руками повел – мы, министерские, люди подневольные, не чета вам, техническим творцам. Съел, творец?
Маков долго возился со своими полотенцами, сгибал их по неправильной стороне, разворачивал и опять сгибал.
— Лиза, чашечки забери, будь добра, — сказал я в селектор.
Маков замялся, вставая.
— Могу я зайти… Насчет инвестиций?
Ты погляди, думаю. Вот он человек, потомок обезьяны, на лету бананы ловит. Ай молодец, Маков. Давай, Маков, думай, натаскивайся, да лицо попроще сделай, без этих вот губ в форме гистерезиса. Помягче, почеловечнее. Ты людям – люди тебе. Так и живем.
— Мне кажется, инвестиции не входят конкретно в вашу зону компетенции, — ответил я.
— Некому больше, — буркнул он. – Строковский в Израиле. А времени – месяц. Так я могу подойти?
— Я в настоящий момент еще не знаю своего графика на ближайшие недели, поэтому давайте говорить по факту. Запишитесь у секретаря.
Я проводил гостя до двери. Очки блеснули на прощанье.
«Строковский, сучий пес, умыл белы рученьки, в Израиль поехал астму свою лелеять», — думал я. – «А я так на тебя рассчитывал, гнида ты этакая. На кой бы мне сдались эти анализаторы без НПО вашего? Под тебя же, гад, все делалось. С «Эко-дома» если и слупишь, контора они вшивая – сдернуть могут. Снимут кассу – и сдернут. А сдернут – скандал. Жулья сейчас хватает. «Си-Джи-Пи» тоже не свои, там корейцы или голландцы в учредителях, могут не понять. Третьи… как их там? «Сталс». Этих вообще не знаю. Нужно навести справки. А со своими работать проще. Строковский, псина, даже не позвонил».
Я открыл минибар богемского стекла и налили себе немного виски, прятавшегося в чаще бутылок с минералкой. Да что я завелся? Ну свинтил Строковский и свинтил. Пусть сгниет в своем Мертвом море. А Макову опыта не хватает. Бросили его пекло бюрократии, вот он и врубил ежа с непривычки. Но видно, что желание учиться есть. «Инвестиции, а?», — усмехнулся я. Надо давать людям шанс. Инвестиции…
— Лиза, — сказал я в селектор. – Свяжись, пожалуйста, с Маковым… Да-да, который сейчас был. Он хотел со мной еще вопрос решить – передай ему, что я буду в редакции… где-то в пять вечера буду. Да, в пять ноль-ноль.
А если подставной этот, Маков? И Строковский исчез так внезапно. Могут федералы забрести в нашу тихую провинциальную заводь? А ну как сунет конверт, а следом – опергруппа? Сделают козлом отпущения – федералы так и работают. Я допил виски и налил еще.
Нет, не может быть подставным. Подставные так грубо не работают, тем более федералы. Он бы уже мне сунул, а не ломал тут эту комедию с гистерезисом. У меня чутье на подставных.
А этот с порога угнетает непонятливостью. А может, ждет, что вымогать начну? Под 290-ю, часть 5 подвести хотят? До 12 лет? Да ну, ерунда, ей богу. Ну что я, мальчик что ли? Нет, не их почерк.
Маков не подставной, просто неопытный. Надо позвонить Еремину, справки навести. Маков, Маков… Навязался ты на мою голову. А все же даже если пробовать – то мягкий вариант. Чтобы не прикопаться было. Да – мягкий вариант.
Телефон Строковского ожидаемо был вне зоны доступа. Сукин кот, а… И отфутболить жалко – такую поляну им подготовили, какую работу провели…
* * *
Редакция занимала угол первого этажа жилого дома – всего три кабинета. Для меня был важен отдельный вход со двора, стиснутого забором с одной стороны и гаражами по остальному периметру. Старый, обезображенный двор. Жизнь кипела со стороны улицы, а во дворе, проскальзывая ко входной группе, я чаще встречал пенсионерок, но особого сорта – изможденных, не любопытных. Не тех веселых сплетниц на скамейках, а черных, ушедших в себя женщин, никогда не поднимающих глаз. Нет, я не скрывал своего появления здесь, но не хотел и афишировать. Мало ли какие дела могут быть у заместителя министра в редакции отраслевого журнала?
Макова уже пустили – сидевший при входе охранник с готовностью описал визитера: «Такой… в очках…». Я оборвал его:
— Один?
Охранник кивнул.
— Никого не пускать без доклада.
Он снова кивнул.
Я прошел в тупичок коридора, открыл дверь и попал в кабинет, пахнущий разогретой пластмассой – отчетливый запах оргтехники. Мне нравился этот запах уверенности, запах возможностей. Захламлено в кабинете, но уютно.
Маков поспешно встал и замер посреди. Он колебался, протянуть ли мне руку или утреннее рукопожатие зачтено.
— Сидите, сидите, — улыбнулся я, быстро, но без суеты скидывая дубленку. – Тесно тут у нас – редакция небольшая, два человека, фотограф, охранник… А как без охранника? Мы, знаете, не только приятные вещи публикуем. — Я пристроил дубленку в шкаф и крикнул в коридор: — Есть кто живой? Два кофе, девочки.
Маков сидел напряженно, стул был для него низковат. Это к лучшему. Ничего, Лёня, собьем с тебя гонор, поднатаскаем. Сиди, сиди, крючься – так ты мне больше нравишься.
Едва я опустился напротив, прокатившись на офисном кресле и пытаясь найти регулировку спинки, в мою сторону протянулся вкрадчивый конверт. На конверте был портрет бородатого мужика: «Михаил Александрович Бакунин. Философ, активист».
Я подскочил:
— Это что?!
«Подстава», — крутилось в голове. – «Знал же, что подстава…»
Это было как во сне, в страшном сне, когда попадаешь в западню и осознаешь, что пути назад может не быть, и что здесь, в этом сне, нет кнопки отмены последнего действия.
— Уберите! – закричал я, жестикулируя. Если записывают без звука, пусть будут видны жесты. — Что вы устраиваете! Это что такое?
Маков завис со своим конвертом, не зная, куда его деть, наконец, засунул себе под ногу, прижав бедром. «Идиот». Край конверта смялся и обозначил толщину пачки – тысяч двести крупными, подумал я. «Дважды идиот».
Глаза мои шарили по столу, стенам и углам потолка – там, где-то там моргает зеленым глазком камера.
Процокали, почти пробежали по коридору каблуки Веры, главного редактора:
— Альберт Владимирович?
Она заглядывала в кабинет. Пахло духами, сладко и навязчиво. Я даже отвлекся: вот так, не спрашивая никого, приходит весна. На долю секунды, которая у меня была, я замер, впитывая в себя этот дурман, и происходящее рассеивалось, как пороховой дым взрыва.
Вера стояла удивленная, но не испуганная. Сидел Маков, не удивленный, но чуть испуганный. Никто не бежал по коридору, нигде не моргал зеленый глазок камеры.
«Да он дурак просто, — рассмеялся я внутренне. – Ох и дуралей. У меня если не жизнь, то карьера перед глазами промелькнула точно. Накрутил себя со Строковским, с федералами. Да кому мы нужны тут в нашем болоте? Они свое отмывают».
— Вера, ничего, — сказал я. – Мы не поняли друг друга с Леонидом Павловичем.
Вера все знает. За нее я спокоен. Она улыбнулась чуть заметно и повернулась на одном каблуке. Походка у нее хороша, нога идет свободно, бедра уверенно качаются, притянутые к земле; это не полет феи, это поступь тигра, это плавная дуга в начале шага и твердая точка в его окончании. Ее бедра пишут по воздуху стихи, и я могу читать их.
— Ты нам кофейку сделай, — сказал я вслед. – Пока мы говорим.
— Хорошо, Альберт Владимирович, — ответила она, но не как Лиза, мой одушевленный автоответчик, а спокойно, на равных. Запах ее вязанного платья рассеивался, снова проступал дух утомленной офисной техники.
Я сел напротив Макова, который все также прижимал бедром конверт. Он был скучный и встревоженный.
— Вы спрячьте, спрячьте, — сказал я, утирая вспотевшее лицо платком. Маков сунул конверт во внутренний карман пиджака. – Жарко тут, да?
Я прошел к окну, пытаясь сообразить, в какую сторону крутить ручку. И так не идет, и этак. На себя… Вот… В комнату потек нагретый солнцем воздух с южной, торцевой стороны здания.
— Вы, Леонид Павлович, поаккуратнее с этим, — я показал пальцем на лацкан его пиджака. – Кто же так делает?
Он сидел истуканом, почти не шевелясь, и мне стало жалко его – попал не в свою струю, технарь угловатый, и даже не понимает, почему я не взял. Сидит, правильный такой, честный, бестолковый. Может прочесть чертеж – не может прочесть собеседника. Как мне говорить с тобой, если ты все понимаешь шиворот навыворот? В этом деле, Маков, нужно тонко чувствовать, нужно плыть, как на паруснике, без весел, улавливая движения атмосферы, предвидя штормы. А ты прешь на скалы и меня тащишь. Тут нужно говорить одно, а понимать другое, и этой науке обучайся сходу.
— Я пришел… насчет инвестиций, — выцедил он.
— Да я понял.
«Ты еще громче, Маков, выкрикни».
Я взял со стола редактора предпоследний номер журнала. Пятьдесят две полосы, цветная обложка, внутри – интервью, отчеты, диаграммы. И много рекламы: фарфоровые изоляторы, лом черных металлов (примем дорого), грузоперевозки ( от 1 кг), вот алтайцы зашли со своим антигололедным порошком.
— Вот, — развернул я журнал, и страницы выгнулись арками; я подумал про Веру, про ее груди-полусферы. – Видите вот, компании работают, предлагают продукцию. Вы что производите? Вы производите огромный ассортимент. Системы сигнализации и оповещения, так? Системы контроля сред? Очистки сред? А интеллектуальная собственность? А кто о вас знает? О вашей продукции?
Маков не понял моего захода. Он поправил золотые очки двумя пальцами, за оправу, отодвинув слегка мизинец. Картина маслом – отличник на лекции по непрофильной дисциплине. Ни хрена не понимает, но духу признаться нет. Будет пучить глаза до последнего, пока не лопнут.
— Мы участвуем в тендерах, — сказал он.
«В тендерах он участвует… Я тебе про Форму, ты мне про Ерему… Трудно с тобой, Маков».
— Участвуете и даже выигрываете, — ответил я, откидываясь в кресле. – Нельзя все время рассчитывать на административный ресурс, понимаете? Мы привыкли работать по старому: вот заказ, вот ТУ, выиграл – и хоть трава не расти. А надо работать для людей. В области десятки предприятий отрасли, есть коммерческие организации – что вы сделали для работы на открытом рынке? Как нам перезапустить экономику, если каждый думает только о министерских подачках?
Вошла Вера с подносом, и тень на ее животе на секунду отвлекла мое внимание. Я ясно увидел ее живот с ямочкой под пупком, округло набирающий силу от талии вниз к разливам бедер. Я вдруг понял, что вижу ее совершенно без одежды, воспринимаю одновременно и ее вязанное, льнущее к телу платье, и ее всю, вытянутую, бесконечную, словно вышедшую из воды. Она склонилась над журнальным столиком, и кончик ее темных волос проехал по моей руке. Рука вздрогнула. Или мне показалось? Я глянул на Макова – заметил он моё щекочущее движения? Но Маков, этот отличник Маков, думал над решением задачи. Я хотел что-то сказать, но оставил паузу для этих чудесных духов, которые словно открыли окно в другой мир, где тело человека не весит ни грамма.
— Спасибо, девушка, — сказал Маков, неловко отодвигая ноги, отстраняясь, словно над ним склонялась не роскошная Вера, а уборщица с лентяйкой: «Дайте-ка-вот-там-протру».
Я рассмеялся про себя, и Вера, мне показалось, тоже улыбнулась. «Она тебе не девушка, Маков. Ты не смотри, что она кофе подносит, это она, Маков, здесь королева, а ты, со своим стажем работы и степенью, не дотянешься до нее никогда. Для тебя задачка попроще…».
Вера ушла, и еще несколько секунд ее запах покачивался в косых солнечных лучах. В последнюю секунду я успел поймать ее взгляд; теперь этот взгляд заслонял мне Макова. Я хорошо читал взгляды.
— Если я вас правильно понимаю, — начал Маков, — вы говорите о работе по договорам (он сделал ударение на первый слог – грамотный, вроде, мужик, а въелось – «дОговорам»).
— Одну минуту, — я встал, доставая из внутреннего кармана телефон. Ни тени улыбки, побольше озабоченности. – Я прошу меня извинить, у меня важный звонок.
Я поспешно вышел, глядя в экран, на котором бесцельно летел снизу вверх список контактов: Гасин, Горбатов, Готлинберг….
Пока я шел, в голове была одна мысль – есть ли в редакции стажерка-журналистка? Эта бесцветная девица со слабым голосом? Если она здесь – я пропал.
Веру я застал в редакции одну. Журналистка-заочница, вспомнил я, приходит через день. Я прикрыл дверь, надавил до щелчка и закрыл на замок. Комната редакции была разгорожена прозрачной перегородкой, за которой был тесный безоконный кабинетик фотографа – этот появлялся совсем редко. Я затянул Веру туда. Ее удивление длилось меньше, чем я ожидал.
— Я думала, и не предложишь, — зашептала она, обвивая меня руками.
В каморке было нестерпимо душно, зато без риска быть замеченным из окна – даже если смотреть с угла дальнего здания, бликующие прозрачные панели не дадут четкой картинки. А даже было бы неплохо, если кто-то случайный увидит… Смотрите, завидуйте.
Все происходило в бешеном темпе и длилось бесконечно. Я прожил еще один день, совершенно не похожий на тот день, который был разорван появлением Веры. Мысли мои удивительным образом переходили от совершенно конкретных забот о том, с какого расстояния можно сфотографировать комнату и разборчивым ли будет снимок, до почти полного забытья, сплетенного ритмом задушенных вдохов. Я был шахтером, который в тесном забое выполняет стахановский план. Быстрее, быстрее – план, горит план.
— Давай вот так, — извернулась она, влезая на стол. Монитор фотографа слетел на пол. – Ой, — засмеялась она небрежно.
— Я куплю ему макбук, — задыхаясь, сказал я.- И тебе куплю.
Я не знал, сколько прошло времени. Мы сидели напротив друг друга. Вера курила.
Когда улегся пульс, я подумал вдруг, что Вадик – ее муж – неплохой, в общем, парень, честный деляга, хотя и без фантазии, и что я знаю его слишком хорошо, и это нехорошо, и хорошо бы я его не знал.
В такие минуты, сразу после, между людьми исчезают привычные условности. Глупо что-то скрывать, когда о тебе знают так много. Я сказал напрямую:
— А с Вадиком я нехорошо поступил.
— Не грейся, — ответила она равнодушно, затягиваясь. На щеках проступили темные ямки. – Ты не первый, кто с ним нехорошо поступает.
— В смысле?
— Ну в смысле.
Я ощутил себя обманутым. Нет, когда женщина изменяет своем любовнику с мужем, допустим, это вообще не может никого волновать, потому что муж… ну что муж… Муж это фон. Это неизбежность. Он долг, работа. Но запах чужого мужика, который сумел чем-то так захватить фантазию Веры, выбивал меня из седла. Я словно нашел что-то и тут же, не успев разглядеть, потерял.
— Да ладно, — она потушила сигарету. – Сколько тебе лет?
Я не стал кокетничать.
— Сорок два.
— Ты в форме. Душно тут, пойдем, — она разгоняла дым рукой.
Возвращаясь по коридору и быстро проверяя пуговицы жилетки, галстук и пиджак, от которого разило табаком, я понял, что настроение возвращается ко мне почти против воли. Радость вползает в меня по-пластунски, обходя все тревоги, и даже Маков, забытый в кабинете Маков, перестал казаться проблемой.
Я попытался еще секунду думать об этом неясном мужике, который пленил Веру до меня, но настроение уже плотно взяло меня за грудки и тормошило действовать. Да черт с ним – главное, это ее фраза: «Ты в форме». Да, я в форме, в еще какой форме.
— Так… — ворвался я в кабинет. – Извините, Леонид Павлович, важный звонок из Москвы. Еще кофе?
Я заметил, что Маков все еще цедит первую кружку мелкими глоточками. Ну что за человек…
— Нет, спасибо, — поспешно отставил он кружку, словно сконфузившись стылой расслоившейся жижицы, которую пил, скорее, машинально.
Впрочем, виду не подал – лицо его осталось строгим и умным, и лишь некоторая резкость жеста выдала, что ему осточертел уже и кофе, и весь этот тесный кабинет, и особенно я со своими звонками. А может, он догадался? Нет, Маков полутонов не видит и полужестов не понимает.
«Жалко его, — думал я. – Вот живет человек шестой, поди, десяток, вкалывает, а держится – как мальчишка, студент».
Да и не это главное, продолжал размышлять я, с новым интересом разглядывая Макова. Весь он какой-то ровный, безжизненный, без мирской плоти, пыльно-нафталиновый. Я не сноб, и знаю – такие тоже нужны, на таких, может, и держатся все ячейки общества и производственные планы. Но не может человек низводить себя до машины по производству потомства и госпланов, держать себя в узде все время, мучаясь и мстя потом всему миру за свою несостоятельность.
Ты готов кинуться на меня, Маков, ты ненавидишь меня, да? Но ненавидишь ты не меня. Это ты сам, Маков, довел себя до этого невроза, перебдел, перестарался, и теперь либидо твое рвет тебя изнутри, как линейка, забытая в школьном учебнике.
Вижу я, мужик ты еще крепкий, может, и спортсмен бывший (лыжник, предположил я, живо представив Макова в очках попроще и вязаной шапочке-пилотке). Тебе бы заниматься не войной, а любовью. Отпустить разок вожжи, убрать эту дурацкую непроницаемость с лица, хлопнуть себя по коленке и сказать: «Слушай, Альберт, дай я ее тоже, а? Хороша баба, ой хороша». Вот тут бы у нас с тобой завязалось понимание.
А он даже не видит ее. Он весь в броне своих обязанностей. Не хочет дышать по-другому, не хочет делать любовь. Он делает только планы.
Нет, меня не раздражают такие люди. Мне их жаль. Люди, потерявшие веру в то единственное, что стоит наших усилий. Забывшие себя молодых, когда некоторые истины открывались без учебников, когда скользила по руке ладонь сокурсницы, когда улыбались тебе ее кудри.
Я сидел, полуразвалившись в кресле, и думал о том, что сегодня вечером походка у Веры будет иной, чем с утра, более плавная и открытая. Я мог безошибочно определить по походке, что у женщины был секс и что она им довольна. И осознание, что сегодня я причастен к умягчению поступи Веры, к удалению этой жесткой точки в последней фазе ее шага, вызывало во мне приятную невесомость, пустоту свершения. И может быть, эту особенность походки Веры заметит кто-то еще и спросит себя, кто причастен к этому, кто автор этой походки? Я автор, я – сеятель любви.
Я любил помогать людям, а сейчас мне нужно было выместить, выгрузить на кого-то всю полноту своего состояния, чтобы не нарушать природный круговорот любви. Если бы все люди следовали моим принципам, на земле не было бы войн, подлостей и зависти. Всякая формальная благочестивость червива внутри, всякая аморальность во имя любви спасительна.
— Реклама — движитель прогресса, — сказал я, снова разворачивая журнал. – Вы рекламируетесь, идут клиенты, крупные клиенты… Вот что вам нужно – грамотная маркетинговая политика. Мы должны выходить из режима ручного управления. Министр в декабре еще проводил совещание с руководителями предприятий, и красной нитью звучало что? Знаете? Стройте маркетинговую политику. Так он сказал. Хватит ждать милостей от министерства. Российская промышленность поднимется, когда научится работать по-западному, понимаете?
Маков сделал жест, и я протянул ему журнал. Он листал скорее машинально.
— А какой тираж?
Опять ты за свое, Маков. Печатаем 500 экземпляров, по документам 15 000, всем выгодно. Приезжает мальчуган на старых «Жигулях», забирает тираж, везет на проходные дюжины предприятий и лично в приемные трем десяткам руководителей. Там журнал полистывают случайные посетители, тираж копится на этажерках и подоконниках, его сгребают в кучи усталые уборщицы и волочат в черных пактах на мусоросборники. А представь, печатал бы я все пятнадцать тысяч – какая уборщица такое выдержит? О людях надо думать, о людях.
— Вот видите, — показал я. – Целая полоса под рекламу. Ваши косвенные конкуренты, видите… — я перелистывал журнал. – Вот такая полоса стоит тридцать тысяч долларов по прайсу… Могу ошибаться, но что-то около того.
— А сколько нужно полос… для маркетинга?
На поправку пошел человек, растет. Вот это, Маков, уже конструктивно. Грубовато, в лоб, но хотя бы по теме.
— Вы знаете, это зависит от ваших целей. Но я думаю, что учитывая масштаб вашего объединения – все-таки заказы вы крупные поднимаете – я думаю, две полосы в номер.
Макова удивили расценки. Он перестал скрывать это и, листанув журнал, неприязненно отложил в сторону.
— Дорогая реклама. Непроизводственные расходы.
— Неправильно говорите, — ответил я невозмутимо. — Вам нужно не сокращать расходы, а увеличивать прибыль. Из оборонительной позиции переходить в атакующую. И не только вашему конкретно институту – всей, всей отрасли.
Мое же дело предложить, Маков, а дальше сам, сам. Ты, Маков, напрасно щетинишься. Ты думаешь, я сейчас себе все грабану и растворюсь?
Да я уже сам двумя руками за твой проект. Я же вижу – мужик ты правильный, хоть и тоскливый. Дело свое знаешь, и анализатор твой толково сделан – не полная профанация, это точно. Мы, Маков, с тобой можем двух зайцев убить: и дело сделать, и друг другу помочь. Но пойми ты, я же тут не один. Думаешь, себе все беру? Эээ, Маков, очень ты стереотипно мыслишь, грубо.
Да ты знаешь ли, сколько стоит тираж? А сколько я отстегиваю Вере – а как иначе, на ней вся бухгалтерия. Да не это главное. Думаешь, комиссия одобрит ваш этот проектик за здрасьте? Да они решат, что я все скрысил, а теперь тащу свой проект. Знаешь, Маков, у нас за такое могут и снять.
А в комиссии кто? Думаешь, там одни чиновники, крысы кабинетные? Есть, есть и они, есть инженер молодой, толковый, а есть пыльные деды, тоже когда-то принципами баловались, а потом освоились – сейчас им мимо носа не носи, отгрызут руку по локоть. Тетки там в локонах, с виду – учительница первая моя, но аппетит такой, что будь здоров. У них же семьи, дети на ноги встают. А ты как думал, Маков, сейчас все побежали твои проблемы решать?
Ты, Маков, пойми: плох тот пахарь, который пахоты не чувствует. А почву мы тебе так удобрили, что плюнь и вырастет. Выигрывай тендер, треть института займешь лет на пять. У вас же там производственная часть – золотая кузница. Что ты ломаешься? Тебе полный цикл предлагают, а ты…
Знаешь, сколько сил нам стоило раскачать эту тему с анализаторами? Думаешь, смерть от удушья рабочего литейного цеха неделю мусолили за спасибо? Он вообще был в состоянии опьянения, а где это прозвучало? Нигде. А угарный газ прозвучал. И окислы азота прозвучали. И фенол.
Сегодня ты мне нравишься, Маков. А за завтра я не ручаюсь. Решайся уже: зарядишь три себестоимости, а жмешься, словно свои деньги вкладываешь. Да если на то пошло, ты же министерские в том числе деньги будешь осваивать. Включайся в наш круговорот.
— Ну ладно, — сказал Маков, вставая. – А оплата как? По безналу?
— Вы знаете, я в эти дела не лезу – есть Вера, она директор и главный редактор, она все эти вопросы решает…
«По безналу», — усмехнулся я. Придешь к Вере и узнаешь. По безналу, брат Маков, на одних налогах угоришь, да хуже того – какая-нибудь гнида узнает расценки, сопоставит с тиражом, и начнутся вопросы. Нет, Маков, учиться тебе еще и учиться.
— А наш проект? – спросил он.
— Леонид Павлович, — воскликнул я неожиданно весело. – Ну что вы все про свой проект? Ну вы же теперь ВРИО, считайте – генеральный. Вам нужно мыслить не проектами, а стратегиями. Мы говорим о более глобальных вещах, чем проект. Проект проектом, я за него не переживаю. Рабочий у вас проект, ходовой, актуальный. Я же видел чертежи – рабочий проект. Я вам говорю о новом типе мышления.
Маков попрощался, коротко протянув руку, чуть поклонившись. Накинул простой, местами вытертый шарф.
— Вера, — позвал я громко. – Вера, а у нас нет шампанского?
* * *
Вечером заехал водитель, и я растекся на заднем сиденье в чувстве глубокого удовлетворения.
— Шеф, включили музычку, — попросил я.
В чейнджере была Линда Рондштадт. It’s so easy to fall in love… Божественная хрипотца.
Мне нравилось помогать людям. Я часто ловил себя на мысли, что из той или иной ситуации мог бы выжать гораздо больше, но мне не хотелось. Я мог бы выжать больше из Макова и его беглого шефа – кто-то скажет, что нужно было так сделать – но мой принцип другой. Собирая урожай, не надо рвать с корнем. В отличие от Макова и других сухарей, я не считал, что кто-то в этой жизни заслуживает страдание, и если бы я мог сделать так, чтобы все люди на земле умели радоваться жизни и рвать ее сладкие плоды – я сделал бы это незамедлительно. Но люди вроде Макова проходят мимо самых спелых, самых низких плодов, они мнут их ногами и незаметно для себя, за своими принципами, теряют больше, чем находят. Они делают несчастными людей вокруг. Я уверен, трудно быть женой такого человека, как Маков. Трудно быть его детьми, трудно работать с ним. Наносная праведность, узкая.
Машина заехала на территорию жилого комплекса. Консьерж привстал при моем появлении. Лифт тихо прошелестел и открыл двери. Звонок был почти не слышен из-за бронированной двери. Дверь открылась.
В первую секунду я замер. Я смотрел глупо и чувствовал себя человеком, который, лежа в кровати, вдруг потерял чувство пространства. Он лежит и не может вспомнить — у себя он дома или у любовницы, ноги его смотрят на запад или на юг. Ему нужно открыть глаза, чтобы восстановиться окружающую действительность.
— Ну что ты? – спросил меня негромкий женский голос. – Заходи.
А я смотрел на ее брови, прямые, упрямые брови; брови вразлет, а под ними черные, внимательные, ироничные глаза. Неужели она сама не понимает, что мятежность окутывает ее шалью, что с такими бровями нужно позировать художнику, рисующему пик революционного триумфа, непреклонность, раннюю победу.
— Какая ты у меня… — прошептал я и протянул руку к черным волосам, но коснуться не посмел.
Она чуть улыбнулась. Губы ее были тонкие и несговорчивые.
Я прошел в квартиру, но раздвоение не отпускало. Я не мог понять, кто именно из нас поражен –замминистра Альберт Владимирович или я сам, Вадим – и я склонялся ко второму варианту. Было отчетливое ощущение, что эту высокую, очень тонкую женщину я вижу впервые. Я бы определенно запомнил ее, я бы вытащил ее образ из сознания замминистра, если бы он хоть раз за день вспомнил о ней. Но он вспоминал о ней – теперь я это знал – просто в те моменты это не воспринималось всерьез. Мне словно рассказывали, что где-то есть женщина, супруга заместителя министра, и я думал – ну, конечно, она есть, почему бы ей не быть?
Она чуть свела брови и нахмурилась, и мне показалось, что я ожидал этого. Словно вот именно так и должно было произойти. Это было именно то лицо, которые мне хотелось нарисовать, сфотографировать, отпечатать в своей памяти и унести с собой. Я непроизвольно отводил взгляд, чтобы проверить, сохраняется ли образ, образ ускользал, я смотрел снова и снова, как в первый раз.
Я не помню, как оказался на кухне. Женщина была очень тонкой, наверное, кто-то назвал бы ее слишком худой, я не знаю… Ее магия была над всеми представлениями о женской красоте, она проникала в меня напрямую, без посредства гормонов, без похоти.
— Тебе звонил какой-то человек из Франции… Я записала имя. У него ужасный английский.
— Лебьен, — машинально сказал я. – Он нашел меня.
— Да, Жан Лебьен, — кивнула она.
Мне не нужно было смотреть на ее лицо, мне достаточно было бровей. В них я читал улыбку и какое-то детское, наивное любопытство, в них была сосредоточенность и сдержанность, в них было много того, что не доступно моему пониманию, какой-то мир, в который не получится грубо вломиться.
Как она ко мне относится? Этот ее внимательный взгляд – это любовь, подозрение, скрытое недоверие, что это? Я умею читать взгляды, но теперь я слеп, я вижу лишь круги на воде и с равной вероятностью допускаю любой вариант.
— Ты озабочен чем-то, — сказала она. – Развяжи галстук. У тебя бледный вид.
Я действительно перестал чувствовать свое тело. В нем была онемелость, и движения рук в поле зрения напоминали клешни краба.
— Да, что-то мне душно…
Ее брови сосредоточились вдоль переносицы, две черные кометы перед столкновением.
А ведь я ее муж. Я ее законный муж. Нет ничего невозможно. Я могу ее взять… Я ее муж.
Нет. Как грубо. А как у нас бывает? Чтобы я делаю обычно, вернувшись домой? Память моя дала течь. Я видел только брови.
Я встал, чтобы выйти из кухни, я спешил к балкону. Последнее, что я слышал, это собственный сдавленный выдох, который звучал уже где-то далеко.
* * *
— Спонтанная декогеренция, — мельтешило лицо Виноградова. – Вы слышите? Вадим?
Он тряс меня за плечо. За его головой был потолок лаборатории с вытяжкой в мелких насечках, напоминавшей жабры. Пищал аппарат, повторяя мой пульс. В лаборатории был синий свет, воспринимаемый кожей и позволяющий мне расслабляться в момент когеренции.
— Что так жестко-то… — проворчал я, пробуя открыть рот пошире, но челюсть болезненно клинило. Казалось, открой я пошире, и рот так и останется распахнутым.
— Произошла спонтанная декогеренция, — говорил Виноградов, артикулируя морщинами. — Мы уже собирались вас выводить, пульс подскочил, у вас начался спазм, вы так сжимали зубы, что мы хотели колоть вам успокоительное. Как вы?
— Ну как будто сон нехороший приснился… — сказал я, медленно садясь на кушетку. – Хотя сон был хороший.
Через полчаса Виноградов потащил меня через весь городок в административное здание.
— Вам потом дадут снотворное, и вы хорошенько отдохнете, — бормотал он. – А сейчас, пожалуйста, поговорите с майором, он ждет давно…
— С каким майором?
— В этом все дело. Понимаете, Вадим, от нас все время требуют практических результатов. Но мы не готовы еще сотрудничать с военными, вы понимаете. А тут к нам обратились из ФСБ… Очень серьезные люди. Да это просто – им нужна информация, обычная информация. Она у вас в голове.
Я знал, почему торопится Виноградов. Информация о клиенте похожа на сон после пробуждения – сначала помнишь отчетливо, в деталях, но проходит время, ты продолжаешь думать, что помнишь, но уже не помнишь, кроме смутных образов и зарубок ярких переживаний. Какие-то момент врезаются в память надолго, но ты не контролируешь процесс. Может быть, так природа бережет моих клиентов от вторжения в частую жизнь: пин-код от пластиковой карточки я могу записать разве что в первые минуты после декогеренции.
В кабинете было двое: майор сидел за столом, второй офицер – погонов я не разглядел – стоял рядом. Майор что-то писал на листе бумаги.
— А, Вадим Сергеевич, — со зловещей радостью поднял он лицо, круглое, с ежиком белесых волос по периметру. – Майор Воловец. Присаживайтесь. И вы, гражданин Виноградов присаживайтесь. Так… Лепухин, готов стенографировать?
— Да, товарищ майор, — присел за соседний стол Лепухин, лейтенант.
— Ну давайте тогда без прелюдий. В общем, этот ваш кадр (он сделал ироничное ударение на слове «кадр»), организовал у себя там в министерстве хорошенькую схему. Мы хотели брать его крупного подельника, но он двинул в Израиль, отсиживается. Стуканул кто-то. Поэтому на этого пришла разнарядка, понимаете? – он показал пальцем наверх. – Хитрый гад… Вот вам список вопросов, начинайте…
Передо мной положили лист, исписанный твердой рукой. «Почему не напечатали?», — подумал я.
Номера счетов. На кого оформлены. Названия фирм. Недвижимость за рубежом. Пароли от компьютера. Счета в иностранных банках.
Некоторые строчки отдавались в голове эхом правильных ответов. Я мог сдать не только замминистра, но и всю его распрекрасную братию, и Верочку, и министра, и всех, кто их окружал.
— Будете диктовать или вам легче написать? – майор двинул ко мне авторучку.
Я взял ее и начал выводить на листке: «ИП». Вышло тонко – давно не писал ручкой. Обвел И пожирнее. Принялся за П.
— Да не ерундите, — фыркнул майор. – Все понятно – индивидуальный предприниматель… Ну, дальше?
— Я не помню.
Майор Воловец посмотрел так, как умеют смотреть сотрудники правоохранительных органов. Даже если в самом деле не знаешь, почувствуешь себя дрянью.
— Не помните эту, пишите следующую. Что-то вы должны помнить.
— Почти ничего не помню, — я отложил ручку. – Какие-то обрывки.
— Да черт возьми! – вспылил майор. – Пишите свои обрывки. Пишите, пишите – все пригодится. Фамилии вспоминайте, названия банков, кому звонил, с кем встречался.
Я взял ручку, посидел еще немного, рисуя в углу треугольники и закрашивая их по одному.
Вкрадчиво заговорил Виноградов:
— Вадим, постарайтесь вспомнить. Давайте хотя бы самые очевидные вещи. Фамилию министра помните?
«Гелашвили», — написал я. — «Михаил Леонидович». Дописал в скобках «Леванович». Настоящее отчество министра – Леванович.
— Что за цирк? – голос майор стал сухим. – Фамилию министра я знаю.
— Декогеренция жесткой была, — сказал я. – Ничего не помню. Только то, что знал сразу.
— Гражданин Гагрин, — вкрадчиво заговорил майор. – Вы понимаете, кто я? Какой у меня уровень допуска? Вы думаете, я не вижу? Мне только нужно понять, зачем вы морочите нас.
— Понимайте, — сказал я равнодушно. – Я не помню.
Вмешался взволнованный до крайности Виноградов. Он поджимал свою отсутствующую руку к животу, словно обороняясь от удара.
— Это очень новая технология, мы еще сами не до конца понимаем всех аспектов. Декогеренция действительно была очень жесткой, была даже угроза… Скажем так, риск для здоровья. Риск амнезии. Нам нужно попробовать гипноз.
— Мне нужно еще раз попасть в него, — сказал я. – И тогда, может быть, мне удастся запомнить больше.
— Черт, — майор откинулся на спинку стула, глядя в сторону. – Целый день потеряли.
* * *
Если бы я сдал замминистра, суд почти наверняка водворил бы его в следственный изолятор, учитывая его связи и умение находить подход к нужным людям. Суд бы точно не оставил его на свободе. Оборвалась бы единственная нить, связывающая меня и женщину, имя которой я не мог вспомнить.
Я знал это имя когда-то, в момент когеренции, но забыл. Я перебирал в памяти десятки имен, уверенный, что узнаю его, но ни одно не подходило, ни одно не вязалось с ее образом. Все имена были грубы, земны, очевидны. Может быть, у нее было прибалтийское имя? Довиля? Естея? Иветта?
Я сел с ноутбоком на кровать, набрал в поисковой строке имя замминистра. Ссылки открывались пестрыми окнами с неопрятными шрифтами – так делают сайты те, кто не очень в них заинтересован. Его интервью какому-то журналу. Стенограмма форума «Перспективы чего-то там» с его участием. Скупая информация на сайте министерства: закончил МФТИ, возглавлял комитет радиационной безопасности, баллотировался туда-то… Скупые, блеклые строчки. А ведь такой талантливый человек, но всех талантов не напишешь – посадят. Сухой остаток яркой личности.
Я открывал ссылку за ссылкой, но личную жизнь министр охранял ретиво. Может быть, фотография его семьи была в каком-нибудь глянцевом журнале, в рубрике «ВИП-гость» или «Элитное жилье». В Интернете я нашел не более десятка его фото, и ни одного – личного. И нигде не было имени его супруги.
— Вадим, вы ведь что-то знали? – пытал меня Виноградов. – Мне очень важно понять мотивировку вашего отказа…
— Мотивировка? Я ничего не помню. А даже если бы помнил – что это меняло? Посадят они этого Альберта, придет другой. Там целая сеть, система… Он ее винтик. Я не хочу участвовать в показательных казнях.
— Вадим, Вадим! – восклицал Виноградов. – Это не нам решать. Нас попросили помочь, по-человечески попросили. Вы что, испытываете симпатию к этому человеку?
— Вот вы, Александр Иванович, великий ученый, а размениваетесь на такую пошлость — поймать какого-то жулика…
— Потому что проект должен жить! И если для доказательства эффективности понадобиться переловить всех жуликов, я пойду на это! А вы подставляете меня, всех нас подставляете!
Мне было жаль Виноградова, но отступать было некуда. Я связан контрактом на годы вперед, и тот же самый Виноградов со своими «заказчиками» не даст мне выйти из стен этого заведения, кроме как в теле другого человека. Этот министерский прощелыга остается моей единственной надеждой, единственной связью с ней.
— Я вас не подставляю, — ответил я спокойно. – Мне нужно попасть в него еще раз. Может быть, тогда получится.
— Посмотрим, — сказал Виноградов, уходя.
«Смотри», — подумал я, растягиваясь на кровати. Я увижу эти брови еще раз, чего бы мне это не стоило.