Стереоэффект

Это началось два года назад. Меня не уведомили заранее, не дали инструкции и не объяснили смысла этой аномалии. Мне не с кем ее обсудить. Что-то перемкнуло в моей реальности, она расщепилась и потекла параллельными курсами. Что бы я ни делал, как бы крепко не спал, как бы не уставал, я всегда живу двумя тесно сплетенными жизнями.

* * *

Скрип качелей… Вечная мелодия, сшивающая жизнь до самой обложки, до глубокого детства. Она всегда идет откуда-то издалека, заунывно. Она увлекает назад во времени, к давно забытым лицам, голосам, запахам…

Сквозь закрытые веки я вижу розовый вечерний свет. На вдохе я чувствую хвою и жухлую траву, на выдохе — пыль. Хвоя и пыль — тоже свидетели моего детства, когда я был таким, как Федька.

Федька, распаренный, облокачивается на мое колено, дыша как бассет:

— Пааап… Пить хочется…

Он жадно глотает, по-детски обхватив горлышко губами; бутылка сплющивается. Федька утирается грязной рукой, оставляя на щеке длиннющий ус, и прежде, чем я достаю платок, сандалии сверкают в сторону качелей. Федькин голос сливается с голосами других детей. Теперь он различим только по молниеносным росчеркам красной кепочки.

Я снова закрываю глаза и вдыхаю. Эти минуты, когда все сложилось вместе – и погода, и Федькино настроение, и моя праздность — носят для меня сакральный смысл, потому что лучше их нет и не будет.

Здесь важно уточнить одну деталь. Может быть, я сумасшедший.

Я живу в двух временах одновременно, если это слово вообще здесь уместно. Если не одновременно, то одномоментно. Нет, это не похоже на сон, который рассказывает о будущем. Это сложно объяснить в привычных человеку категориях. Я называю это стереоэффектом.

Есть я образца 2001 года. Я сижу на скамейке и приглядываю за трехлетним сыном. А есть еще один я, располневший я 2020 года с глубокими залысинами на голове, который сейчас смотрится в зеркало, готовясь ко сну.

Я сегодняшний живу в квартире родителей. Я будущий отдал эту жилплощадь Федьке. Я в 2001 году — отец-одиночка, вызывающий определенный интерес у мам на площадке. В 2020 году у меня жена и еще двое детей: Иван и Валерия.

Две жизни разделены интервалом 19 лет, 98 дней и несколько часов. Здесь 15 сентября. Там, в 2020 близится Рождество.

Эти две версии доступны моему восприятию, словно я смотрю на два текста, отпечатанные на одном листе бумаги разными цветами. Это не два случайных текста, а версии одного и того же, и если надеть цветные очки, как в кинотеатре, две реальности сольются в одну, стереографическую, которую я воспринимаю, как нечто целое.

Явления, которые доступны обычным людям в их трехмерной реальности, получают для меня еще одно измерение. Я вижу их в перспективе времени, как вы видите в перспективе пространства огурец со всеми его бугорками и ямочками. Люди для меня четырехмерны.

Это началось два года назад. Меня не уведомили заранее, не дали инструкции и не объяснили смысла этой аномалии. Мне не с кем ее обсудить. Что-то перемкнуло в моей реальности, она расщепилась и потекла параллельными курсами, и что бы я ни делал, как бы крепко не спал, как бы ни уставал, я всегда живу двумя тесно сплетенными жизнями.

Теплый осенний день клонится к закату, и остывающая атмосфера достигла полного равновесия с моим телом. Я словно исчезаю, растворяюсь в эфире и сам становлюсь легким, как запах хвои. Только скрип качелей и Федькин голос держат меня на плаву.

Я мог бы тешить себя грезами о чем-то большем, что ждет впереди, и считать эти мгновения чем-то проходным, случайным, не имеющей большого значения в масштабе всей биографии. Но я знаю, что только они и имеют значения. Только они.

Наверное, в первый раз я читал свою жизнь, как детектив, с нетерпением ожидая развязки, подгоняя автора в предвкушении триумфа. Но я знаю, что не будет ничего сверх того, что я имею сейчас. Я могу читать эту книгу не спеша, наслаждаясь не столько сюжетом, который банален, а по меркам Вселенной просто ничтожен; теперь я могу читать, целиком погружаясь в детали и атмосферу каждой сцены.

Федька вырастет, закончит престижный вуз, и там, в 2020, будет торопливо отвечать на мои расспросы, закинув рюкзак на плечо и наговаривая на телефоне сообщение. Мысленно уже не здесь, не со мной. В наших хороших отношениях будет доминировать тот факт, что я для него – стартовая площадка, и старт уже случился.

Но я благодарен за шанс еще раз прожить те времена, когда Федька в куцых брючках и красной кепке смотрит на меня снизу вверх из-под козырька, как на большой сильный тополь. Лучше этих времен не будет ничего.

Кто-то толкает меня в плечо. Я нехотя выхожу из оцепенения и вижу приятеля и соседа по подъезду, Вальку Николаева. Он садится рядом, придерживая рукой кряжистый горный велосипед.

— С сыном? – спрашивает Валька.

Я киваю, щурясь последним лучам солнца. Через минуту оно скроется за высоким городским горизонтом.

— Прикинь, цепь порвал, — говорит он, с досадой трогая ногой звездочки велосипеда. – И скорости, походу, заклинило. По ходу, всю машинку менять…

Он закуривает, то и дело заглядывая и проверяя что-то у задней вилки, словно надеется на ошибку, оптический обман. Рассказывает мне подробности: как он добрался до дома пешком, сколько будет стоить ремонт.

Мы говорим о том, о сем. Он упоминает о девушке, с которой познакомился недавно. И тут я вспоминаю кое-что интересное.

Надо заметить, что хоть я и проживал эту жизнь однажды, многих деталей совершенно не помню. Человеческая память превратна, и порой незначительные, проходные мелочи вгрызаются в нее, а целые пласты исчезают бесследно. Некоторые люди стремятся запомниться в каком-то особенном свете, но бывает, от них остается лишь нелепая подробность, прилипшая к подкорке сознания. Человек хочет, чтобы его знали справедливым и решительным, а память хранит лишь эпизод, когда он неловким движением скинул на пол ноутбук босса. Почему-то эта досадная оплошность становится ярлыком, первой ассоциацией, мемом, и лишь потом, напрягшись, ты вспоминаешь прочие его достоинства, весь его блистательный масштаб. Но этот масштаб — ничто, по сравнению с упавшим ноутбуком. Таковы проказы человеческой памяти.

Я не помню этого разговора с Валькой, равно как не помню девушки, о которой он мне рассказывает. Зато я хорошо помню предыдущую его подругу Марину, с которой он расстался, видимо, где-то на днях, после трех лет близкого знакомства. Я знаю Марину в 2020 году. Из скромной и влюбчивой девушки вырастет удивительная личность. Она лучше других сохранит отпечаток молодости, а я буду немного завидовать ее мужу. Однажды, году наверное в 2018, она расскажет мне о своей печальной влюбленности в нашего общего знакомого Вальку Николаева.

И я подумаю, каким идиотом был неплохой в общем-то парень, спортсмен и рисковый человек Валька Николаев, когда выбросил, быть может, своей шанс прожить жизнь с такой женщиной. И что все его последующие красотки сделают ему трех ненужных детей и бремя алиментов, а сам он превратится в ту разновидность ядовитых скептиков, с которыми не захочешь лишний раз встречаться.

И вот сидит Валька Николаев, держит панихиду по своему велосипеду, и считает свой недавний чисто мужской поступок – бросил, отрезал по живому – и правильным, и честным, и незначительным, чтобы думать о нем всерьез.

Людям вообще свойственно назначать какой-то невероятный коэффициент важности откровенным мелочам, о которых они потом не вспомнят, и пропускать мимо носа айсберги судьбоносных событий, расправляясь с ними с молодецкой лихостью. В некотором смысле мы все еще те папуасы, меняющие золото на бусы. Каждый день.

У вас уже закрался вопрос, почему я, человек с даром ясновидения, не вмешаюсь. Почему не подведу того же Вальку к мысли, что сейчас стоит думать не о велосипедной цепочке. Почему не помогу Марине, ведь по ее же словам, она проживет самый мрачный год своей жизни. Но на это счет у меня есть несколько мыслей.

Я не знаю, кто и зачем дал мне этот дар, да и дар ли это вообще, но я установил для себя правило не делать новую колею. Иногда, когда я знаю о предстоящей боли, мне хочется свернуть, подчистить что-то в своей или чужой судьбе. Но если я смог выдержать эту боль единожды, смогу и второй раз. Сможет и Марина. Кроме того, я понятия не имею о той, альтернативной боли, которая ждет меня в случае отклонения от моей колеи. Мне важно сохранить то, что я имею, вырастить Федьку, передать ему эстафету. Я фаталист в самом крайнем выражении. А может, просто трус.

Если бы люди знали, сколько страданий их ждет на жизненном пути, многие расторгали бы соглашение с Богом еще в момент рождения. Но если бы они знали, сколько прекрасного будет в промежутках, многие все-таки согласились бы.

Первые месяцы в новом состоянии лишили меня одной из простейших человеческих радостей – наивного заблуждения, что все будет хорошо. Всю свою жизнь человек ищет рубеж, после которого можно считать пик разочарований пройденным. Человеку важно знать, что нынешняя удача — это не мимолетная вспышка, не выигрыш в рулетку, а начало чего-то большого, долгого, устойчивого. Ему хочется думать, что вся боль в прошлом.

А я слишком хорошо знаю свои будущие разочарования. И я смирился с этой неизбежностью, а смирившись, ощутил свободу момента. Того момента, пока все действительно хорошо. Оказалось, таких моментов не так уж мало.

Момент — это целая жизнь. Я очистил ее от спонтанных тревог и зловещих новостей, которые в большинстве своем будоражат нас гораздо сильнее, чем в действительности влияют. Я не переживаю из-за курсов валют, роста ВВП и политической обстановки, и хотя я знаю события, которые в конечном итоге скажутся на мне и на Федьке, я не поддаюсь искушению омрачить спонтанные минуты счастья тревогой о том, что вне моей власти.

Мне пришлось избавиться от одного из наркотиков человеческого бытия — переживаниях о том, что нас не касается. Многие считают меня равнодушным, когда я не заламываю руки из-за очередного погибшего на пожаре или упавшего самолета. Забавная подробность в том, что большинство из моих горячих критиков через несколько лет даже не помнят о тех высоких идеях, за которые бьются сейчас. Политика, экономика, глобальные проблемы человечества… Смысл их переживаний не в том, чтобы что-то изменить — это им не под силу, да они и не особо пытаются. Смысл в том, чтобы заполнить пустоты внутри себя важными смыслами и самим стать чуть-чуть важнее.

Я их хорошо понимаю. Но этот способ работает, лишь пока ты не осознал простую вещь, которая непопулярна у нас. А мысль в том, что в твоей личной власти лишь одна мелкая крупица — твоя собственная жизнь. Да и то не полностью.

Но эта крупица – это вовсе не мало. Это огромный мир. Огромный. Но размер этого мира преуменьшается лишь для того, чтобы оставить человеку место для пустотелых сверхидей.

Слишком мелкий масштаб — своя собственная жизнь… Люди хотят менять страны, планеты, галактики, и в некотором смысле, их позиция абсолютно безопасна, потому что планетарные системы, в отличие от нашей жизни, безразличны к нашим мыслям.

Неправильно считать, что я живу абсолютно идентичную жизнь. Я замечаю отклонения, и они постепенно копятся. Вторую жизнь я проживаю более спокойно, беззлобно и отстраненно. Одни записали меня в буддисты, другие — в идиоты.

Но в ключевых точках я не сворачиваю со своей колеи. Я не делаю ставок на спортивные события и не играю в политические игры, хотя на двадцать лет вперед знаю все самые прибыльные неожиданности.

Насчет скуки. Нет, жить второй раз не скучно. Жизненный сюжет с его перипетиями имеет значение лишь в случае очень выдающихся судеб. В остальном важны лишь отдельные мгновения, каждое из которых имеет самоценность, потому что говорит с твоими чувствами без посредников. Смыл жизни нельзя размазать по ней, как масло по куску хлеба. Смысл жизни – в мелких-мелких атомах того, что происходит сейчас. Новизна остается новизной. Чувства остаются чувствами.

Знание того, что будет дальше, не приносит мне большой пользы, кроме понимания того, что дальше нет ничего. Все, что нужно, уже со мной.

Я верчу в руках детский совок и ничего не говорю Вальке. Богу – а я уверен, что кто-то сделал меня таким – Богу было угодно, чтобы он прожил свою жизнь именно так. И по отношению к Марине было бы нечестно менять что-то в ее благополучной судьбе.

— Папа! Папа! Гляди, как я умею! – надрывается Федька, вися вверх головой под горкой.

— Ты осторожнее там! Соскользнешь! – кричу я, хотя знаю, что не соскользнет.

Валька встает, бросает «Ну давай» и катит велосипед за седло к подъезду. Я смотрю на него без сожаления, потому что сожаление не свойственно моему нынешнему положению.

* * *

Моя жизнь похожа на азбучную шахматную партию, где каждый ход просчитан и ожидаем соперником.

И все-таки один раз я пошел наперекор этой геометрической правильности. Может быть, у меня не осталось выбора. Я сделал нерасчетное движение фигур, я сломал ход истории. На то были веские причины.

К моему дару не прилагалось никаких инструкций, и я честно сохранял позицию наблюдателя. Но чем ближе был тот день, тем отчетливее я понимал, что придется действовать. И что каковы бы ни были последствия, для меня и для других, они вряд ли будут хуже нынешней реальности.

Андрея я знал с детства. Он был крупным, белокурым, добродушным, вспыльчивым, и за 20 лет мало изменился, просто увеличился в размерах. Он торговал стройматериалами, преуспевал, много курил, смеялся желтой улыбкой и катал на бескрайних плечах дочь Анюту. Он мог быть жестким с людьми, с подчиненными и особенно врагами, но система «свой-чужой» работала безошибочно. Он любил свою семью и был бесконечно, с наивной мальчишеской преданностью верен мне и другим близким ему людям.

Я думаю, что произвожу впечатление мягкого человека. Андрей этим никогда не пользовался. Он никогда над этим не смеялся. Он был другим, но ценил во мне то, чего не имел сам. Верно было и обратное. Мы никогда не говорили об этом, а он, вероятно, даже не осознавал. Общий двор, в котором мы выросли, свел вместе двух совершенно неподходящих друг другу людей — сильного, шумного Андрея и болезненного, созерцательного мальчика из соседнего подъезда. И почему-то так случилось, что они проживут бок о бок всю жизнь.

Эта история началась в конце июля, в день рожденья Андрея. Мы собрались на его даче. Сквозь ветви зачахшей яблони тек белесый дым от мангала. Перед мангалом сидел Андрей, и предательски сползающие шорты обнажали незагорелую часть его красной от солнца спины.

Наискосок от дома Андрея через неширокий дачный проезд стояло небрежное, сбитое из досок и профнастила строение, напоминавшее временное жилище где-то в мумбайских трущобах. Из торчащей над крышей трубы шел слабый дым. Здесь проводил лето старик Алексей Гордеевич Шатров.

Нет, сейчас тогда мы еще не знали его имени и прозвали деда Спайдермен за паучки ржавчи на его грязно-белой «Волге».

Полное имя Шатрова скоро стало известно нам в череде судебных исков, ходатайств и постановлений. В следующие полгода это имя витало в воздухе и преследовало Андрея. Оно, как слово-паразит, укрепилось в речи. Шатров, Шатров, Шатров… Из нейтральной русской фамилии оно превратилось во что-то тягостное, зловещее, неизбежное.

Все случилось из-за ерунды. Из-за клочка земли. Из-за спора за территорию. Когда к Спайдермену приезжали дети, он освобождал для их машин место во дворе. Он выгонял свой ржавый тарантас и с непосредственностью, которая свойственна бывшим таксистам, помещал вплотную к забору дачи Андрея. Здесь, возле забора, был небольшой газон, жухло-зеленый мыс, поджимавший пыльную ленту дачного проулка. Иногда здесь оставляла машину супруга Андрей, но чаще оазис оставался пустым, поэтому возникала идея поставить здесь скамейку и качели.

И когда соседская «Волга», нервно грохоча, долго и придирчиво вставала на рейд возле забора, наша компания смотрела на маневры с беззвучным недоумением.

Андрей кипел. Он не переносил хамства. Тем более он не переносил хамства, ущемляющего права его семьи — он и с женой познакомился, сломав нос ее обидчику (на пальце у него до сих пор был приятный для самолюбия шрам, оставленный лопнувшим от удара кольца; свадебный шрам, как мы его называли).

На оклики Спайдермен лишь что-то буркнул. В сумерках невозмутимо скакал светляк его папиросы.

Что будет дальше, знал только я. Мы выпьем. Андрей пойдет к соседу. «Я просто объясню», — скажет он супруге. Разговор на повышенных тонах закончится ничем.

Старик Гордеич, в молодости военный, долгое время был старателем где-то под Анадырем, а последние годы перед пенсией работал неофициальным начальником смены у таксистов, окучивающих вокзалы и аэропорт. Ржавая «Волга», купленная когда-то буквально на золото, ветхий дом, забор из черных досок… Он сам был похож на паука, стягивающего к себе старые, злые вещи. Гордеич был упрям.

Утром он уедет, оставив возле дачи Андрея горсть саморезов — прием, видимо, из его таксистского быта. На них проколет колесо автомобиль Андрея. Следующим утром старик вернется, а часов в шесть вечера Андрей, выпив, пойдет разбираться. Тот разговор выльется в потасовку, в которой Андрей сломает руку сыну Гордеича, а самому старику – несколько ребер и шейку бедра.

Тот надолго окажется в больнице, недели через три ему станет лучше, а затем он внезапно умрет то ли от последствий травмы, то ли от воспаления легких, подхваченных на больничном сквозняке. Андрея посадят на четыре года и восемь месяцев.

Через два года серьезно заболеет дочь Андрея, Анюта. Сочетание «синдром Луи-бар» затмит фамилию Шатрова по страшности звучания. Пока мы считаем симптомы серьезного заболевания обычным насморком. На реабилитацию потребуются деньги, много денег, которые мы будем собирать всем миром, через друзей, форумы и сайты благотворительности. Нам будет очень не хватать пробивной легкости, с которой Андрей решал сложные задачи. Не будет хватать денег, которые он не заработает. Если бы Андрея не посадили, если бы его партнер не вычеркнул его из своей жизни, если бы мы собрали деньги быстрее… Анюта пойдет на поправку, но последствия болезни будут ощущаться еще очень долго.

Андрей ей не поможет. Свою мужественность он потратит на преодоление последствий той стычки из-за клочка придорожной травы. Много позже он сам задастся вопросом, стоило ли оно того и сам ответит. Но сейчас он смотрит на вещи по-другому.

Я заметил, что люди способны более-менее отчетливо оценивать простые цепочки событий. Один ударил, другой упал… Два-три звена, не более.

Но в реальности цепочки сложнее. Когда начинается эскалация, причины и следствия многократно меняются местами. Ударил, потому что меня оскорбили. Оскорбили, потому что сказал… Сказал, потому что он посмотрели… Кто виновнее — кто первый оскорбил или кто первый ударил? В какой пропорции? Виновнее ли провокатор или тот, кто отреагировал на провокацию чересчур остро? Ни уголовный кодекс, ни общественная мораль по большому счету не дают нам ответа на эти вопросы. Этого не знает никто. В таких случаях, будь то конфликт в детском саду или военный переворот в государстве, виновных назначают. Назначают, отматывая цепочку событий до удобного эпизода.

Я знал это. Мне бы хотелось на один хотя бы вечер передать Андрею свою способность видеть события в их разветвляющейся протяженности. Но большинство людей, и мой друг тоже, смотрят на вещи через узкую щель сиюминутных эмоций.

Вечером накануне драки мы сидели под старыми яблонями, заедая самогон укропом. Я пытался урезонить Андрея.

— Да не думай об этом… Черт с ним. Вобьем два колышка и натянем веревку. И посадим там … укроп.

— Неее, — качал головой Андрей. – Да я бы понял, если бы он спросил. Да я че, не понимаю? Ну че, сложно спросить? Ну подойди ты по-человечески, скажи: можно, нельзя? Завтра фашист придет, а ты что скажешь: да черт с ним, я колышек вобью, укроп посею?

— Когда фашист придет, тогда и будем геройствовать. А это ничейный клочок земли. Черт с ним.

— Не-не-не… — тряс головой Андрюха. — Не надо о меня ноги вытирать. Как себя поставишь, так к тебе и будут относиться…

«Как себя поставишь» — потом, оказавшись в СИЗО и позже в общей «хате», он часто будет цитировать эту фразу. Там она ему пригодится.

Мы сидели под яблонями в двух метрах от соседской «Волги», которая просвечивала через штакетник. Белесая плешь на черноте июльской ночи. «Волга» не давала Андрею покоя. О чем бы он ни говорил, молочное пятно оказывалось на линии его взгляда.

— Понимаешь, — по-коровьи жевал он зеленую метелку. – Понимаешь, он мне весь кайф обломал. Вот она тут стоит, и я, понимаешь… вот не в кайф мне.

Я не знаю, в чем рецепт человеческого счастья, но я точно знаю, в чем рецепт несчастья – он в жадности. Мы так хотим прожить свой идеальный день, что выплескиваем за борт сотни дней, почти идеальных, идеальных на 80%, на 90%. Так невеста находит повод для отчаяния в день своей свадьбы из-за платья, фаты, букета или торта. Она ищет этот повод целенаправленно, усидчиво, как рабочий отдела контроля качества. Невеста стремится заполнить вакансию, и когда находит, пускается в слезы и говорит: «Я так и знала!» Но я прощаю невест, ведь их слезы – это наполовину слезы радости. Мне досадно, когда также ведут себя мужики, способные завязать в узел гвоздь.

Хочешь прожить жизнь, наполненную кажущимся смыслом и кажущимся счастьем – следуй за белым кроликом стереотипов, которые толпа придумывает для тех, кто не хочет довериться своему уму. «Как себя поставишь, так к тебе и будут относиться»… «Не надо позволять о себя вытирать ноги…» Как удобно примерить тюремную робу настоящего мужика, оставив другим право разгребать горы оставленного после себя житейского навоза.

Андрей не дал мне выбора. Я еще раз прикоснулся к тому, что уже с полчаса держал в кармане. Таблетка, маленькая пилюля, от мои частых касаний уже выкатилась из облатки и казалась теперь тяжелой, как свинцовая дробина. Я шевелил ее пальцем. Так снайпер поглаживает курок перед выстрелом.

Неожиданно она перекатилась и улизнула в дыру за подклад. Сложив пьяные пальцы пинцетом, медленно, чтобы не загнать ее дальше, я вытянул пилюлю обратно. Зажав между пальцами, я загадал, что если она выскользнет еще раз, я откажусь от своего плана. Но таблетка прилипла к руке и начала плавиться.

Глупо было сомневаться сейчас. Я думал об это дне года полтора. Я уже свое отсомневался.

Слабительное, смешанное с самогоном и укропом, оказалось поразительно эффективным. За следующие два дня Андрей сбросил девять килограммов – впрочем, я знал наперед, что это не скажется на его здоровье. По крайней мере, не так, как сказались бы все последующие события. Шашлыки он не сможет есть никогда, это да.

— Похоже, мясо не прожаренное было… — словно оправдывался он, бледный и потный, шаркая шлепанцами от сортира к дому. Минуты через три он проделывал этот же путь обратно, только гораздо быстрее и босиком.

Человеку необходимо знать причину своих несчастий, но как только она найдена, истинность ее уже не заботит. Андрей проклинал шашлыки и называл этот день рожденья худшим в своей жизни. Так бесхитростно, по-детски, мы воспринимаем удачи и неудачи, видя лишь их местечковый масштаб. Мы приписываем удачи исключительно своим талантам, даже те, что свалились на нас по воле случая, и никогда не говорим спасибо крупье, который позволил нам сделать выигрышную ставку. Неудачи же мы напротив считаем, скорее, проявлением фатального невезения и никогда не видим их оборотную сторону. Также как не замечаем, что общая пропорция везения и невезения всегда соблюдается, и некоторые досадные происшествия просто восстанавливают равновесие.

Мой план сработал, но не так, как я рассчитывал. Утром я уже точно знал, что конфликт был отсрочен лишь на две недели, и в начале августа случится практически по тому же сценарию. Ростки взаимной злобы уже проросли, и мой бесхитростный маневр не изменил ничего по сути. Может быть, это был урок для меня. Новая цепочка событий была даже хуже прежней: за применение холодного оружия — черенка лопаты — Андрей получит на полтора года больше, а сын Спайдермена останется инвалидом. Удивительно, как настойчивы могут быть умные люди в стремлении совершить глупость.

У меня оставалось две недели, чтобы сдаться либо придумать новый план. В пятницу накануне нашего сбора я приехал на дачу Андрея, достал из машины железную трубу, кувалду и грубые варежки.

Я наметил место у края зеленого мыса. Труба легко вошла в чернозем на треть метра и уперлась в плотный каменистый грунт. Она дрожала под ударами кувалды, прыгала и плющилась. Я продолжал бить.

Гудящий звук в проулке ни с чем не спутаешь – чахоточный, неровный дребезг «Волги». Сначала из-за угла вытянулся длинный белый нос, а затем и вся машина. Она надвигалась на меня белым скатом и басила. Движение давалось ей словно через силу.

Открылась дверь.

— Ты что делаешь? – Гордеич закуривал на ходу, сплевывая. Он был решителен, как все простаки, чей тыл прикрыт непоколебимой уверенностью в своей правоте.

— Здесь цветник будет. Не ставьте сюда машину.

— Это улица, понял? – старик показал папиросой на дальнюю часть проулка. На пальцах у него был неразборчивая наколка, чье-то имя. – Вот оттуда и сюда всё улица, понял? Общая территория. Убирай нахер свою палку. Цветы вон, в огороде сажай. Убирай, я сказал.

— Алексей Гордеевич, — сказал я, и упоминание отчества подействовало на старика. Он глянул на меня со злым любопытством. – Вы же в армии служили, работали всю жизнь, вы на северах были, — подробности из биографии усилили подозрения Гордеича. – Неужели за всю свою жизнь вы не поняли, что есть какие-то мелочи, из-за которых глупо спорить?

— Вот и не спорь. Убирай конструкцию.

— Я бы убрал. Ей богу убрал. Это дача моего товарища. Жена у него хочет здесь цветник. Ну, женщины, они знаете… Им как что втемяшится.

— Да мне плевать, понятно, это общее место, возьми план поселка и посмотри межевку. А жена твоя пусть цветы в огороде растит. Убирай, я тебе сказал.

Гордеич пихнул столб сапогом, но труба лишь едва шевельнулась.

— Возьмите, — протянул я ему кувалду. – Хотите – сломайте.

Он усмехнулся, докурил и пульнул окурком под забор.

— Сам ломай. Чтобы к вечеру не было.

Старик направился к своим воротам и долго возился с замком.

— Алексей Гордеевич, — крикнул я. – Оставляю кувалду. Но говорю вам наверняка: не стоит…

Мне показалось, слова выведут Гордеича из себя – я сжал покрепче кувалду, хотя не планировал бить его. Старик даже не глянул. Ворота проскребли по земле, открываясь, и Гордеич скрылся во дворе. «Волга» чадила, брошенная посреди улицы. Мотор захлебывался и оживал вновь, словно неестественная сила поддерживала в нем жизнь.

В субботу, после полудня, когда мы приехали на дачу, на зеленом мысе стояла машина Спайдермена-младшего, брошенная по-особенному небрежно. Возле нашей калитки валялась выбитая труба со следами засохшей земли. У забора стояла моя кувалда.

— Дед дождется, — с веселою злобой прокомментировал Андрей.

И дед дождался. Остановиться Андрея не было никакой возможности – он пер к соседскому дому, как раненый носорог.

— Шесть лет строгача, Андрей. Оно тебе надо? – говорил я, хватая его за рукав.

Он вырывал руку:

— Не каркай.

Я шел с ним, и в какой-то момент мне казалось, что конфликт уйдет в слова, в бесконечные потоки доводов «а мне плевать», и «не мои проблемы», и «ты на себя посмотри». Гордеич хамил, еще больше хамил его сын, Андрей говорил глухо… Удар молниеносный, как электрический росчерк, свалил сына Гордеича с ног. Гордеич бросился с отверткой и получил в грудь черенком лопаты. Я схватил Андрея за руку.

В такие моменты я чувствовал, как меняется будущность. Новая реальность проступала через толщу времени, а та реальность, которая еще минуту назад казалась единственно возможной, затуманивалась и получала сослагательное наклонение.

— И машину пусть убирает, — бросил напоследок Андрей.

Гордеич поднимался на колено, сплевывая густую слюну. Его шатало. Сын сидел на крыльце, обхватив голову руками. Капли из его носа ложились на пыльные ступеньки бордовыми кляксами.

Мы пошли обратно наискосок через пыльный проулок к своей калитке. Андрей молчал.

— Перелом челюсти и ключицы. У сына сотряс, ЗЧМТ — сказал я.

— Что? – не понял Андрей.

— То. Потратишься на адвоката, признают состояние аффекта, получишь полтора года по 113-ой…

— Да че ты каркаешь? Сами нарвались. Я же легонько. Ты же видел?

— Сходи, проверь.

* * *

Я сижу с закрытыми глазами и слушаю скрип качелей. Осенний воздух пахнет хвоей, и я хочу запасти его на долгую зиму, которая в этом году начнется рано, начнется со слякоти и ледяных дождей. Двор опустеет, а под качелями образуются серые лужи. Но это будет через месяц.

Я могу смириться с наступление осени. Я привык к такому смирению. Одно из необходимых условий стандартного человеческого счастья — это уверенность в его бесконечности, та уверенность, которой я лишен. Обычный человек не придает большого значения временным вещам. Он ищет свой конвейер счастья. Он как ребенок хочет есть конфеты из волшебного мешка, где они не кончаются.

Большинство людей способно воспринять подлинное счастье лишь в ретроспективе. То, что сейчас, в данную минуту воспринимается высшим наслаждением, обычно не стойко ко времени. Подлинное счастье крадется на мягких лапах где-то в затылочной области, почти незаметно, не осязаемо. Подлинное счастье складывается из тысячи совпавших вдруг кусочков, не заметных с близкого расстояния. Лишь спустя годы мы оглядываемся назад и говорим: вот же было время… Мы не помним тысячу мелочей, которыми изводили себя тогда, не помним несбывшихся страхов, не воспринимаем тогдашних обид. Нам остается лишь кристалл чистого, не омраченного счастья, которое уже ушло.

Считанные единицы способны погружаться в прелесть момента, не подвергая его абразиву сомнений. Остальные обладают удивительной способность портить лучшие дни своей жизни и проживать их, не замечая, без благодарности, без трепета. Жаловаться. Искать виноватых. Сожалеть.

Мне пришлось расстаться с иллюзией вечной радости. Я стал пить мелкими глотками, слушать тембр, вдыхать, пробовать на вкус и находить внутри себя. Я стал коровой, которая рада каждой живой травинке на сухом лугу. Я научился отпускать ощущение счастье в свободное плаванье, как бумажный кораблик.

Ни одно ментальное состояние не длится достаточно долго. Призраки чувств приходят к нам по своему усмотрению, и чем больше мы стараемся запереть одни и не пустить другие, тем больше отгораживаемся от мира во всей полноте его красок. Заточенная внутри нас радость изнашивается и обращается в противоположность. Нужно уметь отпускать легко.

— Пааап, а можно мы с Витей в тот двор пойдем? Мы не будем по стройке лазить, честно-честно, — я чувствую, как Федька дышит мне в лицо, и невольно улыбаюсь.

— Идите, но чтобы я вас видел.-

— Так у тебя же глаза закрыты…

— Я все равно вижу.

— А…, — говорят улепетывающие сандалии.

Наш резко континентальный климат – это лучшее, что может пожелать человек. Континентальный климат – это постоянная смена времен года, которая учит тебя ценить то, что имеешь. Сегодня я полностью растворен в этой ранней осени с ее полосатым светом, и хотя плохо помню, но мне кажется, что уже никогда в ближайшие 19 лет не будет такой душистой осени. А может и будет, но я пропущу ее мимо ушей, мимо ноздрей, мимо всего.

На другом конце лавки сидит соседка: сейчас она еще молодая, лет тридцать, в тугих джинсах и с яркой заколкой в обесцвеченных волосах. Она сидит спиной ко мне и позвоночник проступает из-под тонкой блузки. Она ссутулилась. Капли ногтей прижимают к уху мобильник. До меня доносятся фрагменты ее разговора.

«Нет, ну ты представляешь?»

«Да вообще ужас…»

«Как так можно …»

Ее беспокойный мозг требует катастрофы. Со временем эта навязчивая особенность станет болезнью. Тревожность — недуг малозаметный, изматывающий. Она не сразу заметит, как будет продолжать волноваться, даже когда причина волнений ушла. Минутные проблемы начнут оставлять в ее душе недельные борозды. Сначала она переживает из-за неприятности, потом переживает из-за того, что переживала, потом – из-за всех слов, которые она наговорила кому-то, когда переживала…

Привычка бояться лет через пять станет ее второй натурой, и каждый ее день будет отмечен ожиданием новой беды: кризиса, авиакатастрофы, таянья ледников и мировой войны. Она будет искать поводы для мелких волнений, вроде ноющего зуба, чтобы отвлечься от хищников пострашнее. Она будет донимать врачей своими фобиями, и каждый раз, получая листок с хорошими анализами, она будет радоваться ровно несколько секунд, потому что новое подозрение, словно туман, уже оседает в ее разуме. Тревожность станет наркотиком, и каждая новая проблема будет казаться ей самой важной, самой настоящей и самой последней.

Позже, наверное, в 2015, она объяснит мне причину своих страхов. Так уж сложилось или был в этом какой-то смысл, но каждый раз в один из тех хороших дней, когда настроение звенит с утра на мажорной ноте, происходило что-то ужасное. В такой день умер ее дед. Другой раз, когда она с подругами отмечала выпускной, кто-то в большой шумной компании вытащил ключи из ее сумочки и к утру квартира ее родителей была очищена от всего ценного. Она стала бояться отсутствия плохих новостей. Ей казалось, что как только она перестает о чем-то волноваться, тем самым она делает это событие возможным. Она предпочитала мучить себя добровольно, готовя к плохим исходам. Она словно распределяла несчастья во времени. Это ее способ анестезии.

Когда умер ее муж, она, наверное, не плакала — она знала это заранее. К сорока пяти годам она превратилась в худую одинокую особу с коротко постриженными ногтями и большими глазами на желтоватом лице. Сейчас мне хотелось сказать ей, что 99 процентов жутких вероятностей, которые она считает почти неизбежными, никогда не реализуются. В обозримом будущем ей не вырежут аппендицит и у нее не будет диабета, она не станет жертвой теракта в супермаркете и ее дети не будут похищены — у нее вообще не будет детей. Мне хочется сказать ей, что совокупный ущерб от ее страхов значительно превысит вред от того, что произошло на самом деле, и что если бы она прямо сейчас выбросила свой телефон, вдохнула поглубже и оставила фобии позади, ее бы не ударило молнией. Но кто я такой, чтобы говорить это? И услышит ли она меня? Ее почти религиозный страх перед неизбежностью катастрофы сделал бы меня еретиком в ее глазах.

— Че, с сыном гуляешь? – Валька Николаев хлопается рядом со мной, жуя в зубах сигарету.

— Дети тут, не кури, — говорю миролюбиво.

— А… — Валька с досадой ломает сигарету и выбрасывает в урну. – Жизнь такая.

— И что у тебя за «такая жизнь»? Велик починил?

— Да какой там, — чуть оживляется он. – Как получилось: можно китайскую машинку поставить, но, говорят, они ерундовые, а родная, короче, две штуки стоит. Ты прикинь, еще комп накрылся в пятницу. Хотели в эти выходные на базу ехать – не поехал… Да, короче, жизнь зажала в тиски. Черная полоса.

Мне хочется смеяться. А еще больше мне хочется свести Вальку с Валентином Петровичем Николаевым образца 2020 года нос к носу, посадить их рядом, поставить перед ними бутылку водки и дать как следует наговориться.

Чего тебе не хватает, Валька? Тебе не хватает денег, чтобы починить свой велик, купить новый компьютер, чтобы съездить с очередной компанией на базу. У тебя будут деньги, у тебя их будет немало, и будет у тебя много девиц, и некоторые из них станут твоими женами – правда, ненадолго. И будет у тебя много турбаз, саун и бильярдных, и вообще-то, Валька, ты получишь именно то, о чем просишь.

Но может быть, идея не в том, чтобы просить новых приобретений. Идея в том, чтобы избавить тебя от потерь. Ты ведь не чувствуешь, что сейчас, вот в эту самую секунду, ты проходишь апогей своей жизни. Ее высшую точку. Именно сейчас ты богаче, чем когда-либо в своей последующей жизни, и твои новые приобретения не смогут компенсировать тебе того, что ты потеряешь в последующие десять-двадцать лет.

Ты наживаешь себе диабет и проблемы с почками, твоя способность влюбляться уступит место привычке искать женщин, а женщины будут не столько любить тебя, сколько пользоваться. Ты будешь ездить на хороших машинах, но они вряд ли доставят тебе больше удовольствия, чем твой нынешний велик. Ты будешь жить в хорошем районе, но алименты, запои и мелкие разочарования сделают так, что этот хороший район не будет ассоциироваться у тебя ни с чем хорошим. Через 17 или 18 лет мы встретимся с тобой, и ты желчно расскажешь мне все это сам, а я мог бы рассказать тебе это сейчас, но тебе ведь неинтересно. Да ты мне и не поверишь.

Иногда я дразню приятелей, вскользь рассказывая им о будущем. Я не боюсь, что меня сочтут провидцем — никто не верит. Успешные в будущем люди, неудачники и покойники всегда воспринимают истинный сценарий своей жизни, как фантастический, преувеличенный, маловероятный. Из своего будущего они хотят взять только небольшой кусок, одну-две сюжетных линии. Людям сложно принять, что их роль в собственной судьбе не так уж велика и случай сильнее их. Им хочется верить, что воля и только она способна изменить их мир. Они не хотят испытывать благодарность к судьбе. Им нравится думать, что их нынешний курс — единственно верный. Их пугает мнение, что какая-то превратность, какое-то маловероятное, почти фантастическое событие в будущем может изменить их жизнь. Что они могут стать не тем, кем хотели, оставаясь при этом удовлетворенными.

Многие верят в силу позитивного отношения к жизни. Они живут в латентной пассивности: так их умиротворяет идея собственного всесилия. До 30 лет они думают, что станут великими. Они как курильщик, который говорит: «Я могу бросить, если захочу». Он говорит так годами, и никогда не хочет. А когда хочет — уже не может.

Человек почти всегда уверен, что то, что происходит с ним — происходит впервые в истории. Это убеждение так велико, что распространяется и на его личную жизнь, и на те события, которые творятся вокруг. Человеку трудно смириться, что происходящее — это лишь миллиардная итерация того, что уже много раз было, что происходит где-то по близости и будет происходить в будущем. История повторяется вновь и вновь, но мы, как больные Альцгеймером, запускаем ее маховик снова и снова, отказываясь поверить в то, что уже доказано кем-то ранее. Нас оскорбляет мысль, что жизнь наша — не единственная и не уникальна. Нам странно видеть, что набранный в поисковике вопрос задавали еще 25 миллионов пользователей. Приятнее верить, что наши радости и особенно наши неудачи абсолютно уникальны, как уникальны и мы сами.

Валька не поверит, что девушка, которую он бросил месяц назад, могла бы дать ему альтернативную историю, но раз он не верит, может быть, он и не достоин. Может быть, ты, Валька, являешься одним из тех миллиардов людей, которые заполняют собой пустоты социума, создавая подобие массы. А может быть, в тебе есть что-то большее. Но ты слишком увлечен поиском сиюминутного счастья, чтобы видеть жизнь в масштабе, чуть большем, чем период с вечера пятницы до утра понедельника, привычное тебе мерило удовольствия.

Нет, я не буду помогать тебе. Мой опыт в этом деле, пусть весьма ограниченный, говорит о том, что некоторые люди умеют быть мудрыми, лишь когда, сидя на кухне с рюмкой водки и старым другом, они предаются соблазну сослагательных наклонений. Когда они свободны от гнета самолюбия. Вот тогда они вдруг проявляются невиданную широту взглядов и начинают видеть причины, которые игнорировали годами.

Но может быть, так устроен человек, что всякое развитие его личности идет лишь после того, как течение жизни заволакивает его на очередную отмель или воронку.

Впрочем, есть и другой сорт людей, способных видеть чуть дальше собственного носа. Их, правда, мало и часто их не понимают. Они способны на странные поступки, которые многими воспринимаются как пассивность, малодушие и даже трусость. Но у нашей жизни есть лишь одно мерило истинности – время. И время – это такой судья, который не приемлет апелляций. Даже в моем случае.

Звякнул телефон. Смска.

«Был у адвоката. Будем переквалифицировать на неумышленный. Спасибо», — пришло от Андрея.

Хороший у тебя адвокат, Андрей. Он переквалифицирует, даже не сомневайся. А я пока начал откладывать деньги, которые через два года понадобятся тебе и твоей дочери.

Добавить комментарий