О вoйне и депрессии

А как вoйна сказалась на вас, на вашей психике? Здоровый человек должен козырнуть тем, что умеет контролировать эмоции и что сложности его закаляют. Наверное так. Но вот вам тру-стори о двух чудаках, которые не вполне здоровы.

* * *

С близкой подругой мы сидим в кафе на Кировке. Она красива как актриса, я задумчив, мы говорим о вoйне и оба в жуткой апатии. Я вдруг ловлю себя на мысли, что мы словно отыгрываем роли героев Ремарка. Тени за окном, свет фонарей, одиночество и понимание, что хорошая компания возможна только на вечер — всё это я словно уже проживал.

Я отгоняю эти мысли:

— Если сравнивать с тем же Ремарком, мы-то вообще в шоколаде.

Она отвечает:

— Да, смотри, мы в кафе, тут полно народу, тут жизнь. Всё кажется нормальным.

Наша проблема в том, что мы не видим оснований этой нормальности. Мы видим опустошённую оболочку. Видим гримасу мима на воздушном шаре. Видим пир во время чумы.

Мы соглашаемся, что нельзя сваливать всё только на вoйну. Кризис среднего возраста, плюс очередная тяжёлая осень, плюс выгорание. Плюс, плюс, плюс — эти плюсы, как сюрикены, вышибают подпорки твоей самоуверенности. Я и раньше бывал в таких состояниях в 1994-ом, 2004-ом, 2017-ом, и это не что-то эпохальное — просто жизненные кризисы, когда тебя выгоняют из зоны комфорта и ждут, что ты станешь лучше или, допустим, сдохнешь.

Нас мучает бессилие. Когда человек видит нечто страшное, он должен действовать, но никто не знает, как. А теперь ещё нет сил, потому что струна натягивалась весь год и ушла в зону пластических деформаций, когда тянуть дальше бесполезно. Я говорю:

— Но это пройдёт. Я чувствую, что нас ещё много всякой дряни ждёт, и я наверняка заведусь опять. Будут ещё моменты. Но сейчас я разбит.

Она рассказывает о людях, которые всё принимают легко: ездят, покупают, продают, строят карьерные планы и не очень знают, что происходит в мире. Бравируют этим. Учат относиться проще. Они окружают нас как частокол и от этого чувствуешь себя даже не одиноким, а почти сумасшедшим. Мы в шутку рассуждаем о том, что психушка — не самый дурной вариант в условиях, когда нормальность вывернута наизнанку и сохнет на ветру. Это лучше, чем покорно оскотиниться.

Я говорю:

— Меня знаешь, что поражает? Вот есть читатель, у него были проблемы со страховой, та кинула его, условно, на сорок тысяч. Он готов был эту страховую сжечь дотла. А потом начинается вoйна, и он такой: а что не так? Естественный процесс. Пусть привыкают. Ничего страшного. Неприятно, но не смертельно. Стерпится-слюбится. Да как так-то?! Если ты так остро воспринял тот инцидент, что было бы с тобой, если бы ты остался без квартиры? Если бы потерял близкого? Если бы пришлось бежать за границу? Как одно соотносится с другим? Или вся твоя бравада основана лишь на том факте, что ты уже староват для мобилизации?

Она говорит, что почти каждый день её мучают беспричинные слёзы и, даже рассказывая это, плачет. Я не против женских слёз. Своих у меня давно нет.

Иногда посещают мысли уехать, сбежать, выпилиться, как сделали многие. Она рассказывает о людях, которые не могут уехать из-за якоря в виде семьи, бизнеса, сотрудников. А я не хочу уезжать, чтобы не облегчать задачу тем, кто хочет избавиться от всех несогласных и заочно назвать подонками.

Мучает неопределённость. Постмобилизационное затишье обманчиво, это ясно. Будет ли ещё мобилизация? Думаю, это вопрос времени. Кажущееся спокойствие давало бы повод для оптимизма, если бы стороны делали встречные шаги, но они предпочитают клинч на линии фронта. Мы не видим ни одной позитивной подвижки, кроме очередного «мы даже не начинали».

Я говорю:

— Иногда задаю себе вопрос: может быть, в нашей пацифистской позиции одна сплошная белопальтошность? Ну, вот есть грязная работа и кто-то должен её выполнить, а лично мне она не по душе, и поэтому я решаю постоять в сторонке, так? Я с военными никогда особенно не ладил: на военке было три офицера, которые вызывали уважение, в остальном — вообще не моё. Менталитет не мой, методы не мои. И я всё думаю: может, я из своих личных предпочтений считаю это путь провальным? То есть чистый субъективизм? Этакая поза?

Я молчу и добавляю:

— Вообще-то я по природе склонен видеть во всём плюсы и минусы. Но эта вoйна — это что-то особенное. Ты как бы заполняешь личный чек-лист: тут плюс, там минус. Но по этой ситуации у меня одни минусы: для Украины — трагедия, для мобилизованных — трагедия, для экономики, для морального фона, для творчества, для будущего детей — везде красная зона.

Мы оба не видим сценария, который можно было бы назвать победой. Мы не видели его с 24 февраля. Даже если бы сработал первоначальный план (если он вообще был), мы бы получили ещё один бесконечно тлеющий конфликт, ещё одну язву, которая открывается от любого стресса. Мы не верим в миропорядок на костях.

Она рассказывает о людях, которые возвращаются с Украины, гордятся, ликуют, повышают самооценку, собираются повторить. Говорит, что в какой-то момент было так плохо, что думала поехать туда, чтобы увидеть своими глазами. А я никогда не хотел, потому что увидеть придётся глазами тех, кто тебя пустит. Нейтральных глаз там нет. Они появятся лет через тридцать, когда уляжется рассеется пыль. А пока всё, что у нас есть — это лишь наши смутные предчувствия, которые являются аргументами только для нас самих.

Мы часто чувствует одиночество в толпе. В людях задевает и равнодушие, и оголтелость, близкие же по духу стараются не проявляться из осторожности или усталости. Порой сопротивляешься разговору со старым знакомым, потому что боишься соскользнуть на больную тему, поругаться в пух и прах, наговорить того, чего не думаешь. Мне повезло: у меня есть поддержка семьи и понимание важных для меня коллег. Но и счёт тех, кого огибаешь по дуге, немаленький.

— Знаешь, — говорю я, — в этом есть что-то символичное. Вот, бывало, общаешься с человеком, но что-то тебя напрягает. Формально предъявить нечего: человек как человек. Ну, может, потребительством страдает или псевдодуховностью — да все мы такие. Но наступает 24 февраля, нам разрешают быть сволочами, говорят даже, что это престижно, модно и умно. И ты смотришь на человека: окей, больше вопросов нет. Как же быстро ты согласился.

Несогласных с вoйной разогнали по углам. Наверное, идеологи этого мрака хорошо знают психологию, знают, что мы впадём в апатию, что сами не заходит елозить по больным темам. Не только из страха, но и чувства фатализма. Разговоры должны уходить в конструктивное русло, а переливать из пустого в порожнее — так себе гидроэнергетика. На выходе всё равно минус.

Она говорит, что чувствует себя бесполезной, и я чувствую себя таким же. Но отвечаю:

— В конце концов, это точно не навсегда. У меня предчувствие, что сук, на котором они сидят, уже почти допилен. Процесс стал необратимым. И это не значит, что скоро всё будет хорошо, не будет. Просто, наверное, скоро дно. И задача-минимум дойти до этого момента, не свихнувшись и не озлобившись. Считай, что это наш с тобой фронт. Это ничтожно, но это то, что нам по силам.

И я ещё долго рассуждаю о том, что мир ломается, что мы проводим ревизию своих отношений, что огонь продолжает тянуться к огню, и надо его сохранить, и приумножить, и передать. Старая песня, да. Но и ситуация старая, набившая оскомину, словно не было ста лет проб и ошибок, словно мы снова глядим на мир из начала XX века. И рецепты все старые.

— Вот эта страна, она не исчезнет, — говорю я. — И кому-то надо будет её восстанавливать, в том числе в моральном плане. Нормальные в нашем с тобой понимании люди не должны замыкаться в самих себе и думать, что они одни. Нам надо чувствовать друг друга.

Потом мы идём по Кировке, которую украшают к Новому году, и говорим о том, что не надо ставить на себе крест и что в психо-неврологическом диспансере наверняка есть свободные места. Мы шутим, конечно.

После этого разговора на обоим чуть-чуть веселее.