Сбежим?

Мне давно хотелось написать рассказ, который бы передавал атмосферу поездок на классной машине, то чувство вырванности из мира, которое охватывает тебя, когда оказываешься где-то далеко с подходящим спутником. Плюс мне очень нравится жанр road-movie, поэтому я стал одержим идеей сделать собственное кино про путешествие.

Сбежим?

— Как тебя зовут? – спросил я.

Это было на второй день. Она не пристегивалась и сидела боком, откинувшись ко мне и забросив обе ноги на дверь автомобиля, что выглядело бы вульгарно, если бы не юный всепрощающий возраст.

— Лолита, — сказала она.

— Неправда.

— Ну и что?

В наружном зеркале я видел ее пятку с графитовым отливом пыли.

— Раз «ну и что», буду звать тебя Зоей.

— Зови меня Ло-лой, — она акцентировала «о». – Ло-лой. — Босые пальцы ног выводили Л и О по зеркалу, но получились крестики-нолики. – Я буду звать тебя Иваном. Ва-ня.

Она запрокинула голову и заглянула мне в лицо. Я не улыбнулся. Мне надо было следить за дорогой. Прямое шоссе усыпляло.

* * *

В день нашего побега дул сильный ветер. Сначала он был жарким и назойливым, к вечеру остыл и приволок гору черных туч, которые накрыли улицы сумерками в час, когда мы пересекли границу города.

— Глупо ехать на кабриолете с поднятой крышей, — заявила тогда еще безымянная спутница. – Как в подлодке.

Я остановился и опустил верх, включил печку посильнее и разогнался. Поток воздуха с ревом переваливался через рамку лобового стекла; холодные пальцы залезали под майку, колени жарило от печки. Лола хохотала.

У перевала заморосил дождь и стало нестерпимо холодно. Лола выставляла за борт руку и ловила дорожную взвесь.

— Тебя продует, — сказал я.

— Ну и что?

Это было ее любимый оборот.

* * *

Нас развеселило, когда из-за склона вынырнул автомобиль с шапкой снега на крыше, а потом еще один. Снежные машины махали дворниками и выглядели жалкими, как намокшие щенки. За рулем сидели скукоженные люди.

Словно огромная диарама перед нами открылся вид на почти темную долину с языками редких березовых рощиц, на которой переметами, словно белое пламя, лежали полосы тяжелого снега. Крупные снежинки возникали из ниоткуда и летели наискосок, они кружились в завихрениях встречных машин и кусали шею. Несколько автомобилей стояло вдоль обочин; один лежал в кювете, завалившись набок.

В низине движение почти остановилось. Истерично моргали стоп-сигналы. Те, кто пытался обогнуть вереницу по обочине, рано или поздно зарывались в снег и стояли вторым рядом. На подъеме буксовало несколько грузовиков.

— Снег в середине июня? – удивлялась Лола.

— В горах бывает.

Она разрешила мне поднять верх, но мы уже основательно промокли. Свет встречного грузовика зажигал на стеклах тысячи желтых осьминогов; шумела печка; время от времени с грохотом срабатывали дворники, расчищая путь для новых осьминогов. Мучительно хотелось в туалет.

Пробка ожила к полуночи, рывками мы заехали на перевал и обнаружили внизу огни мотеля. Снег уже прекратился, ветер швырял в стекла пригоршни воды, видимость была нулевой, огни мотеля плыли цветными медузами.

Парковка оказалась забитой машинами, в основном большегрузными, и мы сумели припарковаться только с другого конца у заправки. Мы бежали до входа по ледяным лужам, не страшась промочить хлюпающую обувь и выискивая в желтых окнах то, которое станет на эту ночь нашим.

В холле мотеля было тесно. Переругивались грязные люди. Пахло соляркой и мокрыми матрасами.

— Нет у нас безнала, — набросился на меня старший администратор, когда я попытался вкрадчиво объяснить наши запросы его изможденной коллеге. – Мужчина, вы не слышите? У нас нет безнала.

Безнала у него нет. Сука такая.

Я предлагал в залог запасное колесо, домкрат и огнетушитель, не зная, есть ли они у меня. В карманах болталась лишь зарплатная карта, смартфон, паспорт, несколько семечек и десятикопеечная монета.

Даже когда я предъявил им мокрую Лолу, оплывшую поганку, гордую и бледную, с прижатыми к груди босоножками, выдав ее за свою дочь, администратор едва взглянул. Может быть, он не увидел сходства. Или ему было плевать. Нас оттеснили темные спины. Люди все прибывали.

Я предложил убить администратора, но Лола рассудила, что это вряд ли поможет раздобыть номер, хотя идея, согласилась она, завораживала.

Мы заночевали в машине, дошлепав до нее по мелководной реке, которая текла от заправки через весь паркинг. Лола свернулась клубком и засопела, я долго ворочался и не мог найти равновесие. Клал голову так и сяк, съезжал, пытался снова, в конце концов отморозил о стекло ухо. Я пожалел, что оставил на работе старый свитер, валявшийся там на всякий случай, как раз на такой.

Часа в три ночи дождь уже моросил, настукивая по тканому верху то нежным шелестом, то свинцом. Спина припотела к кожаному сиденью. Фуры в искрящейся тьме чернели, как кладбище кораблей. Прожектор освещал площадку перед мотелем. Бегала тень сторожевого пса, простуженно лая.

Ужас брал меня за горло. Все против моего отъезда. Даже погода. Чертов озноб. Я, возможно, заболел. Я приговорен. «И встретишь ты смерть от коня своего». Сердце стучит ненормально. Я глупец.

Несколько раз мне хотелось завести мотор и помчаться обратно, высадить Лолу на ближайшей автобусной остановке и вернуться в свое теплое одинокое жилище, забыть, забыть об этом срыве. Пусть я признаю поражения. Я лишен надежды на сочувствие, потому что глупцам не сочувствуют.

Я пытался считать баранов, но сомнения распаляли мои мысли. В ушах зацикленной пластинкой звучала безымянная песня, пять скучных слов, пять скучных слов…

Под утро я начал утопать в боковом стекле кабриолета, стекло размякло и поплыло, я съехал вниз по склону тяжелого сна, от которого еще долго ломило шею и поясницу.

Это было вчера.

* * *

Лола считала, что ехать нужно куда угодно, но только не куда-то. Как только она обнаруживала мое пристрастие к какому-то шоссе или направлению, она приказывала свернуть на первом же перекрестке. Мы избегали крупных городов и федеральных трасс, потому что на них невозможно ехать наугад.

Нельзя сворачивать спонтанно, спорил я. Если ехать без цели, упрешься в ворота или тупик, в окраинное селение или обрыв. Можно застрять. У каждой второстепенной дороги есть конец. Нужна цель. Фантомная, но цель. Мы можем ехать, например…

— А в чем твоя цель? – перебивала Лола.

— Не знаю.

— Тогда не все ли равно? Просто едь. Или ехай?

Я пожимал плечами и ехал. Мне захотелось доказать Лоле теорию тупика, и я беспрекословно выполнял команды, чтобы наконец засадить наш кабриолет где-нибудь на лесном перегоне и тожественно заявить: «Я предупреждал».

Но удача сопутствовала ей. Узкие полевые тропы оказывались проходимыми и перетекали в пыльные дороги, сонные селения расступались и открывали разбитые шоссе, тупики, в которые мы заезжали, имели объезды.

— Есть вероятность, что мы опишем круг и ко дню летнего солнцестояния вернемся домой, — говорил я.

— Ну и что?

* * *

Мы остановились перекусить. Жарило вечернее солнце, карикатурно вытягивая наши тени в ту сторону, где остался дом. Или мне казалось, что он там остался.

Кругом золотистая степь. Ветер, настырный фен, пускал поверх травы длинную волну. Шоссе разбивало панораму напополам, и взгляд цеплялся лишь за элеватор, похожий на белую крепость, который высилась у горизонта. Изредка свистели сурки. Их заглушали кузнечики.

— Так пустынно, — сказала Лола, сжимая пальцами бутерброд с сыром, оплавленным на жаре. – Если там, в большом мире, случится эпидемия или война, все умрут, а мы даже не узнаем. Здорово, да?

— Но ведь умрут и те, кого ты любишь.

— Я никого не люблю. Только тебя.

— Это что-то новенькое, — я вытер губы салфеткой.

— Тебя это ни к чему не обязывает. Я просто буду думать, что люблю тебя.

— Тогда ладно.

Теория о езде без цели нарушала законы моего сознания, потому что я никогда не ездил без цели. Цель назначалась всегда; не цель, а некий ориентир, который держался в поле зрения даже в бесцельных поездках. Но Лола не терпела ориентиров. Она ломала маршрут безжалостно, не давая ему устояться.

— Если мы будем ехать куда-то, мы никогда не приедем.

— Не приедем куда? – усмехался я.

— Куда едем.

Я не спрашивал, что она имела в виду. В глубине души я был согласен использовать ее талант бесцельности, чтобы сломать то, что не ломалось никак иначе.

На телефоне было два десятка пропущенных вызовов. Меня хватились на работе. Сосед не может занести дрель. Возможно, обнаружилась пропажа кабриолета, хотя последнее вряд ли. Эти мысли обтекали меня беззлобно, никак не соотносясь в запахом полей и видом коровьей лепешке с пропечатанным следом трактора.

Скоро оставленный нами мир перестал существовать.

— Там все умерли, — настаивала Лола.

* * *

Избегая встреч с полицией, я старался не нарушать, но иногда, чтобы развеселить Лолу, я разгонялся так, что ветер взрывал ее волосы и лился на колени беспорядочным холодным водопадом. Рев двигателя спорил с ветром и проигрывал ему. Горизонт стягивался в небольшое пятно у острия дороги. Придорожные деревья, столбы и остановки бросались нам навстречу, как сорванные камни. Лола визжала и выставляла руки поверх ветрового стекла, набирая тугой воздух в пригоршни.

— Так можно разбиться, — кричал я через непроницаемую подушку ветра.

— Ну и что? – читал я по губам Лолы.

На вид ей было лет семнадцать, и ее округлое лицо было ассиметричным, словно одна его половина выражала удивление, а другая насмешку, оставаясь при этом по-детски серьезным. У нее были нерезкие черты, чуть вздернутый округлый нос и упрямые брови, которые она пускала в ход в крайних случаях. В ее лице был плюш забытой детской игрушки, что-то от фруктов с мохнатой шкуркой, неброское, в то же время притягательное. Ее соломенные волосы ничем не выделялись на фоне ковылей. Я бы не обратил внимания на Лолу две недели назад, встретив на лестничной клетке офиса, но после событий, предшествовавших нашей поездке, она перестала быть для меня исключительно Лолой-оболочкой, которую можно оценивать мерками быстрых знакомств.

Я сбрасывал скорость, и Лола насуплено затихала, выставив темные пятки за борт и нагревая спиной мое плечо. Она могла часами молчать, а потом впасть в безудержное многословие. Она была очень переменчивой.

Радио оставалось на одной волне и чаще шипело. Мы не выключали его — для этого у нас был оглушительный шум ветра. Иногда близ крупных селений пробивалась местная радиостанция, русская, татарская или казахская, иногда радио хрипело танцевальными ритмами, иногда затевало мучительный разговор о политике. Но чаще всего оно шипело.

Мы все сильнее погружались в неизвестность. Я потерял счет поворотам, и лишь по солнцу определял, что мы держим курс на юго-запад или северо-запад в зависимости от настроения Лолы. Удаленность от больших городов позволяла сориентироваться лишь приблизительно.

Паника первой ночи прошла, как будто ее не было, и вместе с красными закатами ко мне вернулось спокойное безразличие. Мир, который я оставил за спиной, запутанный, многосвязный мир, угодил в капсулу памяти, в которой стал существовать независимо от меня. Паутина рвалась струна за струной. Мы растворялись в неизвестности.

* * *

— Откуда у тебя такая машина? — спрашивала Лола. – Ты что, олигарх?

— Она не моя.

— Ты ее украл?

— И да, и нет. Это не важно.

— Мне нравится думать, что ты ее украл.

— Я ее не крал.

— Но мне нравится так думать.

Перед закатом, когда степь вспыхнула красками, и шоссе поплыло багровой рекой, справа от нас показались холмы, в этот час почти ржавые. Лола велела сбавить скорость. Шины громко захрустели по шершавому асфальту.

— Тихо! – она прислушалась.

Я остановился. Издалека доносились слабые ритмы и размеренное горловое пение. Мы нашли ближайший съезд, и по колее обогнули высокий холм, оказавшись в низине между вершинами, напоминавшими гигантские сугробы. Их обрамляли каменистые залысины.

На фоне синего неба выделялись белые фигуры, неправдоподобно резкие, похожие на статуэтки из слоновой кости. Лола потащила меня туда.

Остяки травы кололи ей ноги. Я шел следом, собирая на брюки колючки зеленого растения, похожие на маленькие колокольчики.

На нас не обратили внимания. Люди в светлых одеждах с орнаментом сидели вкруг, некоторые били в барабаны, другие издавали гремящий звук своеобразными колотушками, остальные пели. В центре круга на высоком табурете сидел пожилой шаман, голый по пояс, невероятно загорелый, в продольных морщинах. В длинные волосы его и бороду были вплетены цветные стекляшки. За кругом поющих стояла вразнобой пестрая толпа таких же зевак, как мы. Ниже, под другим склоном холма оказался палаточный лагерь и несколько киосков, пять-шесть автомобилей и костры.

Мы с Лолой сели спиной к поющим, глядя на огромное солнце, которое валилось за горизонт, оплавляя его края. В красном свете лицо Лолы казалось загорелым и теплым, ее бровь удивленно приподнялась и взгляд стал острым и отрешенным.

Однообразное пение, и степь кругом, и заходящее солнце погрузили меня в бестелесное состояние, когда, казалось, малого усилия воли достаточно, чтобы увидеть себя со стороны сидящем в редкой траве. Но мне было жаль даже малого усилия.

— Святые люди, — услышал я возле уха. – Святые люди.

Старуха, одетая, как подросток, в шортах и майке навыпуск, пробиралась мимо нас, опираясь на кривую палку. В руках у нее был грязный мешок.

Почувствовав наше внимание, она снова повторила:

— Святые люди.

— А кто это? – спросил я. – Кришнаиты?

— Солнцепоклонники, — ответила она торопливо. – Святые люди.

— А что же святого в них? – спросил я, проверяя запас терпения старушки.

— Молются, — сказала она. – Питаются только солнцем. Светом. Ничего не едят. Только солнышко.

Она постояла еще и пошла вкруг по вершине холма, ковыряя землю палкой и складывая что-то в отвислый мешок.

Неожиданно пение прекратилось. Мы оглянулись. Люди собрались в безмолвную толпу. Белые солнцепоклонники с загорелыми лицами и пестрые зеваки встали плечом к плечу, глядя на умирающий диск солнца. Среди поклонников я заметил паренька лет десяти в слишком большой ему белой одежде. На плечах у одного из «светских» сидела девочка, подставляя смуглые щеки под остаточный свет.

Стемнело, и воздух посвежел. Солнцепоклонники потянулись вниз по склону молчаливой толпой. Праздно били колотушки. В долине внизу горели костры, донося волнующий запах дымы.

— Может, пойдем туда и напросимся на ужин, — предложил я.

— Не надо.

Лола улеглась на травяном островке, раскинувшись звездой.

— Мягко, — сказала она.

Я лег рядом. Трава щекотала за ухом и колола спину. Багряное небо остыло и почернело, и проступили миллиарды звезд, не оставив свободного клочка. Я сразу узнал Большую Медведицу и Южный крест. Небо кипело. Млечный путь шел наискосок. Робкое облако казалось пепельно серым и пропускало свет через неплотное волокно.

Небо взяло меня в свой кулак, вычистив поле зрения и мысли заодно. Я лежал, завернутый в небо, и мог коснуться звезд, оставив отпечатки пальцев на созвездии Стрельца. Дул теплый ветер.

Скоро мы заснули.

* * *

Проснулся я от росы, холода и редкого дождя, который не мог промочить пыльную землю и, казалось, испарялся еще в воздухе. Небо посветлело, очистив себя от ночного пиршества. Я почувствовал чье-то шевеление и увидел в десяти метрах мальчугана-солнцееда, который смотрел вчера закат со старшими.

— Ты чего? – спросил я хриплым утренним голосом.

Он молча приблизился и протянул несколько цветных фенек из стекляшек, вроде тех, что были в бороде у их вожака. «Поди всю ночь ковырял», — подумал я.

— Вот, — тихо сказал он. – Купите. Сто рублей.

Моим первым порывом было отшить цыганенка, но его чересчур застенчивый вид и висящая одежда смягчили меня.

Только у меня не было ста рублей. А безнал он не принимал. Лола проснулась и наблюдала за нами.

— Вот, — сказала она, вытащив из карманов своих длинных шортов мелочь. – Возьми.

Она ссыпала ему горсть монет, и мальчуган поблагодарил, глядя, впрочем, безрадостно.

— Ты иди к туристам, — посоветовал я. – У них деньги есть. А мы налегке путешествуем.

— Да там… — замялся он. – Да там взрослые увидят.

— А на что тебе деньги? – спросил я.

— Жрать охота.

Мы отвели мальчугана к машине и накормили вчерашними бутербродами, сыр которых напоминал засохшие лепестки желтых роз. Голодный солнцепоклонник ел быстро и украдкой, набивая полный рот. Солнечная батарея растущего организма дала сбой.

— Да не торопись ты, — фыркнула Лола.

На прощанье мальчуган подарил ей браслет из стекляшек. Лола поцеловала его в щеку.

* * *

В день, когда я встретил Лолу, моя всегдашняя нервозность достигла пика, за которым открывались заманчивые дали нервного срыва. Двое подрядчиков не выполнили обещаний. Те, кого я считал друзьями, в ответственный момент разговора с начальством вдруг слились и заняли странный нейтралитет. Потом они подтрунивали над моей серьезностью. Я рассвирепел, сдержался, но сдержанность сказалась на цвете лица — оно покраснело.

Мой автомобиль был в сервисе второй месяц. Телефон виновника молчал.

Возьми отпуск, посоветовал кто-то сердобольный. Я снова разозлился. Я боялся отпуска. В отпуске можно потерять ощущение значимости.

Я закрывал глаза и видел лисицу, которая ест свой хвост, образуя рыжий круг, и уже невозможно отличить лисицу от ее хвоста. Работы было чертовски много. Не было сил повышать голос. Я не помнил, что делал вчера. Я сверялся с ежедневником, ища в нем опору, но перечеркнутые строки расползались, зубоскаля новыми задачами.

За обедом хотелось с кем-нибудь поговорить, но разговор за совмещенными столами вдруг скатился к вечным пререканиям либералов и патриотов. Совмещения не получилось. Столы вернулись на свои места, и ничего не изменилось.

Мои чувства обострились до болезненности. Мне не нравилось, когда кто-то пил с прихлебыванием. Меня раздражали долгие вводные. Я ненавидел совещания. Но больше всего меня выводило из себя беспредметное веселье.

Хуже всего, что я, понимая отчетливо разрушительную природу своего психоза, чувствовал еще более сильный паралич воли, который исключал любую инициативность. Я стал безмолвным ишаком.

Я посылал все к черту на выходные, пил, включал погромче музыку и жил надеждой, что к понедельнику наступит обнуление, а за ним – новый старт. Но понедельник был продолжением пятницы. Балласт разочарований копился. Не помогали ни встречи с друзьями, ни алкоголь, ни затяжные прогулки.

Я перестал спать, и скоро граница между сонным забытьем и явью потеряла резкость. В воспаленной памяти, из-под темной воды, всплывали обрывки фраз и событий, которые я не могу отнести ко сну или яви с полной уверенностью.

Каждое действие будто откатывало меня назад. Иногда казалось, что неподвижность продвинет меня дальше.

Я знал, что нужно что-то менять. Но страх, сильный как нашатырь, сбивал дыхание. Мысль о переменах оглушала. Мной овладевала та чертова скованность, которую нельзя сбросить, если упустил момент.

* * *

В тот день к вечеру я был близок к отчаянию, и даже смирившись, не ощутил привычный укол облегчения.

Была пятница. Большинство сотрудников уже разошлись по домам. На повестке оставалось дурацкое задание: нарисовать стрелки, указывающие путь к нашему офису на асфальте парковки. Начальник поручил мне эту затею еще ранней весной. Сначала я откладывал из-за снега, потом из-за луж, потом заказывали трафарет, а начальник тем временем дошел до точки кипения.

В полшестого я зашел в подсобку и взял ключи от внутреннего двора, где хранились баллончики с краской и трафареты. Огромная связка, тяжеленная. Я переоделся в грязные брюки, выпустил майку и налегке спустился во двор.

За воротами был наспех сделанный сарай из профнастила, большую же часть его занимала стоянка залоговой техники. Здесь умирало несколько автомобилей, мини-экскаватор, кран-манипулятор и контейнеры с оборудованием. Все это доставалось нам от должников и хранилось до погашения долга.

Среди общей ржави и ветхости были необычный экспонат: почти новый кабриолет, спрятанный в дальнем углу двора между контейнерами, чтобы не привлекать внимания. Года два назад он был предметом обсуждений, и к нему ходили знатоки спорить, где расположен мотор. Кабриолет давно уже всем надоел и, скорее, раздражал почтенных сотрудников, которые в дни просрочки зарплаты распознавали в прищуре его фар ухмылку хозяина-должника, давно, впрочем, сбежавшего из России. Шеф неоднократно порывался выставить кабриолет на аукцион, но его остужала хлопотность продажи редкой машины за сумму, способную погасить залог.

Еще в тот, первый визит, я обратил внимание, что на тяжелой связке есть и два ключа от кабриолета, гладкие, кожаные, хорошо лежащие в руке.

* * *

Поселок из разномастных домиков. Дорога обнимает его щедрой рукой. Белый кирпич, красный кирпич, белый сайдинг, голубой сайдинг. Заборы, трубы, провода. Клубок противоречий. Запутавшийся в себе городок, обидчивый, если назовешь деревней.

В жару улицы мертвы, и собаки сверкают из-под лавок длинными языками. Ни один из домов не выглядит слишком старым, ни один не кичится роскошью. Здесь все сделано наспех по тому быстрому стандарту, что и остановиться здесь хочется наспех.

Зато здесь есть площадь с облупленным обелиском, фруктовый киоск, сетевой магазин и банкомат. Нас интересует только он. По пути мы заходим в душный кабинет, именуемый магазином одежды, чтобы купить Лоле мокасины, но покупаем шлепанцы. На удачу мы берем два спальных мешка, а в соседнем отделе — фонарь. Лола покупает платок от солнца и рубашку, похожую на балахон, которую завязывает у пупка тугим узлом. У края площади, в киоске, где за пыльными стеклами лежит бок о бок растворитель и детское мыло, мы покупаем крем от загара. В местном супермаркете набираем два пакета провианта и много воды.

Наше появление вызывает сонный интерес у пожилых людей под навесом остановки. Им интересно, приехали мы к Григорьевым или этим дачникам Зеленодольским. Погостить или так. Но интерес их быстротечен: слишком жарко и пыльно.

Быстротечны и мы — через полчаса мы уже пылим по окраинной улице со знаками «Главная дорога», которые стоят полубоком, словно не очень верят в свое главенство.

* * *

Заправка на перекрестке трех дорог, каждая из которых уходит в горизонт. Старое здание, больше похожее на бункер, с зарешеченным окном и кривыми буквами АИ-93 сверху. Две покосившиеся колонки, как цирковые карлики, ссутулились друг к другу. Два верных старика. Отдают честь топливными пистолетами, вразнобой приставив их к голове. Жарит солнце, высасывая остатки цвета из белесо-розовой краски, которая уже почти слилась с ландшафтом. На асфальте абрисы луж, пахнущие бензином. Асфальт в такую жару кажется белым.

Из глубин окна проступает потустороннее лицо, скорее, женское и немолодое. Кассир быстро принимает деньги и также быстро насыпает сдачу без чека.

Колонка не работает. Я пробую еще раз, колонка не работает. Возвращаюсь к окошку, слышу глухой раздраженный голос. Голос, приправленный жестами, которые мелькают в стекле как дрожащий мультфильм.

— Я не понимаю… — жестикулирую я в ответ. – Что нажать? Выйдите, покажите, пожалуйста.

До меня долетают глухие, как из бочки, слова:

— Я не могу. Не могу выйти. Не положено.

Я учусь понимать язык жестов. Кнопка. На колонке есть кнопка. Сбоку. Или рычаг. Потянуть. Нет, нажать.

Колонка нехотя, со скрипом раскочегаривается, наливая желтоватый бензин пульсирующей струей. Она отдает нам максимум того, что может. Мы полны сочувствия к ней и к той, что сидит здесь, в центре неопределенности, на стыке трех путей, в жару и холод, и не может выйти из зарешеченной конуры, где цвет лица обкрадывается назойливыми бликами.

Кожа сидений раскалилась, и Лола приятно елозит, натягивая рукава своей рубашки на локти. Из трех дорог, что сошлись у заправки, мы выбираем северо-западную, и я разгоняюсь так сильно, что рубашка Лолы надувается пузырем. Она хохочет.

* * *

В час, когда я вышел с двумя трафаретами и баллончиком краски на парковку перед нашей конторой, работа уже закончилась, и машин сотрудников почти не осталось.

Я не знал, как рисовать на асфальте. Баллончик создавал облако красноватой пыли, и ветер бросал ее на асфальт, стены и частично на мои брюки.

Я решил начать с дальнего угла, где меньше заметна моя неопытность. Накрасив одну стрелку, почувствовал отвращение к стрелкам и к жизни вообще. Было что-то издевательское в рисовании дурацких стрелок. Почему тебе не хватает духа бросить баллончик и уйти на выходные?

И тогда я увидел ее. Быстрый взгляд, и светлое пятно отпечаталось где-то на краю сетчатки, но я не сразу уловил его смысл. Я посмотрел еще раз. Что привлекло внимание?

Коробка здания в старой побелке. Неряшливые кондиционеры. Балкончики с пожарной лестницей.

Она стояла на краю крыши, в длинных шортах, свободной майке, неопределенного роста, неопределенной внешности, но очень заметная на фоне антенн и надстроек, размытая ветром, словно потекшая набок акварель. По рискованным колебаниям ее волос было заметно, что наверху здорово дует. Я машинально пошел к зданию, нащупывая в кармане телефон.

Она не двигалась. Видела ли она меня? Что крикнуть? «Не прыгай». «Одумайся». «Подожди». Как нелепо. А молчать — преступно. У меня считанные минуты. Или секунды. А может быть, это глупый розыгрыш. Съемка скрытой камерой. Она ведь не всерьез.

Но она приблизилась к краю настолько, что стоя вплотную к зданию, я видел ее почти целиком.

Я не могу объяснить, почему я сделал то, что сделал. В тот момент мне показалось это естественным.

Я встряхнул баллончик и нанес на асфальте жирную линию. Потом еще. Рука уже обрела некоторую уверенность. Это оказалось проще рисования идиотских стрелок по трафарету. Я думал, что, по крайней мере, любопытство заставит ее подождать. Я рисовал недолго, минуты полторы, и когда закончил, снова посмотрел наверх.

Теперь она стояла чуть дальше от края, почти скрытая тенью надстройки. Мы обменялись взглядами, но с такого расстояния сложно понять смысл. Она исчезла внезапно, словно откинулась плоская фигурка в тире.

Я дошел до крыльца. Колени подогнулись, и я не сел, а упал. Острая боль в запястье руки, которой я еще сжимал баллончик, заставила меня ослабить хватку. Баллончик выпал и покатился.

Скоро пришла она и села рядом. Тогда я увидел ее впервые вблизи. Ее лицо было странно безмятежным, словно таившем улыбку, и я даже подумал, не симулянтка ли она. Может быть, это дурацкое реалити-шоу.

Если бы мои студенческие увлечения привели к деторождению, она могла быть моей дочерью. Но не была.

— У вас лифт скоро упадет. Дергается как-то странно, — констатировала она.

— Он уже пять лет так дергается.

Какая чушь. Она хотела прыгнуть с крыши, но ее волнует состояние нашего лифта.

— А ты это серьезно? – спросила она.

— Что?

— Ну то, — она кивнула неопределенно в сторону здания. — Серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Врешь, — она помолчала. — Ну и что? Ври. Ты хотя бы попытался.

Я пожал плечами. Ветер собирал мусор и растаскивал его задорными вихрями. Балончик укатился и замер. Она достала телефон.

— Смотри.

На экране был снимок с крыши. Наша почти пустая парковка, тени от деревьев, полустертая разметка, я с баллончиком, едва различимый.

И кривое сердце, намалеванное мной на асфальте.

* * *

У кафе белые двери, белые столы, белые стулья. Здесь белое все, кроме бетона, который проступает сквозь белизну как проседь, обозначая возраст. Старое кафе накрахмалилось и готово принимать банкеты и свадьбы, если верить объявлению. В полупустом зале гулко. Свет просеивается через белые занавески, оформляя узоры на столиках.

Солянка и борщ, макароны, шницель, компот и газировка. Лола сегодня не в настроении, поэтому заказывает мало. У меня же зверский аппетит, поэтом я беру еще два картофельных пирожка. Когда возвращаюсь к Лоле с подносом, за столом слева, чуть в глубине зала, слышатся смешки. Я вдруг понимаю, что смеются по нашему адресу. Я смотрю вопросительно.

Двое молодых парней чуть старше Лолы и девушка с ними ухмыляются, обсуждая что-то, явно связанное с нами.

— Да плевать, — Лола закрывает глаза ладонью. – Пусть.

Я смотрю в сторону компании вопросительно. Компания настороженно затихает, но когда мы с Лолой собираемся уходить, до меня доносится:

— Может, им на опохмелку дать?

— Подкинь на одежонку, придурок!

Они смеются, впрочем, без яда. Дурные малолетки. Местные пижоны. Небедные. Я пытаюсь вспомнить, как надо реагировать, но реагировать мне не хочется. Мы действительно запылились. Мы выглядим вызывающе. Может быть, жалко. Моя майка после той ночи на холме местами побурела. Туфли стоптаны и перекосились. Волосы Лолы скатались в косички и падают на лицо. Мы выглядим, как бомжи. Мы и есть бомжи.

— Подкинь, если можешь, — говорю я беззлобно.

Один из них вытаскивает тысячную купюру и протягивает мне с кривой улыбкой. Он проверяет меня на вшивость. Его подруга скептически водит бровью. Я молча беру купюру, благодарю, и мы выходим. На прощанье я ловлю их насмешливый взгляд: «Гляди-ка ты…»

Пока мы садимся в машину и опускаем верх, потому что Лола не терпит поездок в бронепоезде, компания выходит из кафе, и смотрит на нас молча и угнетенно. На их деньги мы заправим полбака. Чумазый, но все же роскошный кабриолет никак не вяжется у них с образом двух хиппи, один из которых безнадежно небрит, а другая ходит длинных, как у молодого юнги, шортах. Теперь они принимают нас за бандитов.

— Я думала, ты дашь ему в морду, — сказала Лола, когда мы отъехали. – Он же нарывался.

— Я сейчас делаю только то, что мне хочется. А мне не хочется никому давать в морду. Кроме того, тебя действительно надо отмыть. Я еще не готов слиться с природой до такой степени.

Она пьет белковый крем из баллончика, который купила утром. Липкие щеки почернели от грязи.

— Ты сегодня особенно ужасна, — говорю я.

— Ты всегда такой. Ну и что?

— Согласен.

На вечер я беру правление в свои руки и в более-менее крупном городке по соседству, где есть угольные шахты, водонапорная башня и ветряная электростанция, мы находим удивительно хороший отель; почти замок с бутафорскими львами и чугунной оградой.

— Нас туда не пустят, — рассудила Лола.

Но швейцар первым делом оценил автомобиль, и дальше все пошло как по маслу.

На мгновение, которое предваряет сознательную реакцию, наш вид шокировал одинокую девушку за стойкой ресепшина. Но вид пластиковой карточки вернул ей душевное равновесие и улыбку.

— Ты жутко богатый, — сказала Лола, когда вечером, отмытые, мы встретились за ужином в полутемном ресторане, где учтивые официантки бестолково помогали нам с меню.

— Когда не тратишь на всякую ежедневную чушь, денег остается удивительно много, — сказал я, пробуя грибной суп. — А неплохо.

— Ты жу-утко богатый, — настаивала Лола. – Но я тебя люблю не за это.

* * *

День и ночь перестали иметь значение. Днем мы могли спать в тени деревьев на берегу реки, подстелив спальники, или в доме селянина, который согласился нас приютить за небольшую плату, а чаще без нее. С вечера, когда спадал поток машин, мы могли ехать до самого рассвета. Ночи были короткими, и лишь с двух до четырех утра было по-настоящему темно, хотя беспокойная луна ставила под сомнения даже эти два часа.

Иногда под утро становилось холодно, и Лола разрешала поднять верх. Звуки становились тише, ярко горела панель приборов, шипело радио. Мы ехали по безымянным дорогам, прошивая неназванные поселки, которых ошеломляло наше нахальство, зарождало в них лай, он перекидывался по дворам, дворы смотрели на нас слепыми окнами. Мне нравилось наше уединение в теплом салоне, нравились блики огней, ползущих по щекам Лолы, нравилась необязательность коротких разговоров.

Она спала или просто смотрела в окно, часто погруженная в свои мысли настолько, что мне приходилось тормошить ее, прежде чем она могла отвечать осознанно. Что-то угнетало ее, что-то связанное с прошлой жизнь или с ожиданиями от жизни новой, но она никогда об этом не говорила. Я не был мастером спасительных бесед и тешил себя надеждой, что хотя бы мое молчание помогает ей.

Иногда в самый темный час я останавливался на обочине, и мы стояли, прислонившись к машине, глядя на звезды и слушая шум далеких городов. Изредка зуд покрышек нарушал тишину, горизонт вспыхивал дальним светом, ослепительный снаряд проносился мимо, унося зуд за собой на длинной поводке, и мы опять смотрели в темноту и на звезды, которые накрывали нас сковородочной крышкой.

Приближался день летнего солнцестояния.

* * *

Степи сменились холмами, холмы – лесами. Мы пересекали реки и уходили вверх по склонам. Потом началась равнина, все еще лесистая, но без круч.

Деревни стали беднее. Все чаще нам встречались городки, где обжитые здания соседствовали с заброшенными. Километров сто мы проехали вдоль остовов ферм и заводов, выскобленных мародёрами или временем.

Случайно мы заехали в окрестности действующего завода, зажатого среди гор собственных отходов. Он громоздился каскадом ржавых труб, блестящих труб, вертикальных резервуаров, бетонных труб, прямоугольных ферм и еще более высоких кирпичных труб. Он отражался в технологическом пруду, удваивая собственное величие.

Картина была настолько впечатляющей, что я не спорил, когда Лола пожелала подъехать ближе. Мы нашил относительно ровную площадку, покрытую хрустящей, округлой галькой, вблизи напоминавшей пемзу. Площадка была укрыта крутобокими отвалами, поэтому показалась нам по-своему уютной. Мы устроили пикник с видом на комбинат. Во рту появился металлический привкус.

В солнечное утро ряска пыли над комбинатом рассеивала свет с той театральностью, что происходящее стало сюрреалистичным и замедленным. Свет увяз в дыму, вязли и звуки, создавая библиотечную тишину, и лишь откуда-то издалека (на самом деле, из-за отвала) потусторонним пением долетал звук железной дороги.

Мимо прогрохотал старый грузовик. Грязное злое лицо глянуло на нас из кабины.

* * *

В день, когда я узнал Лолу, мы сидели на крыльце около получаса, и когда она собралась, я забеспокоился. Она сказала, чтобы я не думал о плохом. Я предложил проводить ее. Ей нужно было на вокзал.

— Куда ты поедешь? – спросил я.

— Почему нужно ехать куда-то? — отозвалась она. – Никуда.

— Но так ты никуда не приедешь.

— Ну и что?

И в тот момент меня осенило. Связка ключей еще была со мной. Я нащупывал ее в кармане брюк, ощутил гладкие, как медальон, ключи от кабриолета, один и второй.

— Я отлучусь на пять минут. Ты не натворишь глупостей? — спросил я.

Она села на ступеньку у колонны.

Я поднялся в офис, взял документы на машину, оформил доверенность на фирменном бланке, отцепил один ключ, переложил в брюки пластиковую карточку, права, паспорт и телефон, прибрал на столе, выгнал кабриолет, закрыл ворота и вернул связку ключей на место.

Лола хотела занять у меня две тысячи, но у меня не было наличных.

Мне все же было интересно, в каком направлении она планирует двигаться. На юг или на запад. Она сказала, ей все равно. И раз нет денег, она поедет автостопом. Я предложил довезти ее куда-нибудь, и мы сошлись на одном пригородном селе, в котором есть крупный транспортный узел. Это был первый и последний раз, когда Лола разрешила мне определить цель.

Но едва мы пересекли границу города, я понял, что не хочу проезжать ее в обратном направлении. Так началось наше спонтанное путешествие.

Погода основательно испортилась. Дул порывистый ветер. Мы взяли курс на юго-запад.

* * *

В конце концов нас ждал тупик. Лолу пленила неожиданно хорошая, хотя и старая, бетонка, уходящая в лесную чащу, и я свернул. Мы проехали около трех километров и наконец уперлись в забор с ржавыми воротами и номером военной части. Поверх забора шла колючая проволока, но сами ворота были приоткрыты.

Мы оставили машину в лесу и зашли внутрь. Заброшенная часть. С десяток ЗИЛов, которые из-за спущенных колес стоят вразнобой, как уставшие призывники. Свалка танковых корпусов и целых танков с опущенными дулами, от которых рябит в глазах. Казенные вывески на дверях.

Внутри пустого здания с высаженными стеклами тишина и пыль, и шаги звучат опасно. На стенах плакаты – порядок действий на случай химической атаки. Жуткие слоны в противогазах. Выбеленная советская графика.

На столах следы давно остывшей жизни. Старые часы. Пружинка. Битое стекло. Журнал со списком фамилий.

— Смотри, — Лола дернулась и прижалась ко мне.

Я выглянул в окно. Со второго этажа открывался вид на территорию за корпусом, вдоль которой шла стена с колючкой. Лола сжала мою руку.

Параллельно стене шагал офицер. Я увидел овал его фуражки, который проплыл под нами. Он был в хорошей форме, с выправкой. Шаги звучали равномерно и спокойно.

Мы выждали несколько минут.

— Давай уйдем, — попросила Лола.

— Зачем? Давай спросим его, что это за часть.

— Нет, — запротестовала Лола. – Давай уйдем.

Мы вышли на улицу. Я огляделся. Не было ни души. В темном окне здания напротив сидел ворон. Лола потянула меня к выходу.

— Чего ты боишься? Думаешь, он будет стрелять?

— Тише, — шептала она. – Он какой-то ненастоящий. Это призрак.

На площадке, где стояли ЗИЛы, я оглянулся еще раз и вздрогнул. Офицер стоял около стащенных в кучу танковых корпусов и молча смотрел на нас. Я разглядел погоны – майор. Хмурый майор, застывший, как восковая фигура.

— Бежим, — потащила меня Лола.

Я оглянулся в последний раз, когда Лола юркнула в створ ворот. Офицера не было.

* * *

Местность стала еще более пустынной, высохшей и обветренной. Каменные плеши просвечивали через редкую траву. Вдоль дороги шла заброшенная линия электропередач на деревянных столбах. Кое-где болтались остатки проводов.

Темнело. Вид полуразрушенных домов не располагал к стоянке. Бегали бродячие псы. Мы решили ехать до утра.

Лола сидела напряженная, поджав колени, и смотрела на пеструю от заката и скорости дорогу исподлобья.

— Ты из-за офицера? — спросил я.

— Не знаю, — она помолчала и буркнула. — Страшные места. Наверное, мы уже близко.

— Близко к чему?

— Не знаю. У меня что-то нарывает в голове. Наверное, у меня опухоль.

Она обхватила голову и уткнулась в колени.

— Не дури, — сказал я неуверенно.

Скоро совсем стемнело, но тревога Лолы и, может быть, моя собственная усталость мешали получить удовольствие от поездки. Ночь была теплой, и все же мы подняли верх. Воздух этих мест раздражал шумом и странной сухостью, которая лишила его привычных запахов полей и лесов.

Иногда в свете фар возникал мертвый указатель с почти нечитаемыми буквами или неряшливая, размалеванная остановка. Машины попадались редко. Их тусклое зарево на горизонте успокаивало, и каждый раз, когда встречный с жужжанием проносился мимо, мы с тревогой спрашивали себя, будет ли еще.

— Вот черт! — я едва успел свернуть.

Усыпленный дорогой, я не был готов к появлению пешехода. Пятно возникло внезапно, буквально ослепило меня, и хотя человек стоял на обочине, в первый момент мне показалось, что столкновение неминуемо.

Я успел. Выругался. Несколько секунд молчали. Первой заговорила Лола.

— Ты видел?

— Да. Бабка, по-моему. Дура.

— Что она тут делает в такой час? Ты видел, во что она одета?

— Не знаю… Балахон какой-то.

— Это ночная рубашка.

— Не знаю. В наших краях есть сумасшедший дом, также на отшибе. Там по округе ходят странные люди. Стреляют сигареты. В ночных рубашках и балахонах.

— Она не сумасшедшая. Она мертвая.

— Я тебя умоляю.

Я улыбнулся ей. Впрочем, не странная белизна одежды, а поза той женщины насторожили и меня. Она стояла боком к дороге, наклонившись вперед и слегка раскачиваясь, и не изменила позы, когда я попытался отвернуть на встречную полосу. Резкий визг шин не произвел на нее впечатления.

— Мы просто мало спали, — сказал я. — Один раз я проехал за день 1700 км, и под конец начал видеть зебр, которые прыгают через дорогу.

— Нет, она мертвая, — заладила Лола.

Как на грех, справа в просвете деревьев мы увидели кладбищенские оградки, старые, как всё здесь.

— Не бери в голову, — сказал я. — Поедем, пока не упремся в берег моря. Нам надо побольше отдыхать.

Через несколько километров мы оказались у развилки с бедно-голубым указателем. Главная дорога уходила налево под небольшим углом, прямо шло основательно разбитое асфальтовое шоссе с сильной колейностью, но широкое. Судя по указателю, налево была Андреевка, направо — Безымянный.

— Нам туда, — заявила Лола.

— Послушай, — сказал я осторожно. — Мне нравится ехать в никуда, но ввиду форс-мажорных обстоятельств предлагаю поддаться минутной слабости и поехать на Андреевку.

— Нам туда, — заявила Лола, кивая в сторону Безымянного.

Я повернул. Дорога не сулила ничего хорошего, но была настолько разбитой, что появилась надежда на быструю развязку. Мы просто не переедем очередную рытвину и вернемся обратно. Скорость наша в самом деле упала до пешеходной. Низкий кабриолет вздыхал и скрипел.

Но скоро дорога улучшилась. Сначала асфальт стал пыльным, половина дыр оказалась почти засыпанной, а потом и вовсе началась на удивление сносная грунтовка, как видно, не так давно отгрейдированная. Кабриолет нервно трясся на кочках, кряхтя лобовым стеклом, и дело пошло веселее. Раз дорогу не забросили, скоро мы выедем на межрайонную трассу, и уже через час-другой окажемся в местах более приятных.

Грунтовка шла через редкий лес; худые сосны не имели крон. Скоро лес стал низкорослым и напоминал уже поле с редкими шипами деревьев. Мне показалось, мы ехали под уклон. По правому борту появилась высокая насыпь, а слева каменистый грунт почти обрывом уходил в темноту. Я поднял верх кабриолета.

Иногда дорогу пересекали глубокие промоины, которые мы одолевали еле-еле. Острые камни покрыли большую часть полотна, и окна машины затянуло пылью. Тьма была кромешной, и в свете фар не было видно почти ничего, кроме мелкой взвеси.

Так продолжалось довольно долго. А может быть, ожидание спасительного указателя, выезда или какой-нибудь развилки удлинили минуты. Я ждал рассвета, но светлее не становилось.

Дорогу затянуло мглой, и в свете фар я видел метров на десять вперед. Казалось, мы едем в мутной воде.

Вскоре что-то изменилось. Воздух стал прозрачнее, хруст камней под колесами — тише, и каменная насыпь справа рассеялась темноте. Мы выехали на равнину, но потеряли дорогу. Кругом была пустота.

Машина стала буксовать. Я остановился, взял фонарик и вышел. Несколько каменных глыб лежали поодаль, кусок толстого кабеля и пропыленная роба, почти засыпанная песком. Возможно, это был конец недостроенной дороги.

Дул слабый сбивчивый ветер, словно он не определился, в каком направлении ему идти. Воздух словно раскачивался. Тьма была кромешной.

Я прошел вперед по свету фар за своей необычно большой и страшной тенью. Слева проступил контур небольшого строения, которое оказалось строительным контейнером. Я заглянул внутрь. Два лежака, несколько коробок, слабый запах горелой пластмассы. Духота.

— Переночуем в контейнере, а утром видно будет, — сказал я, возвращаясь к машине.

Лола повиновалась молча. Мы забрали спальники, и зашли в контейнер, примотав скрипучую дверь на проволоку.

* **

Заснуть я не мог. Мешала духота и ребро доски в спине. Сердце билось нехотя и гулко, словно насос прокачивал густую смазку.

И звуки… Далекий скрип. Кряхтение. Осыпь песка по металлу. Удары, почти как инфразвук, но все же различимые внутренним слухом. И шаги. Или нет? Просто ветер тревожит старые железки.

Лола не спала. Я посмотрел на нее. Глаза блестели в темноте. Ее трясло.

— Ты чего? — я привстал.

— Ты слышишь?

— Ерунда. Старые дома тоже «дышат». У меня была квартира, там всю ночь кто-то охал. Потом привык. Спи.

— Мне тот офицер теперь видится. Вдруг он здесь?

— Ты же знаешь, что нет.

— Не знаю.

Но сон не шел, и звуки стали как будто отчетливей. Я замер. Теперь я слышал шаги вокруг контейнера. Песок скрипел, как свежий снег.

Я снова привстал.

— Кто тут может ходить? — спросил я беззаботно.

— Это он.

— Хорош. Ходит бомж какой-то, да и черт с ним.

В этот момент в контейнер постучали резко и быстро, как стучатся к своим. Лола вскрикнула и затихла.

Страх сковал меня настолько, что я не мог сказать ей даже пару слов. Прямо в спальнике я сел и прижал спину к угловатой стене контейнера. Придя в себя, я нащупал рукой фонарик, но зажигать не стал.

Медленно, как змея сбрасывает кожу, я выбрался из мешка, и пошел к двери. Доски на полу тихо стонали. Лола не жестами, одними глазами, требовала от меня остановиться. Я подошел вплотную к двери, стянутой проволокой, и прислушался.

Дыхание. Или кажется. Или это мое дыхание.

И вдруг откуда-то из глубин моей памяти начали всплывать картины из далекого прошлого. Человек смотрит в окно моей спальни каждый раз, когда я не смотрю в окно. Стоит мне отвернуться, появляется его страшное лицо. Откуда я знаю, что он смотрит? Просто знаю. Я зарываюсь в одеяло, чтобы не показываться ему. Это помогает.

Картинка из более позднего периода. Засыпая, я слышу отчетливый говор под нашим балконом. Я слышу свое имя. Я сбрасываю полудрему и привстаю. Тихо. Но это обманчивая тишина. Он уже зашел в дом, поднялся на этаж, он стоит за дверью. Я подхожу к двери и чувствую его там. Зачем он приходит? Что ему нужно? Страх парализует мою волю. Я стою так, затем крадучись ухожу назад, ложусь в кровать и лежу там, скованный ужасом, до утра.

Иногда во сне он прорывается ко мне, и я стараюсь напугать его громки криком. Я кричу, но звук не идет. Я надрываюсь до ломоты в ушах. Голоса нет. Есть лишь холостое напряжение связок.

Однажды ночью моя подруга Оля встала и вышла в коридор. Я вышел за ней. Она плыла в коридоре, как приведение. Он уже ждал ее в прихожей, темный, одетый в капюшон. Лица я не видел. Он забрал ее молча, и они исчезли. Я остался, припечатанный к стене, и не мог пошевелиться. Утром я с трудом пересказал Оле это видение, но она лишь рассмеялась. Обычный ночной кошмар. С Олей мы быстро разошлись.

И вот я снова чувствую его. Он стоит по ту сторону контейнера и ждет. Лола, почти невидимая в кромешной тьме, сверкает глазами. Она тоже чувствует его.

Медленно я возвращаюсь к своему топчану и ложусь поверх твердых досок. Мы замираем.

Ощущение времени исчезает. Может быть, проходит десять минут, а может быть, много часов. Часовая бомба тикает внутри. Звуки прекратились или мы привыкли к ним. Тишина еще опаснее. Тишина — это лишь затишье.

Снова резкий стук.

— Хочешь, я посмотрю, — доносится едва слышный голос Лолы.

— Не надо.

Паралитический страх живет со мной всю жизнь. Страх настолько сильный, что я боюсь узнать его источник сильнее, чем то, что он может с собой принести. Это не страх высоты, не страх бандитов. Это что-то, что бродит по темным углам и заставляет бояться каждую секунду, потом что если перестать бояться — оно вернется с новой силой. Черный тоннель моего детства оканчивается тупиком. И за этим тупиком — только безотчетный страх, который я заглушил бытом, работой, алкоголем.

Чего я боюсь? Чего?

Тусклый свет. Лола включила смартфон. Лицо ее бледно-синее и выпуклое, как маска. Детали пропадают в тенях.

— Иди сюда, — шепчет она.

Я перебираюсь на ее полку и сажусь рядом. На смартфоне — фотография, сделанная ей тогда, на крыше. Нарисованное красно-оранжевое сердце на асфальте под окнами нашего офиса. Кривое сердце, которое я намалевал беспричинно, в безотчетном порыве, который заглушил все сомнения.

Свет от смартфона заполняет контейнер. Проступают очертания сваленных в кучу коробок. На полу — битое стекло. Темп мыслей замедляется. Я чувствую Лолу плечом. Она тиха, как ночь.

Я начинаю рассуждать. Он знает, что мы здесь. Значит, он мог бы напасть. Но его оружие — это страх. Его оружие — это неизвестность. Нас защищает кусок алюминиевой проволоки, продетый в щели двери. Я боюсь того, что не может одолеть проволоку.

Я еще раз смотрю на красно-оранжевое сердце. Ослепительное пятно в кромешной тьме.

Я включаю фонарь и иду к двери, ослабляю проволоку, и дверь оседает, открывая щель шириной в руку. Я жду. Тихо.

Проволока спадает. Я разгибаю края и толкаю дверь, которая распахивается и бьет о контейнер с оглушительным лязгом. Я выхожу.

Кругом мутный воздух и молочная темнота, в которой растворяется свет фонаря. Я делаю несколько шагов. Звук механической мельницы где-то вдалеке. Скрипы. Еще несколько шагов. Что-то поступает через темноту. Что-то черное, огромное, бесформенное. Еще несколько шагов. Я различаю гусеницу какого-то механизма. Еще шаг. Еще. Еще.

Это экскаватор. Огромный карьерный экскаватор, который перекосился и опирается на фрезу размером с пятиэтажный дом, и если бы не она, завалился бы уже набок. Ближняя ко мне гусеница вздыблена метров на пять.

Я обхожу его кругом. Он цвета мокрой глины. Окна затянуты многолетним слоем пыли. Вторая его гусеница на добрую треть утонула в грунте. Земля усеяна черепашьим узором трещин.

Я прислушиваюсь. Почти тихо. И вдруг стук.

Я свечу обратно на контейнер. Гайка, привязанная к металлической проушине, раскачивается на ветру, как качель. От сильных порывов она бьет по контейнеру. Действует заодно с моим страхом, проклятая.

Расчистив зачем-то землю, я ложусь навзничь на ровную и теплую поверхность засохшего грязевого болота. Я выключаю фонарь.

— Эй, — слышится голос Лолы. — Ты зачем? Не видно же ничего.

— Иди на голос. Тут ровно.

Я слышу ее пыхтение. Она ложится рядом.

— Какая махина, — шепчет она.

— Обалдеть.

Я смотрю на контур древнего исполина на фоне круто настоянного звездного неба.

Небо пробивается через пыльную завесу. Небо здесь странное, словно края его обрамили черной виньеткой. Лола недоумевает.

— Похоже, мы в карьере, — шепчу я. — Мы на дне.

— Здесь хорошо, — говорит Лола. — На дне спокойно.

Страх, столько лет бравший меня за горло, ретировался без прощальных речей. Мы лежим посреди стройплощадки, где бегают бродячие собаки, и ветер путается в тросах карьерного экскаватора, и нет больше ни страха, ни сомнений.

— Рассветает, — говорит Лола.

— Самая короткая ночь в году.

Мысли мои становятся дерзкими и отчетливыми, как в детстве. Я приеду и уволюсь, если меня не уволили раньше. Я перестану играть по навязанным правилам.

— Мне так спокойно, — говорит Лола.

Это он загонял меня в ненужные разговоры. Он заставлял меня мириться с невыносимым. Держал на коротком поводке. Делал одиноким. Заставлял изображать счастье и успех. Неясный, смутный страх, который селится в человеке в глубоком детстве и не отпускает всю жизнь. Страх осуждения. Страх новизны. Страх любви.

И поверх страха наросло что-то уродливое, кичливое, навязчивое, что заслонило меня самого.

Лола положила голову мне на плечо. Я слышал ее дыхание.

— Лежим в пыли. Двое идиотов, — сказал я, проникаясь вдруг отчаянной самоиронией.

— Главное, что двое.

Она включила смартфон. На экране — кривое сердце, намалеванное мной на асфальте.

26 Comments

  1. Дочетал… Очень. Очень. Завораживает. Не отпускает до самой развязки. Только надо осмыслить. Сразу не знаешь за что ухватиться.

  2. Мне очень понравилось! Вот только хочется спросить Артема, вроде бы успешный современный человек, популярный журналист, и по фотографии не скажешь, что меланхолик, откуда в ваших рассказах всегда столько терзаний? Я читаю ваши статьи на авточеле, там вы производите впечатление веселого оптимистичного человека, а рассказы всегда полны… даже не знаю, как выразить. Вечного поиска??

    1. Спасибо, Елена. Хороший вопрос Вы задали. Я задаю его себе каждый день. Я не знаю. Внешне я больше веселый человек, внутри больше грустный, и в зависимости от того, пишу ли я внешней оболочкой или внутренней, меняется текст. Конкретно этот рассказ, по идее, нужно было адаптировать под публику, сделать его, может быть, более приключенческим. Но я решил дать слово исключительно своей внутренней части, не подавляя ее рациональной частью мозга. Персонажи, сцены — это то, что близко мне. Но я допускаю, что не близко кому-то другому. Рад, что Вам понравилось.

    1. Да… Говорят, вредно об этом думать, и я иногда по несколько месяцев не думаю. А потом оглядываюсь на то уютное болотце, в котором оказался, и снова задаюсь…

  3. опечатки бы поправить.
    и сделать Лоле 18 лет вместо 17. УК РФ надо чтить.
    а так очень круто, интересно. и про любофффь.
    слог прям писательский настоящий, а вовсе даже не журналистский. описание природы такое… не знаю даже как сказать. сочное, настоящее.
    вощем с каждым разом все лучше. )))

    1. Стопэ) Причем тут возраст? Где ты разглядел интим? Ох уж этот интернет, совсем людям мозги задурил ;D
      А за поддержку спасибо большое!

  4. Как хотите, но , по-моему, рассказ оптимистичный! Только нужно определённая смелость для принятия такого решения и условия должны созреть. Впереди у них жизнь по своим правилам. Она может быть счастливая или не заладиться, это будет их жизнь. Я желаю им удачи!

  5. Очень хороший рассказ, спасибо 🙂 Мне понравилось, что ты описываешь места в нашей области(которые я знаю и бывал), но их не всегда можно угадать:) Ну Карабаш вроде точно был, или показалось? А еще Башкирия, вроде. Или это я уже сам додумал…

    1. Карабаш, да, его не спутать ни с чем (одна из любимых локаций моих).
      Большая часть описанных сцен случалась на самом деле, в ином контексте, понятно. Начало путешествия — по югу Челябинской области в западную сторону. Скажем, во время ночевки на границе с Казахстаном нас с новостником авточела Пашей Бряковым (блин, не Лолитой, но не будем о грустном) разбудил дождь, который почти не долетал до земли. Заправки эти одинокие под Варной, выгоревшие поселки… Все оттуда.
      Башкирия тоже есть, верно.

  6. Да, как далеко бы ты не сбежал, от себя не убежишь.
    Я очень боюсь страшилок, и еле себя заставила дочитать до конца. Хорошо, что заставила. А то, наверное, сегодня ночью не смогла бы уснуть, представляя, что там могло произойти с героями.
    Спасибо! От одного страха я сегодня избавилась) и очень захотелось в лето и подальше от цивилизации)

      1. В настоящем времени они пытаются найти себя. Но я имела в виду историю главного героя, предшествующую происходящим событиям.

        «Паралитический страх живет со мной всю жизнь… который я заглушил бытом, работой, алкоголем»

        Человек убегал от себя до того момента, пока не прибежал к тупику. И только осознав невозможность так жить дальше, он развернулся в другую сторону и побежал на поиски себя. Я неправильно поняла смысл написанного?

        И вот тут ещё один момент для размышлений возник. После встречи с девушкой, он, вроде бы, уже и побежал к себе, но фактически снова убегал от себя — от всего, что его окружало и так надоело. И встретился с собой настоящим только после преодоления своего страха и осознания того, от чего он скрывался.

        P.S. мой комментарий надо отметить значком «Осторожно, спойлер»))

      2. Да нет, все верно. На поиски себя побежал. Ну, может, не формулируя это таким образом. Скажем так, наше окружение, общество, реалии очень сильно нас деформируют. Иногда это нормально, иногда чересчур. И герой попытался отстраниться от налипшего, чтобы посмотреть, что в нем было изначально.

        Они опустились на дно самих себя, нашли там застарелый страх-ради-страха, обнаружили против него средство — любовь в широком смысле. Ту, что задает основу человеческой сущности наравне с другим сильным началом — амбициями. Но об амбициях потом, пока просто про любовь)

        Впрочем, честно сказать, пока пишешь — мыслишь по-другому, это я уже пост-фактум рационализирую, наверное.

      3. Честно говоря, первые мысли тоже были другими. Гораздо больше вопросов возникло после второго прочтения, когда пыталась сообразить, что я не так поняла))
        Это здорово, когда произведение хочется перечитать, и в нём находится что-то новое, гораздо более глубокое 🙂

      4. Автору чертовски приятно, если кто-то читает целых два раза. А так я не задумывал это произведение с какой-то четкой концепцией, скорее, я хотел зафиксировать впечатления, иногда хаотичные, от поездок. Поэтому смысл, который возник… скажем так, не я его автор, он там сам образовался. И меня, опять же, очень мотивирует, если вы находите в этом второй слой.

  7. Было у меня хорошее настроение — не стала читать. Показалось, что будет что-то грустное, и не стала портить. Сейчас настроение паршивое. Думаю, дай почитаю. Все равно уже терять нечего. И вот правильно сделала, что прочла сейчас, потому что рассказ странным образом меня исцелил. Прям как глоток свежего воздуха. Может, если бы прочла в хорошем настроении, он бы не отозвался во мне так, как отозвался сейчас.
    Есть в этом путешествии терапия. То, к чему тянется моя душа (да и твоя, видимо, тоже). Жизнь наедине с миром. Жизнь наедине с природой. Жизнь в том первобытном ключе, в каком ее создавал Творец. Но самое главное — жизнь с ощущением себя. Пока мы в плену у реальности, пока мы кому-то что-то должны, мы не увидим себя, не получим эту терапию.

    1. Спасибо! Но ты знаешь, я вообще не фанат эскапизма как такового, скорее, иногда человеку важно выскочить из колеи, вернуться к себе самому настоящему. Со стороны это будет выглядеть несколько маргинально, и прелесть этого состояния наступает лишь тогда, когда не нужно ничего никому объяснять. В тест-драйвах иногда наступают такие моменты отрешенности, к сожалению (или к счастью), это весьма непредсказуемое состояние. Иногда едешь и думаешь — эх, сейчас забудусь, и все как-то нервно выходит, через пень колоду. А другой раз ничего не предвещает успеха, дождь, и так далее. И по какой-то причине возвращаешься в город будто обнуленный.

      1. Вот я и говорю — терапия. Это всегда временное состояние, чтобы поднакопить энергии, чтобы сделать уборку в голове, чтобы нащупать новые источники вдохновения, энергии.
        Мне прям сильно нравится твой роад-триппин. Тут все есть — и пейзаж, и экшн, и хоррор, и некоторые намеки на чувства. Не пишу «любовь», потому что именно любви я тут не увидела. Зато увидела то, что я называю человеческим отношением. Просто человек рядом, который разделяет твои чувства, разделяет твои мысли, твою дорогу, твою жизнь. Впрочем, это может быть и не человек, а собака, например. Или баскетбольный мяч.

      2. А я давно перестал называть «любовью» ее узкие проявления в виде а) конфет-букет-взглядов б) секса. Любовь в широком смысле. Как по мне, выйти ночью в поле и ощутить нечто и полюбить женщину — это вода из одного источника. Так что для меня и про любовь тоже. Просто не сформулированную.

      3. Поддерживаю. Душа требует чего-то всеобъемлющего, чего-то такого, что одно — и на все времена. Иногда 10 минут посидеть рядом и помолчать значит больше, чем бурный секс.

  8. Рассказ напомнил «три товарища» Ремарка. Там тоже два не очень здоровых человека перемещались на мощном автомобиле( время от времени). А вообще это все в тему о нарушении правил, законов, морали, указаний, моды и тд. (в том числе и пдд) Иногда и довольно часто , лучше каждый день, надо делать то что хочется, осуществлять те мысли и порывы, которые случайно взбрели в голову, не заботясь при этом о полезности, рациональности и затратности.

  9. Ваши рассказы очень нравятся. Хотелось бы иметь такой сборничек в руках…)) Темы на любой вкус, перекликаются с собственными мыслями и на размышления наводят.
    Но -На территории России и всего бывшего СССР Южный Крест не наблюдается, никакая часть этого созвездия не восходит даже в Кушке. (ru.wikipedia.org/wiki/Южный_Крест)
    Фраза «Я сразу узнал Большую Медведицу и Южный крест» выбила из рассказа полностью всплывшею мыслью -неправда!!!-. Очарование повествования пропало. Особенно жаль,что в такой потрясающий момент:»…Я лежал, завернутый в небо,…» . Но, подключения уже нет. Если гг чувстовал, что видит ВСЕ небо — надо бы как-нибудь подвести читателя к этой мысли и после этого «…узнал Большую Медведицу и Южный крест»» звучало бы очень ясной, великолепной аллегорией.

    1. Мне жаль, что разочаровал Вас, Надежда, но спасибо за поправку. У меня есть воспоминания о моментах, когда я лежал и видел Южный Крест (ну или думаю, что это было он), но, возможно, это случилось где-то ближе к югу. Я не очень тщательный автор. Я надеюсь, когда-нибудь у меня появится хороший редактор, который будет еще до публикации указывать на мои проколы.

Добавить комментарий для Артем КрасновОтменить ответ