О языковых националистах

Русофилы в комментариях частенько гнобят меня за использование иностранных словечек, и в последние годы, понятно, тенденция усугубилась. Отличная темка для холивара: где золотая середина?

В этом вопросе вcе как со скоростью: те, кто медленнее тебя — тормоза, все кто быстрее — самоубийцы. У каждого человека есть какой-то процент иностранного, простите, вокабуляра, который кажется ему нормой. Все остальное он предает анафеме.

Меня, например, иногда достают прогрессивные менеджеры, у которых русского в речи — только предлоги и местоимения: «Мы на ивенте в коворкинге побрейнстормили, к мейлу приаттачен чеклист, итс крейзи». Тогда уж проще сразу на английском. Или на китайском, чтобы уж совсем прогрессивно.

При этом я не образец русофильства и сильно деформирован иноязом: он в меня въелся еще в 90-е, когда это было модно. Иностранные слова звучали круче и были многообещающими, открывая путь из совковой замкнутости в большой мир. Я не воспринимаю их как нечто инородное, и поэтому не сопротивляюсь их проникновению в речь.

Но дело не только в моде. Русские слова пали под натиском глобальных терминов (в основном, английских) просто потому, что право называть детей получает тот, кто их родил. А Россия в те годы (да и сейчас) в плане глобального изобретательства довольно бесплодна. Поэтому у нас интернет, а не всепланетный информаторий по Стругацким. Поэтому коллайдер, ноутбук, смартфон, микрокар, мегаполис, шоурум, автосалон, хетчбэк и так далее. Если бы жил у нас русский Стив Джобс (Степан Работов) и подсадил бы весь мир на продукты компании «Береста» (ойСамописец, айЯснослух, гейНеробей), то, может быть, слова бы и прижились. А так вот вам айпады, ксероксы и ворды. А из русских брендов: водка, бистро да балалайка.

Да это и нормально: идет естественный процесс перехода глобального мира к универсальному языку. Когда слышу, как татары общаются на родном языке, ухо четко выхватывает универсальные слова: трактор, компьютер, телефон. Вполне разумно: зачем плодить сущности? Все равно мир движется в сторону универсальной культуры, и то, что изобретено уже после глобализации, проще называть одинаково.

Спор в основном идет вокруг слов, подлежащих импортозамещению, но тут уж дело вкуса. Когда делал интервью со сценаристом Морозенко, посрался с ним из-за использованного мной слова «вайб» в преамбуле к тексту. Морозенко яростно спорил, что это уровень 15-летних. Я пытался его убедить, что язык живой и слово имеет особые коннотации, поэтому не вполне замещается словами типа «настроение» и «атмосфера». А через пару дней после этого «Грамота.ру» на основе голосования четырехсот филологов признало «вайб» словом года, в том числе, потому что оно укоренилось в языке и вышло за пределы молодежного сленга. Здравые филологи понимают, что нельзя задушить язык и ограничить его только русскими словами, потому что тогда вообще неясно, где остановиться. Немало слов пришло к нам от монголов: «деньги» и «тенге», «казна» и «казан» неспроста звучат похоже. Насколько в русофильской вселенной допустимо пользоваться словарем захватчиков, которых с помпой одолели?

Исконно русских слов в нашей речи не так уж много, и каждое иностранное, будь то «прогресс» или «система», укоренилось не просто так: с ними связаны целые пласты мысли, которые прицеплены (приаттачены) к этим словам. Мы впитываем и лексикон, и образ мысли, и идеи. Бешеные русофилы могли бы напрячься и придумывать аналоги латинских терминов, но тогда нужно было бы генерировать и свои идеи, а с этим у нас проблемы. «Декартова система координат» не русифицируется, потому что дело не в словах, а в самих понятиях: мы заимствовали и их тоже. Так проще, а силы можно потратить на что-то еще.

Что касается жаргонного новояза, ну да, иногда режет слух. Я интуитивно понимаю слова «криндж» и «хайп» — само их звучание хорошо сочетается со смыслом. А вот «краш» (объект влюбленности) ставит меня в тупик: то ли от crash (авария), то ли crush (выдавливать). С любовью никак не ассоциируется. С другой стороны, ну и что? Язык всегда занимается кодированием понятий и смыслов, а потому допускает, по сути, что угодно. Одно время мы почему-то называли плохой исход событий «борода» (типа, все, деньги кончились, вообще борода).  Или слово «ништяк» — я не знаю, откуда оно взялось и что изначально обозначает. Нашим бабушкам оно, вероятно, резало слух, ну, так бывает: дело не в иностранности, а в непривычности.

Есть иностранные слова, которые легко заменяются русскими: допустим, соцсетевой френд. С другой стороны, удобно иметь это слово, чтобы оставить «друга» для обозначения чего-то более существенного. Получается удобное разделение: френд — соцсетевой знакомый, а друг — это который в горах не скулил, не ныл (только буянил и водку пил).

Все это вопрос вкуса и меры, а сие трудно регламентировать. Мне, например, не очень нравятся некоторые англифицированные названия типа Sergey’s Pizza или «Малинки Вилладж» — это дурновкусие (IMHO, точнее, по моему скромному разумению). Но также по-идиотски звучат названия соков «Добрый» или магазинов «Хороший». В чем доброта сока? Улыбается он там в пакете, что ли? Есть довольно угловатое выражение «олдскульный» (аж олд скулы сводило). В итоге его признали моветоном и большая часть журналистов отказалось от него.

Иностранных слов не нужно бояться: если они надуманны, они и не приживутся. Остается то, что действительно удобно. Если русскоязычное слово красиво и уместно, люди будут пользоваться им (особенно, если за этим словом новое понятие или изобретение). Но даже удачное слово придумать не так-то просто: думаю, «счетную машинку» вытеснил «калькулятор», потому что слово короче и ярче. А вот «поисковик» выстоял, потому что «серчэнджин» звучит совсем уж крипово. При этом глагол «загулить» прижился, хотя сам Google этому противился.

В наше время перемены случаются на порядок быстрее, чем 50 лет назад, во времена юности отчаянных русофилов. И чтобы чат-боты и нейросети назывались по-русски, нужно не языковые чистки устраивать, а внедрять что-то действительно вдохновляющее. Ну, помимо «Орешника».