Когда «Блабериды 2» были готовы процентов на 80, как-то ночью я осознал, насколько сильно выгорел морально. Внешне я оставался обычным, но все чувства стали чужими, а жизнь ползла по инерции. Ощущение, словно не ты гребёшь по реке, а река гребёт по тебе. Тогда же ночью я подумал, что неплохо зафиксировать это состояние и передать его от лица какого-нибудь проходного персонажа. Драматург Яранский появляется в «Блаберидах 2» единожды и его история представляет собой мини-сюжет о профессиональном выгорании. Кто-то наверняка с подобным сталкивался.
Блабериды 2. Фрагмент
В клинике я познакомился с Владиславом Яранским, театральным режиссёром. Я слышал что-то о нём, он слышал что-то обо мне, и на фоне взаимного успеха мы разговорились перед кабинетом Лодыжкина (психотерапевта).
Раньше Яранский представлялся мне небожителем, который вращается в хрустальных кругах и обо всём говорит с загадочной двусмысленностью. Тем удивительнее было встретить его у лодыжкинской двери в простеньком спортивном костюме, словно после пробежки. Яранскому было лет пятьдесят, но в подвижном худом лице ещё осталась мятежность нервного юноши, которым он когда-то был.
Наш разговор сложился сразу. Усмехаясь тому, о чём только что говорил с Лодыжкиным, Яранский сказал:
— Мы столько времени тратим, чтобы отучить ребёнка от любви и привить ему жажду достижений, а потом удивляемся, почему у этого мира такой оскал. И почему мы сжигаем себя дотла.
Яранский попал в клинику две недели назад с нервным истощением, из-за которого потерял способность работать и саму работу. Он и сейчас не был уверен, что сможет вернуться.
— Год назад мы с женой поднимали тост за лучший год впереди. Не думал, что он закончится здесь, — он смотрел вдоль коридора, где шагал, прихрамывая, пациент с нервным тиком руки.
Год для Яранского выдался успешным: весной его назначили худруком местного театра, лето он провёл на гастролях, осенью труппа репетировала новую пьесу. Яранский преподавал в институте культуры, участвовал в съёмках короткометражки, занимался продюсированием. Его кандидатуру рассматривал модный московский театр.
— Вы ждёте шансов, ждёте, — рассуждал он задумчиво. — Закидываете одну удочку, другую… А потом клюёт на все сразу. Надо отказываться. Но где найти силы отказываться? Легко сказать. Переезд в столицу… Нужны деньги… А ещё больше нужна репутация. Репутация в театральном мире — что песок. Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль.
Яранский попытался быть везде, и у него получилось. Он открыл источник бесконечной энергии.
— Работать было тяжело: иногда требовалось время, чтобы включиться, но едва я ловил волну, меня было не остановить. Я плохо спал, а точнее, почти не спал, если только не выпивал бокал или два вина. А потом перестал спать даже с вином.
Его подгоняла похвала. Его талант обострился до болезненности. Но ещё больше его подгоняло мнение, что руководство местной труппой — его творческий потолок.
— Это происходит незаметно, — вспоминал он декабрь прошлого года, смешавшийся в сплошное марево. — Всё, что я чувствовал, — это злость и вина. Я чем-то обижал людей, а потом обижался сам, снова чувствовал вину, но от этого — ещё большую обиду. Я почти перестал общаться с друзьями.
А потом он потерял способность работать.
— Детская пьеса была самым простым проектом года — обычный новогодний чёс. Я думал о ней в машине, думал в лесу, сидел перед пустым экраном, пробовал писать от руки… Мы ведь в самом деле не знаем, почему у нас что-то получается. Откуда берутся наши слова.
Затрещали по швам другие проекты, особенно съёмки конкурсного фильма.
— Вдруг я понял, что меня больше не слушают. Меня это взбесило. Это было похоже на бунт на корабле.
Яранский всё больше ощущал растущую внутри себя деменцию, люди же напротив видели в нём какое-то новое хитроумие.
— Мыслей не было. Я не придумывал идеи, а брал те, что ещё не успели утонуть. В голове словно работал старый холодильник. Гу-гу-гу-бр-бр… Я натыкался на осколки, но не мог сложить картины. Даже не замечал, что это осколки. Слепец не видит своей слепоты.
А потом его уволили из театра. Уволили без скандала. Он и не сопротивлялся.
— Будто отключили интернет, и статусы всех загрузок повисли на полпути.
Две недели в клинике пошли ему на пользу. Яранский хвалил Лодыжкина за умение не делать из мухи слона.
— Нам, людям творческим, полезно этому научиться, — он задумался и добавил: — Хотя любая пьеса — это ведь и есть слон. Не можем же мы писать про мух? Хотя почему не можем?
На его переносице клювом проступали морщины.
— Мы слишком стремимся стать сытыми, оставаясь голодными художниками, — заключал он.
Несмотря на неопределённость будущего, в клинике Яранский избавился от гнетущего чувства безысходности, которое накрыло его перед Новым годом.
— У вас всё будет хорошо, Максим, — сказал он мне на прощанье. — У вас гораздо больше здравомыслия, чем у меня две недели назад. Лодыжкин вам непременно поможет.
На следующий день Яранского выписали.
Для скачивания кликните в обложки
Для мобильных устройств лучше подходит формат epub, для ридеров — fb2. Мобильные устройства иногда выдают надпись типа «Не смог прочитать формат» — не пугайтесь: выберете из списка стандартную читалку (у iPhone, например, программа «Книги») или закачайте прогу для чтения типа KyBook.
Бумажную версию первых «Блаберидов» можно купить в Челябинске в магазине «Белая лампа» недалеко от Кировки или у меня (с автографом, конечно).
В Яранском многие узнали себя. Я — точно узнала. И то, что уже семь лет работаю без выходных и отпусков, конечно. И столько плавно было впереди, и столько надо было сделать, но силы иссякали, а работа — нет. В результате имеем то, что имеем.
Так это что, камео?
Нет. Не более чем остальные персонажи
Ну, значит, всё хорошо, и я правильно читала.)
Но всё-таки «Ты хорош, насколько хорош твой последний спектакль» слегка пугает даже в исполнении второстепенного персонажа. Это ведь всё равно ваше, пусть и в долях.
Это формула, которая к некоторым профессиям относится, в моём случае — к журналистике Здесь не бывает чего-то, что можно сделать и успокоиться. Всё устаревает на второй день. То же про спортсменов часто говорят. Но немногим удаётся выступать так, что какие-то их достижения даже проверку временем выдерживают. Просто это уже совсем другой уровень, наверное
А мне кажется, не о профессиях речь. Работу мы делаем прежде всего за деньги, и тут всё спокойно. А вот творчество как раз и вызывает все эти метания (между прочим, большинство спортсменов-рекордсменов считаются любителями, поэтому тут вы как раз правы). Я о писателях, конечно.) Сами же говорили, чем графоман отличается от писателя — первый любит писать, а второй не может не писать. Получается, истинный режиссёр не задумывается о том, насколько хорош или не хорош будет его спектакль, т.е. насколько примут или не примут его зрители. Он не для того это делает. Вспомните Мастера.
Ну, а если я не права, есть Сэлинджер, которому вполне хватило одного бессмертного всеми принятого романа.
Я согласен, писатель — как раз профессия, в которой можно сделать что-то, что не потеряет остроты на второй день. Именно поэтому, наверное, многие журналисты хотят стать писателями.
Просто, боюсь, режиссёр в местном театре по ритму работу ближе к «журналистам», чем к условному Тарковскому ) Отсюда фрустации персонажа
И да, наверное, устойчивые к времени вещи делают во многом без оглядки на мнение зрителей, по крайней мере, без оглядки на их сиюминутные настроения.
Поддержу Ольгу и немного разовью мысль. Главная цель творческого человека — выразить эмоции, чувства, мысли. Выразить себя, пропустить через себя какие-то процессы — социальные, политические, духовные, психологические, культурные — и родить на выходе материал. На века или на час — это уже от гения зависит.
А делать хорошо — это все-таки профессиональная черта. Конечно, хорошо, когда писатель еще и пишет хорошо, грамотно, умно. Некоторых читаешь: вроде и мыслит интересно, и вещи дельные пишет, но так пишет, что с пятого раза только въедешь. И косноязычие, и безграмотность, и банальное нежелание редактировать. Поэтому фраза про последний спектакль — это все-таки про профессию, не про творчество. В профессии тебя всегда оценивают только по качеству.