Отшельник (повесть)

Написано в Таиланде или по пути оттуда — не помню. На фотке тот самый пляж, который имеет в виду.

Отшельник

Глава 1                      Глава 2                      Глава 3

Аннотация: Отец со взрослой дочерью приезжают на тихий остров в Андаманском море, где встречают странного русского в белом костюме, который избегает общества. За основу взята реальная история, начало которой положено в Челябинске.

Глава 1

Через час или два после заката они бесшумно выходили на берег. Молчаливое полчище рассыпалось по пляжу, как горсть бисера; оно проворно занимало песчаную полосу до прибрежных кустов и приходило в немыслимое движение. Желтоватый свет фонарика действовал, как паралитический газ, окаменевал их, и лишь едва заметные движения клешней и блеск черных, живых глаз выдавали испуг живого организма.

Я сидел на теплом еще песке. Вяло плескался прибой, шумели за спиной кроны деревьев, из-за которых прорезался иногда резковатый голос местного мусорщика.

У входа в бухту стояла на рейде туристическая яхта, различимая по перекрестью светящихся точек. Одиночные звезды тускло просеивались сквозь темную испарину неба.

Где-то слева играла едва слышная музыка – мне показалось, пел казачий хор, пел хрипловато и как-то плоско, словно мелодия-звонок мобильного телефона. В самом деле, казачий хор? Здесь, в субтропиках, он бы звучал настолько абсурдно, что даже не нарушал нашей уединенности. А может быть, эта музыка играла у меня в голове?

Я снова включил фонарик и оказался в центре цирковой арены, на которую смотрят десятки подозрительно выпученных глаз.  Крабы-отшельники ползают боком, волоча за собой чужую ракушку, и замирают, почуяв угрозу. Наиболее отчаянные могут погрозить тебе клешней. Постепенно они привыкают к чужому присутствию, перестают раздражаться на фонарик и устраивает прямо у твоих ног причудливые ритуалы. Они волочатся друг за  другом поодиночке или целой ватагой, закапываются в песок, дерутся. Куда не направишь свет фонарика, по безжизненной пустыне блуждают призраки умерших ракушек.

Я не очень разбираюсь в их повадках, но думаю, что краб-отшельник просто занимает первую попавшуюся ракушку, а когда вырастает – меняет ее на что-то покрупнее. Пижонство встречается сплошь и рядом: то и дело попадается краб, отхвативший себе ракушку на три размера больше и в перламутровых стразинах. Он гордо и тягостно влачит ее по песку, рисуя кривой след и отставая от соплеменников, занявших невзрачные, зато удобные в переноске дома. Пока он добирается до места оргии, бесшумная ватага перемещается на новые пастбища, и страдалец тащит свою роскошную ношу туда. Вопреки законом Дарвина, ракообразные любители особняков не повымерли.

— Смотри, — киваю я Жене на такого отличившегося отшельника: тонкие лапки под массивным кукишем ракушки. Он неловко мнет песок и перемещается пунктиром, то и дело останавливаясь для передышки.

– Мне кажется, люди недалеко ушли даже от таких примитивных организмов, — продолжаю я.

Женя, сидящая рядом, толкает меня плечом:

— Совсем не факт, что краб сам выбирал ракушку. Не будь к ним так строг. Смотри, какие милые.

— Может быть. Но суть не меняется: его выдающееся приобретение не сделало его лучше.

Женя встает и присаживается на корточки, выставив руку с карманным фотоаппаратом, чтобы запечатлеть мученика в анфас. Отшельник в ужасе замирает, успев слегка окопаться. На фотографии он получается некрасивым, посеревшим и похожим на камень. Золотистый песок вокруг выглядит, как пыль. Таиланд не дает нам вывезти ни толику из его красот.

Я встаю, стряхиваю брюки и беру Женю под руку:

— Делай фотографии вот здесь, — я легонько стучу по ее лбу. – Пойдем до скалы.

Дочь притискивается ко мне, и мы идем вдоль пляжа, распугивая отшельников. Иногда они зарываются и щекочут ступни. Женя вскрикивает и подпрыгивает.

Песок здесь певучий, хрустит и присвистывает, как свежий снег. Днем перемещаться по такому снегу можно только бегом, до того он раскален, но сейчас ближе к полуночи, песок струится между пальцев, как шелковый палаток. Женя наклоняется вперед и наступает со всей силы, чтобы звук был громче и тягучее.

Мы не привыкли к такой темноте. Темнота вокруг непроницаема, густа и на ощупь безопасна. Она накрывает нас защитным колоколом, обтекает густым маслом. Свет фонарика разжижается, раскисает и смешивается, не нанося ей вреда. Звуки становятся непростительно резки. Темнота держит нас в своем кулаке и делает неуязвимыми для тревог. В такой темноте очень удобно смотреть на себя как будто немного со стороны.

В этот январский вечер я должен сидеть в своем кабинете с ноутбуком наискосок и пачкой рефератов. За окном, если верить смске от жены, минус тридцать три и снежно. Буран прекратился вчера, а к вечеру похолодало. Дома я бы натянул свитер, вставил ноги в тапочки и думал о том, заведется ли с утра автомобиль. Женька бы лежала на диване, кинув на ноги плед из ламы и подложив под голову стопку подушек. Она бы читала свои толстенные учебники по экономике.

Но это было не с нами. Мы были здесь, и вокруг дышала мягкая субтропическая темнота. Погода пришла в равновесие с температурой тела, и ветер, теребящий отворот рубашки, не осязался кожей. Сдержанно пахли цветы. Там, в России, всего четыре дня назад (а кажется – месяц), выгружая чемоданы из багажника такси, ежась на ледяном ветру, растирая костяшки ноющих пальцев, невозможно было поверить в существование таких удивительных мест.  Я поддавался на лесть погоды. Я выходил из укрытия, где моя душа пережидает промозглые российские холода. Я мог охватить мир одной мыслью. Я ощущал мир колыханием легкой ткани на моей груди. Мне хотелось запечатать этот момент и послать самому себе туда, где я в теплых носках сижу с ноутбуком и пачкой рефератов, согреваясь теплым чаем и мыслями о весне.

В этом кромешном одиночестве мы были не одни. Музыка, которую я слышал издалека, теперь стала громче. Играл дешевый китайский приемник с осипшей колонкой. Чуть в стороне от прибрежной линии в естественном углублении кустов мы заметили человека в светлой одежде, молочная капля в черном вакууме. На голове у него была шляпа с изрядными полями. Человек сидел неподвижно.

Невежливо проходить мимо. Пустой пляж, кишащий крабами-отшельниками, темнота и одинокость звуков заставили меня чувствовать, словно я пришел к нему в гости, словно мы с Женей топчемся в его прихожей.

Но человек не шевельнулся. Тетива внутри меня, которая вот-вот должна была метнуть приветствие в его сторону, ослабла. Я хотел провозгласить англосаксонское «хай!» и сделать это непринужденно, но желание отступило так же внезапно, как нашло на меня.

Мы прошли мимо хриплого приемника до самой скалы, за которой, как мы знали из тревожных наставлений тайцев, располагалось почти священное для острова место. На каменистом пляже откладывали яйца морские черепахи, которых охраняли здесь, как священных коров. Едва мы приблизились к скале, откуда-то сбоку от кустов послышались певучие шаги и выскочил молодой таец, вроде местного разнорабочего. Жестами он показал, чтобы мы не лазили на скалу.

Он что заговорил.

— Лизард? – переспросила Женя, уловив одно слово.

Таец закивал.

— Лизард, — объяснил он мяукающим голосом и добавил жест из кусающихся ладоней. –  Dragon. Bite. Bite you. Not go there.

Мы направились назад. Казачий хор по-прежнему хрипел в динамике. Мне захотелось сесть рядом и послушать. При всей нелепости, бойкая музыка очень подходила моменту.

Но мы прошли мимо, замолчав на время, словно боялись быть услышанными.

Этот человек приходил сюда и вчера, и позавчера. Когда большинство туристов стягивалось к барам и подсвеченным бассейнам, он, как и мы, искал уединения. Он, как и мы, следил за плавлением оранжево-мутного солнца на линии горизонта, но продолжал сидеть здесь за полночь, когда мы возвращались на пляж после ужина. Может быть, он проводил здесь всю ночь, я не знаю. Он мог быть из России, а мог оказаться просто любителем экзотической музыки.

В бунгало, где мы жили, русских не было. Этот остров не попал в поле зрения российских туроператоров. Две дюжины однотипных деревянных домов на сваях стояли на уходящем вверх откосе прямо в чаще деревьев. Остров был слишком незначительной, к тому же труднодоступной локацией. Здесь жили в основном немцы, англичане и итальянцы, встретились нам и двое американских военных, а также большая австралийская семья. Остров располагался в заповедной зоне, и немногочисленный персонал охранял место ревностно, как  наследство.

По прибытию на остров мы прошли не совсем приятный фейс-контроль – до того придирчиво и бесцеремонно осмотрел нас с Женей местный управляющий, невысокий, плотный азиат в строгой рубашке и брюках. Он отдал несколько крикливых распоряжений на наш счет и отстал. Видимо, его удовлетворил вид пятидесятилетнего профессора с дочерью-студенткой. Больше мы его не видели до самого отъезда.

— Как думаешь, он из России? — спросила Женя.

-Кто?

— Ну этот, — она кивнула головой туда, откуда сипели напевы.

— Может быть, — сказал я.

— Давай спросим.

— Не надо. Мне кажется, он не хочет, чтобы его спрашивали.

Тлеющий интерес моей дочери ко всему непонятному тут же занялся пламенем.

— А почему не хочет? Зачем же он тут сидит?

— Я думаю, он присматривает за пляжем. Чтобы никто не утонул. Ночью ведь запрещено купаться.

Я похвалил себя за эту спонтанную версию.

В полдень на пляж высаживались полчища экскурсионных туристов, приезжающих на пару часов и обедающих в столовой под открытым небом возле пляжа. Это было худшее время дня, когда глотки приезжих и смрад лодочных моторов превращали место в диковатый азиатский порт. Пляж становился кровоточащей раной острова, гноился пластиковыми стаканчиками, бумагой и арбузными корками после полчищ гикающих китайцев с фотоаппаратами. Но каждый день я видел чудо.

Часа в четыре, незадолго до заката, уборщики приводили пляж в первозданный вид, унося мусор в плетеных корзинах. Песок рыхлился граблями, пляж остывал, переваривал китайский пот и возвращал естественное очарование. Каждый день пляж умирал и воскресал, и чудо происходило точно по расписанию.

Но уборщики никогда не замечали красного кресла из дешевого пластика, которое нарушало аутентичность пейзажа. Складывалось впечатление, что у этого кресла и его владельца есть особый статус на этом острове, и даже строгие тайские уборщики, которые могут довольно бесцеремонно запретить тебе ходить в заповедные части острова,  имеют распоряжение не задевать господина с его приемником.

Господин выходил откуда-то со стороны острова – он не жил в наших бунгало – и неспешно шел к своему красному креслу каждый вечер, по крайней мере, каждый из четырех вечеров, что мы пробыли здесь. Тайцы относились к нему, как к облаку, которое пролетает по небу и находит где-то свое пристанище. Я не видел, чтобы он заговаривал с кем-то из них. Не думаю, что он был туристом.

— За пляжем присматривает вон… — Женя кивнула на снующего за кустами мальчугана. – А ты видел, как он нелепо одет? Зачем он носит костюм на пляже? Зачем ему шляпа, когда нет солнца?

— Пойдем, — я указал рукой на проход через кусты в обитаемую часть острова. Вокруг фонарей кружилась мошкара. Ящерица-брошка застыла на ширме столовой. При нашем приближении брошка шевельнулась и исчезла.

— Он, конечно, не просто так там сидит, — сказал я. – Но он не хочет говорить. Мы не будем навязываться.

Женя ничего не сказала, но по ее сосредоточенному лицу я понял, что незнакомец уже обрастает легендами.

«Еще влюбится», — подумал я с тревогой, зная характер дочери. Незнакомец на тропическом острове для 18-летней студентки экономического вуза мог показаться пришельцем из другого мира.

* * *

Я никогда не любил жару, и влажные тайские дни я бы сократил на четыре часа. Я бы выпилил из них время с полудня до четырех (заодно выпилил бы и китайцев), добавив эти часы к утру. Нет ничего прекраснее, чем январские утра в Таиланде.

Я вставал в шесть, пока Женя еще спала, а солнце лениво шевелилось в дымке Андаманского моря. Я выходил из бунгало по скрипучим доскам, брал с перил полотенце, усыпанное за ночь шелухой – результат трудов местных белок — шел по деревянной тропе-настилу к столовой под удивленные взгляды тайцев (немцы раньше полудня не выползали), скидывал шлепанцы у торчащей из земли сколиозной трубы с душем и бежал на пляж.

Сначала я раз восемь пробегал вдоль кромки уставшего за ночь и притихшего моря от одной скалы к другой. Та, что справа, имела корону из огромного валуна на вершине, который не падал в море, словно приклеенный к основанию. Вторая скала, слева, отделяла пляж от лежбища черепашьих яиц. Между скалами — не более сотни метров.

Бежать было легко, ноги пружинили о влажный песок со следами крабьих оргий, прибой холодил ступни. Слишком влажный тайский воздух, который в иной день кажется не более пригодным для дыхания, чем загазованный московский, по утрам течет в легкие и разливается по ним запахами каркадэ и каких-то белых, плотных цветов, названия которых я не знал. Отдышка, которая появилась у меня при быстром подъеме к деканату на четвертом этаже, совершенно не брала здесь. Сердце билось быстро и ровно. Шум в ушах, досаждавший в России, исчез сам собой.

Когда солнце отрывало свой ленивый блин от линии гор позади и начинало по-свойски растирать плечи, я разбегался по дуге в море и бежал, пока волны не подкашивали ноги. Утром вода была исчезающе прозрачной и пахла березовым соком. Дно с черными лысинами валунов искрилось от бликов.

Вечером та же самая вода будет казаться ртутно-непроницаемой и кишащей гадами, но сейчас она почти неотличима от воздуха на вид и на ощупь.

Я плыл до буйков мимо пары яхт и катера. Иногда на нос катера выходил капитан Сэм, загорелый глазастый ямаец с торчащими вперед  зубами, и начинал свою разминку с мячиком, помещенным в длинную сетку. Он размахивал им, одобрительно выкрикивая что-то в мой адрес — тоже ведь физкультурник. Мы общались жестами. Я показывал ему большой палец вверх, он вставал на руки и ходил так по носу своего судна. У него всегда было хорошее настроение для туристов, хотя не думаю, что он в самом деле был беззаботным человеком. Мне казалось, он умнее этого.  В своем растаманском берете по вечерам он играл с местными в футбол, ужинал в столовой для персонала и спал в гамаке. Он жил абсолютно счастливой жизнью, хотя, возможно, эта благополучная картинка была лишь частью нашей экскурсионной программы. Но мне было плевать на это, и каждое утро, плавая рядом с его катером на спине, я освобождал голову от мыслей, тянущих ко дну, приходил в равновесие с плотной морской водой, и тешил себя надеждой, что при определенных обстоятельствах мог бы стать таким же беззаботным, как капитан Сэм.

После я сидел на пляже, пока солнце не иссушало последнюю соленую каплю на моих плечах. Когда становилось жарко, я уходил в чащу. По деревянной тропинке, а затем по ухабистой земле я понимался на вершину горы, которая венчала наш остров. Отсюда открывался вид на заднюю часть острова, где многоэтажки скал кипели в яростном прибое, а далеко на линии невидимого сиреневого горизонта маячил парусник.

Я возвращался в бунгало около десяти мимо уборщиков, волокущих тюки грязного постельного белья и тележки с моющими средствами. Они почтительно улыбались.

Женя к тому моменту успевала искупаться и позавтракать. Она готовилась к пляжному дню, обильно намазываясь кремом то ли для загара, то ли от загара. За пять дней она уже стала  темнее иных азиаток, хотя я обещал ее матери, что мы купим широкополые шляпы, а в жару будем сидеть в номере. Здесь эти обещания казались абсурдом.

Я же нашел себе прекрасное убежище на самые жаркие часы – недалеко от наших бунгало посреди негустого леса кто-то смастерил домик на дереве: дощатый помост на высоте метров трех, лестница и навес из веток, пропускающих пятнистое солнце. Может быть, этот дом сделали для туристов, а может, местные использовали эту высоту для наблюдения за морем.

Я никого здесь не встречал, поэтому считал место своим. Я забирался наверх, садился на пол, привалившись к перилам, и читал. Было неудобно, жестко, но этот дом посреди джунглей был воплощением какой-то давней мечты еще со времен книжек Майн Рида. Ветер обдувал лицо, густой жар давал слабину под полупрозрачной крышей, а время текло медленно и лениво. Просидев здесь час-другой, я спускался с тайной гордостью в душе и шел на пляж, чтобы подразнить разомлевшую от жары Женю пригоршней соленых брызг.

В тот день после позднего обеда мы с Женей вышли на пляж. Солнце уже стремилось к горизонту, лагуна дышала розовым, и вода приобрела цинковый блеск.

Посидев со мной недолго, Женя с группой немецких туристок ушла смотреть закат на скалу. Я остался на пляже, глядя, как паркует свою лодку капитан Сэм. Я видел лишь его контур на фоне краснеющего неба. Все, что он делал, он делал небрежно и правильно. Абрис лодки фыркнул, затих и осел, качаясь на мелких волнах. Сэм и его помощник мелькали в просветах окон.

Женя вернулась через час, села рядом и стала показывать на белесом экране телефона снимки. Кожа на ее плечах уже облезала, и получившиеся фигуры напоминали материки в море цвета круто заваренного какао.

Довольная своими фотоработами она пошла в дальнюю часть пляжа, чтобы сделать несколько панорамных снимков падающего валуна в вечернем свете.

Неожиданно я услышал вскрик. Я вскочил. Я увидел, как Женя отпрыгнула, по-девичьи подгибая свои длинные и тонкие ноги, подняв локти, словно боялась их намочить.

Я кинулся туда. В дальней части пляжа была суета – пара немецких пенсионеров тоже смотрели в сторону Жени; старик толкал супругу подальше от воды. Я не мог разглядеть, что их напугало.

Слева к Жене быстро направился человек в светлом костюме, тот тип, что сидел тут вчера. На ходу он снимал пиджак. Уже почти добежав, я видел, как он бросил пиджак куда-то на линию прибоя, раскрыв наподобие парашюта.

Он схватил Женю за руку и оттащил от воды. Я подбежал следом.

— Смотри, — говорила она срывающимся голосом, нащупывая мою ладонь и вжимаясь мне в плечо.

Там, где колыхался бесформенный кусок материи, бывший пиджаком, торчала злобная голова какого-то пресмыкающегося с нервным языком, который выстреливал на добрых десять сантиметров. Рептилия была раздражена. Она колыхалась в прибое вместе с пиджаком, согнувшись полумесяцем.

Я услышал поющие шаги сзади – прибежал мальчишка, блюститель черепашьего покоя. В руках у него была рогатина. Он издал какой-то шипящий звук и двинулся на рептилию, тыкая по ее адресу палкой. Рептилия – огромная ящерица – попятилась и отступила в воду.

Через минут он вернулся.

— Сальваторе… — объяснял он нам зло. – Сальваторе. Лизад. Bite you. Not to feed him.

— Варан, — понял я. – Я думал, они не любят воду.

Таец пожал плечами и пошел удостовериться, что его лизард отплыл на безопасное расстояние от диких русских туристов.

Потом он вернулся и сдержанно сказал что-то незнакомцу, тот ответил, как мне показалось, по-английски, но слов я не разобрал. Тайский пацаненок не смел приказывать господину в белом; видимо, о чем-то просил его.

—  Я так напугалась, — еще тряслась  Женя. — Я думала, бревно к берегу прибило.

У нас в номере была брошюрка на семи языках мира,  выданная отельным гидом. В ней значилось, что местные вараны не могут загрызть человека насмерть, но в целях самозащиты кусаются своими мелкими зубчиками. Поскольку вараны – падальщики, их укусы приводят к гниению раны, и она заживает крайне долго, особенно в условиях влажного тайского климата. Брошюра также уверяла, что встретить варана на островах достаточно сложно, а местная разновидность активна в утренние часы.

Пока я припоминал сведения о варанах и излагал Жене смягченную версию, она хватилась:

— А где этот человек? Он забыл свой пиджак.

Она кинулась было к воде, но у самой кромки остановилась.

— Фу… Я боюсь. Пап, зацепи пиджак. Надо отнести.

Я выловил из воды потерявший всякий вид, тяжелый, как труп животного, пиджак. Мы легонько отжали материю и отправились искать владельца. Его нигде не было.

— Гринго… Фаранг… — напрягал я свои запасы южных диалектов, пытаясь объяснить тайскому персоналу, кто именно нам нужен. Я показывал им пиджак, они кивали и услужливо соглашались нас проводить, но каждый раз вели или к бунгало, или к столовой. Один раз предложили утюг.

— Джентльмен… На пляже… — я жестикулировал. – Приходит ин зе ивнинг. Сит он бич. Уайт хет.

Тайцы не любят, если фаранги проявляют настырность. Еще тайцы уверенны, что именно они говорят на истинной версии английского языка. Я понял, что они либо не знают белого господина, либо не хотят рассказывать.

— Пиджак надо постирать и погладить. Там, кажется, предлагали утюг? – оживилась Женя.

Этот пиджак и его владелец, молчаливо пришедший ей на помощь, заполонили все ее мысли. Нет, я не боялся, что у Жени случится пляжный роман с незнакомцем. Это было почти невозможно.

В конце концов, остров был невелик, все на виду, а большей угрозой, особенно в  первые дни, казались мне пара английских спортсменов, которые по утрам  плавали по бухте на виндсерфере, а потом подолгу стояли по пояс в воде, громко разговаривая и растирая соленой водой свои плечи.

Но почему-то эти англичане, явно желавшие привлечь внимание и носившие свои обтягивающие костюмы, косички и серьги, оставили мою начитанную дочь равнодушной (я подозревал уловку, но пара ее едких ремарок поставили на англичанах крест).

Зато полноватый, бесформенный человек в дорогом пиджаке, который висел на нем, словно был с чужого плеча, увлек ее мысли, не делая и трети усилий, которые предпринимала английская парочка.

Я не боялся чего-то  скабрезного. Я знал, что за тайными личностями чаще всего нет особой тайны, по крайней мере, красивой тайны, и что человек, возможно, аутист или технический работник, а может быть, он и вовсе самый обычный любитель посидеть в одиночестве на пляже. Его странный костюм, вероятно, объясняется все же какими-то психическими отклонениями. Может быть, его отправляю сюда родители, потому что зимний климат вредит его здоровью.

Но фантазия моей дочери не желает останавливаться на таких пустяках.

— Он никакой не аутист, — рассуждала Женя, наглаживая пиджак через простыню. — Ты видел, как он быстро отреагировал? У него нормальная походка.  Жаль, я не разглядела его лицо… Но у него нормальное лицо.

Воображения увлекало ее все дальше.

— Может быть, он писатель? Многие писатели работали в уединении на теплых островах. Горький был на Ибице…

— На Капри.

— Может быть, это гениальный писатель, о котором мы узнаем лет через двадцать? Может быть, он сейчас пишет роман, который войдет в историю? Представляешь, мы с тобой можем оказаться второстепенными персонажами этого романа: юная русская леди и ее пожилой долговязый отец…

— Что это у нас леди юная, а отец долговязый да еще пожилой?

— Ну пусть будет интеллигентный и очень добрый человек, такой книжный Паганель, только изучающий не насекомых, а кварки.

— Для великого писателя он как-то мало общается с людьми, — заметил я. – Вообще у него довольно административный вид. Не удивлюсь, если он что-то вроде управляющего отеля.

Дочь развесила пиджак на плечиках, явно довольная своей предприимчивостью. Меня она не слушала.

— Да! – осенило ее. – Он избегает людей, потому что у него горе. Может быть, он приехал сюда со своей невестой? Да, сейчас модно  жениться в Таиланде и Доминикане. Они проводили здесь свой медовый месяц, но тут на их пути встретился такой… ну как этот… твой любимый капитан Сэм. Прожигатель жизни. И тут она поняла, что всегда мечтала быть с таким Сэмом, он ее вскружил, и они уплыли рано утром на его вонючем катере. А этот господин теперь ждет ее возвращения, сидя каждый вечер на пляже. Он смотрит, не колыхнется ли вдали на фоне заката парус…

— Ну уж и парус… Еще скажи, что алый, — рассмеялся я. – Женечка, я тебя не хочу расстраивать, но я больше поверю, что остаток отпуска такой горе-жених будет пить, как свинья, и жалеть себя.

— Мы уже в Москве совсем с ума посходили, — сурово заметила Женя, разглаживая рукава пиджака. – Мы видим в людях только моральное уродство. Разве не ты говорил, что в трудных обстоятельствах простые люди порой проявляют самые удивительные качества?

— Ключевое слово – порой. Бывает, проявляют. Но, по-моему, это не тот случай.

— А по-моему тот, — уперлась Женя. —  Я не вижу ни одного довода против моей версии. Смотри – пиджак – это свадебный пиджак. Он приходит каждый вечер на место, с которого она уплыла с твоим Сэмом…

—  Дался же тебе Сэм! – воскликнул я, уже раздосадованный. – Сэм здесь, и он целый день катает туристов.

— Ну это же аллегоричный Сэм, — заявила она. – Завтра пойдем на пляж отдавать пиджак.

 

Глава 2

Я ждал этого вечера с тревогой и некоторым злорадством. Женя была твердо настроена познакомиться с человеком,  и повод у нее был железный – пиджак и невысказанная благодарность. Все мои намеки, что парень не так сложен, как кажется, она отвергала. Образ не укладывался  ни в один шаблон ее студенческой жизни; образ южный, мятежный, непонятный, всецело завладел ей.

Я знал, что ее ждет разочарование. Что парень, возможно, и не говорит по-русски, и окажется… я не знаю, каким-нибудь функционером по экологической части, приставленным WWF для мониторинга ситуации на заповедном острове в Андаманском море. Его магнитола с казачьим хором – лишь совпадение, случайность. Я бы мог сидеть на пляже и слушать ямайскую музыку или музыку народов крайнего севера, и проходящие мимо ямайцы или ямальцы тоже сделали бы выводы о загадочности долговязого господина.

Мы сидели с Женей рядом, пиджак был накинут ей на плечи.

— Потрогай, какая ткань хорошая, — говорила она.

Все, что связано с этим пиджаком, мгновенно обретало оттенок превосходства над миром обычных вещей.

Солнце садилось особенно быстро. Сильная дымка поглотила лучи, едва оранжевая лепешка спряталась за линию гор. Перед нами колыхалось море фольги. Порывистое шуршание ветра в кронах предвещало дождь, хотя местные говорили, дождей в эту пору почти не бывает.

Скоро стемнело совсем, и в свете Жениного мобильника вытаращился на нас первый, самый смелый отшельник. Приполз он откуда-то из кустов, довольный собой. Ракушка, похожая на кремовый завиток торта, покорно подволакивалась за ним.  Он спрятался на секунду, торча из укрытия икринками глаз и лапками, похожими на пальцы очень толстого человека. Успокоившись, отшельник пополз дальше.

Скоро уже десятки отшельников выписывали на песке свои точки и тире. Зачем они выходят на пляж? Почему не боятся людей? Чем дышат под водой и под водой ли они живут? Я ничего не знал об этих забавных созданиях, которые поставили воровство чужих домов на промышленные рельсы.

Пластиковое кресло за нашими спинами так и осталось пустым. Впервые за несколько вечеров человек в белом не совершил свой привычный моцион.

После заката воздух стал прохладнее, а прибой особенно настойчивым. В темноте казалось, что волны подбираются к нашим ногам.

Человек не пришел. Женя стала молчаливой и задумчивой. Я тоже расстроился. Кубанские ритмы в исполнении хриплой магнитолы стали частью местного колорита. Безмолвный наблюдатель, сидевший каждый вечер на пляже, был чем-то вроде местного оберега. Мы что-то испортили и не можем этого починить, потому что не знаем, что именно сломалось.

— Повесь вон пиджак на спинку, может быть, он придет ночью, — предложил я.

— А вдруг дождь? Нет, — Женя закуталась в пиджак. – Да и что он, зверь какой-то, выходить по ночам и брать подачки? Нужно отдать по-человечески, в руки.

Мы отправились к бунгало.

Почти в полночь она заставила меня снова идти на пляж, где гулял переменчивый ветер. Никто так и не пришел. Отшельников тоже было меньше обычного, а те, что еще остались на пляже, предусмотрительно закопались в песок.

* * *

День оказался удушливо жарким. Широкополая листва была неподвижной, как декорация. Белки попрятались.

— Идем, — Женя властно тянула меня за руку. – Вот эта дорога к смотровой площадке, — сверялась она с картой. — А вот сюда мы еще не ходили.

Мы остановились на малоприметной развилке, рассматривая на смартфоне фотографию стенда со схемой острова. У меня вспотела шея – я этого не люблю.

Женя утянула меня влево на узкую тропу, которая через каменистый хребет спускалась к заводи или, что вероятнее, к высыхающей заболоченной реке. Через неподвижную и пахнущую тиной воду был перекинут мост со сварными перилами, за которым обнаружилась поляна с парой неопрятных, даже ужасных строений, вроде вахтовых домиков. От строений тянулись провода, тут и там были разбросаны какие-то железяки, корпус от редуктора, части ржавого трансформатора, скособоченные и пыльные тиски. Чуть в стороне вросла в землю старая тачка на велосипедных колесах. На песчаном грунте виднелись следы пролитого масла.

Эта техническая клоака укрылась от благополучной части острова лесом,  и не было в ней даже малейшей живописности, которая иногда присутствует в давно заброшенных местах. Наоборот, человеческое вторжение, бесцеремонное и хамское, стало особенно заметным, словно острову выпустили кишки.

Мы подошли к вахтовкам. В одной через приоткрытую дверь виднелся верстак и завалы технического мусора,  удушливо пахнущего старой резиной. Окно было заделано фанеркой с логотипом кока-колы.

Дальше под навесом стоял, как я догадался, дизель-генератор, питающий энергией жилую часть острова – слышался его мерный гул. Еще один вагончик был наглухо забит досками и фанерой, а следующий за ним, стоящий чуть поодаль, наоборот казался обитаемым. У него были мутные окна и небольшое крыльцо, сделанное из пары металлических прутов и куска профнастила. У крыльца лежали синие шлепанцы. От вытоптанной промасленной земли струился пыльный жар. Свежесть побережья не проникала в эту иссушенную человеческим присутствием часть джунглей.

Изнанка острова показалась мне отвратительной. Мне хотелось верить в искреннюю заботу тайцев о быте морских черепах, но, глядя на это замасленное безобразие, я усомнился, не есть ли эта забота лишь игрой для туристов.

— Туда, — уверенно потащила меня Женя к бункеру с мутными окнами.

Она постучала. Мы затихли и прислушались. Тишину нарушал только стрекот генератора.

Женя постучала еще раз. «Он либо тут, либо они знают, как его найти», — шепнула она мне.

Через минуту дверь дернулась и открылась – на пороге стоял молодой, слегка одутловатый человек среднего роста одетый в пляжные шорты. На его довольно волосатой и удивительно бледной для этих мест груди лежал заметный православный крест, лежал, словно врос в нее. Лицо было ничем не примечательным, даже чуть глуповатым, с примесью дурноватой сельской удали. На голове его была шапка жестких всклокоченных волос.

Он как будто только что проснулся и смотрел на нас без интереса. Не было ни удивления, ни раздражения.

— Здравствуйте, — затараторила Женя после секундной паузы. – Извините за беспокойство. Вот ваш пиджак. Я его высушила и погладила. Но почистить нечем… Вот тут пятна. Это ведь ваше?

Человек кивнул и принял от нее  пиджак с таким скорбным выражением, будто ему вернули вещь, о которой он предпочел бы забыть. Он немного подержал пиджак на весу, словно не решив, принимать ли его, затем кивнул и отступил на шаг, намереваясь закрыть дверь. Он уже сделал движение, но Женя остановила:

— И еще я хотела вам сказать большое спасибо. И вот… Мой папа тоже.

Человек скользнул по мне быстрым и, скорее, неприязненным взглядом.

— Простите, мы не встречались? – спросил я не без толики злорадного удовольствия, понимая, что вопрос вряд ли будет приятен. Но мне действительно показалось, что я мог его где-то видеть. Женя с ее восторженностью возбудила во мне желание чем-нибудь досадить этому типу, чтобы он перестал быть вещью в себе.

— Не, — ответил он коротко.

Повисла неловкая пауза, которую он прервал кивком то ли в благодарность за пиджак, то ли просто на прощанье. Дверь притворилась.

Молча, словно стыдясь говорить о произошедшем, мы прошли мимо склада с пульсирующим генератором, по мосту на узкую тропу и затем к пляжу.

Женя была задумчивой и обескураженной.

— Что и требовалось доказать, — глубоко и с облегчением вздохнул я, когда мы вышли к кромке берега, где высаживался первый китайский десант. – Человек хочет, чтобы его оставили в покое. По крайней мере, мы знаем, что он понимает по-русски.

Солнце было почти на самом верху, соленый пот покусывал лицо.

— Ты его правда видел раньше?

— Не знаю, — признался я. – Было такое ощущение. Может быть, он просто похож на кого-то… Может быть, на какого-то актера?

— Мне он не показался знакомым, — сосредоточенно проговорила Женя. – А может, он был твоим студентом?

— М-м… — задумался я. – У меня было столько студентов, что все возможно.

* * *

Вечером, не договариваясь, мы направились с ней к дальним скалам, над которыми высился падающий валун. Я закатал брюки выше колена, и зашел в воду, сбив на затылок легкую соломенную шляпу. Женя заметила:

— Ты похож на Тома Сойера. Не хватает ведра и валика.

Она сняла шлепанцы и взобралась на один из валунов, торчащих из воды у самого берега, потом перебралась на соседний и, наконец, смогла запрыгнуть на самый высокий камень размером и формой с ядро Царь-пушки.

Не сговариваясь, мы хотели дистанцироваться от красного пластикового кресла. Утренняя неловкость подействовала на Женю обескураживающе. «Пусть привыкает к разочарованиям», — думал я, глядя на ее стройный профиль на фоне светлого неба.

Но теперь он нашел нас сам. Я заметил его крупную фигуру издалека – человек шагал вдоль самой кромки воды, нисколько не заботясь о своих туфлях, шагал размашисто, чуть косолапо, засунув руки в карманы. На нем была его шляпа и дымчатые очки, но не было пиджака. Рубашка была наполовину застегнута.

Он шел сурово, неотвратимо, словно решился ответить давнему обидчику. Я оглянулся на Женю, но она смотрела куда-то вдаль на оранжевый горизонт.

— Николай, — слишком решительно выставил он вперед крепкую ладонь. На мизинце у него было дорогое кольцо с изумрудом, свернутое чуть набок.

— Алексей, — ответил я на рукопожатие.

Женя оглянулась, радостно вскрикнула и начала пробираться к нам, балансируя на шершавых камнях. Восторженность вернулась.

— Женя, — улыбнулась она, протягивая руку. Он тряхнул.

— Дочь ваша? – коротко спросил Николай.

Я кивнул. В его голосе было легкое высокомерие, на лице – бессмысленная, едва заметная ухмылка.

— А вы здесь… — начал я.

— Живу. Живу здесь. Присматриваю за хозяйством, — поспешно объяснил он.

— То есть вы как завхоз здесь?

— Да, типа того. Техник.

— А мы отдыхаем, — глупо заметил я, не зная, как поддержать этот странный разговор.

— Да понятно, — усмехнулся Николай. – Русских тут мало. Вы первые. Ну как оно?

— Что, в смысле?

— Ну отдых. Как остров наш?

Мне показалось, он добавил в голос заигрывания и даже чуть улыбнулся, покачиваясь на каблуках и загнав руки в карманы.  Он был похож на одного из многочисленных моих студентов, за обучение которых платят родители, которые появляются ближе к сессии, ведут себя нагло, постоянно врут и уверенны, что в каждой мелочи им удается провести дурака-препода. Подобное панибратство, тем более от глупцов, я не любил. Впрочем, он не был моим студентом. Я решил держаться нейтральной полосы.

— Нам все нравится. Чудесный остров. Настоящий рай, — ответил я коротко.

— Рай, да… — кивнул он. – Так вы что? Надолго к нам?

— А что?

— Да нет, просто… — слегка опомнился Николай, сбавив тон. – А что, секрет какой-то?

— Никакого секрета. На 11 ночей.

— Ну да… 28-го уезжаете?

— Да, по-моему, да.

— Ну ясно…- покачался он на ногах и вдруг кивнул: — Ладно… До свиданьица.

Он снова выставил руку, вяло сжал мою ладонь, чуть поклонился Жене и зашагал вдоль линии прибоя. Штанины в отметинах мокрого песка хлопали, как стяги. Еще минуту он постоял возле насиженного своего места, глядя на море, и скрылся из виду.

— Странный он, — рассудила Женя, заходя в воду. – Что хотел?

— Не знаю. Видимо, хотел познакомиться.

— Неуклюже вышло. Может быть, нужно было пригласить его в бар? Мне кажется, ему просто скучно.

Я нащупал пальцами ноги ракушку и пытался сжать ее на обезьяний манер, чтобы поднять, выложить на камень и разглядеть. Ракушка выскальзывала.

— Он здесь хозяин. Пусть он приглашает.

— Пап, а где ты мог его видеть?

— Не помню, — соврал я.

Еще днем у меня мелькнула догадка, но догадка дикая и не допускающая поспешных выводов.

Последний визит незнакомца слегка остудил Женин романтический пыл. Его грубоватая речь и некрасивое в общем-то лицо, а главное, его обычность как будто исчерпали тайну. Я выловил, наконец, свою ракушку и, задрав ногу, как цапля, кинул ее на кромку пляжа. Она была плоской и напоминала корону.

— Пойдем, выпьем по коктейлю? – предложил я.

Женя кивнула и накинула на ноги легкие шлепанцы. Она опять стала тихой, и весь вечер так и не поддалась на мои попытки вовлечь ее в научную дискуссию – наш любимый способ коротать время по вечерам.

* * *

Я плохо спал, а ночью проснулся в полной темноте от приступа головной боли. Виски и затылок тикали часовой бомбой. С каждым ударом боль подкачивали насосом.

Нащупав сотовый телефон –  было четыре утра – я подсветил и расковырял аптечку, отыскал таблетку. Вода стояла на полочке под телевизором. Я осторожно встал. Пол гнусно скрипнул. Ноги казались нетвердыми.

И вдруг я заметил, что Женина кровать пуста. Подушка была аккуратно подоткнута одеялом. Свет в туалете не горел. Босиком я выскочил в небольшой тамбур, но ни в тамбуре, ни на крыльце ее не было. Я тихо позвал – никого. Не было и ее босоножек.

Я поспешно натянул шорты и майку, прожевал горькую таблетку, наскоро запил, схватил связку ключей с притороченным фонариком-брелоком.

Я почти бежал по деревянному настилу, доски ныли под ногами, шлепанцы суетливо хлопали и слетали.

«Дело молодое, дело житейское…», — стучались в голове слова шурина. «Дело молодое, дело житейское…»,  — говорил он, когда я нервничал из-за позднего возвращения Жени. Он считал, что к таким вещам нужно относиться проще.

Боль отдавалась в голове эхом шагов. Тоннель из черной листвы казался бесконечным. В просветах небо уже излучало густо-синий. Орали ночные птицы.

Спутаться с незнакомцем, с каким-то неудачником здесь, в тропических джунглях… Чем она думала? Мало ли она видела таких вот надменных дураков у меня деканате? Не сама ли она высмеивала их?

Как же она усыпила мою бдительность вчерашним равнодушием? Может быть, он приходил вчера к ней? Может быть, я чего-то не заметил? Я слишком привык доверять ей. Стареющий идиот…

Я пересек мост и выскочил на  грязную поляну: в темноте, обесцвеченная, она казалась еще более зловещей. Луч фонаря выхватывал ржавые трупы механизмов и следы масла, словно пятна крови.

Я забарабанил в дверь. Тишина. Забарабанил сильнее.

В глаза мне ударил свет мощного фонаря, я закрыл лицо рукой.

— Прекратите! – крикнул я. – Уберите свет.

— Что вам? – спросил Николай, направляя фонарь в сторону.

Я разглядел его отекшее лицо.

— Она у вас? Моя дочь у вас?!

Свет фонаря опустился вниз. Николай стоял в семейных трусах, крест на его шее был сбит набок, почти на плечо.

— Зачем бы она была у меня?

— Дайте взглянуть! – я решительно двинулся внутрь, и Николай, к моему удивлению, посторонился. Он осветил свое убежище.

Внутри была небольшая вытянутая в длину каморка, очень темная и душная, несмотря на ледяной поток, который шел от висевшего на стене кондиционера. Слева вдоль стены стояла кушетка, справа – небольшой стол, у дальней стены было что-то вроде большой этажерки, заваленной бытовым хламом. Еще дальше в промежутке между  этажеркой и стеной виднелся унитаз, прикрытый листом фанеры.

— У вас паранойя, — заметил Николай, водя фонариком по комнате.

— Тогда где же она? – спросил я растерянно, покидая каморку. Я извинился. Он кивнул. Ноги понесли меня обратно к бунгало. «Где же она?»

Николай догнал меня через несколько шагов, накидывая на ходу халат.

— С вашим фонарем вы заблудитесь, — сказал он. – У охранника спрашивали?

— Нет, я был уверен, что она пошла к вам… Извините, Николай, извините, ерунда полная… Где же она может быть?

— Где, где… Гуляет. Студентка?

— Да, студентка… Первого курса…

— На звезды смотрит. Почему вы решили, что она будет у меня?

— Да… Сидиотничал я. Вы на свой счет не принимайте. Отцовская паранойя.

Мы быстро миновали мост, вышли на тропу, которая перешла в деревянные мостки.  Вокруг стоял невероятный ночной гам, шорохи, удары и звук ломающихся веток.

Николай внезапно обогнал меня, остановился  в шаге и направил фонарь в лицо. Шесть ярких точек ослепили глаза. Лицо обдало жаром.

— Вспомнили, где меня видели? – резко спросил он.

Я опешил и не нашел сил врать. В висках снова пульсировало.

— У меня есть версия, но я не уверен.

— Понятно… — он опустил фонарь. – С кем-то делились? Версией?

— Нет.

— Планируете?

— Еще не думал об этом.

Он ухмыльнулся, светя себе на ноги в наскоро одетых шлепанцах. Ступни его были белыми, как он сам.

— Что теперь? Убьете меня? – спросил я с противной интонацией, которую сам не любил.

— А нужно?

— Вам решать. Вы же не убийца.

Он хохотнул.

— Как сказать.

— Убить человека вот так, с глазу на глаз – это совсем другое.

Он снова поднял фонарь, но направил его не в лицо, а куда-то в сторону.

— Пойдемте, — сказал он. – Нужно еще найти вашу дочь.

Первым делом  мы зашли в небольшое строение, где располагался ресепшн отеля. Николай бесцеремонно разбудил спящего дежурного, что-то очень быстро и властно объясняя ему на своеобразном английском, который я понимал лишь едва.  Азиатский служка, пожилой таец, который днем спал в гамаке за столовой, забормотал и схватился за телефон. Несколько минут он выяснял что-то, исторгая громкие, горловые звуки, затем вышел на крыльцо и закричал. Ответил ему далекий голос со стороны пляжа. Дежурный принялся что-то объяснять Николаю, но тот оборвал.

— Ясно, идемте, — позвал он меня.

Мы вышли на пляж. Фонарь уверенно скользнул вправо. Перепуганные крабы стекленели и зарывались в песок. Нас нагнал мусорщик, громко крича и жестикулируя, стал показывать направление. Мы быстро пошли наискосок к скале с валуном. Мусорщик отстал.

Впереди  мелькнул свет фонаря. Я услышал Женин голос:

— Пааап, это ты? Почему ты так рано?

Она сидела на одном из прибрежных валунов.

— Ты что здесь делаешь, черт тебя дери?! – не сдержался и закричал я, хотя еще секунду назад обещал себе быть спокойным, если найду ее в полном порядке. – Я тебя по всему острову ищу!

— Ну пааап, — она спрыгнула с камня и прошлепала по воде. – Я хотела дождаться твоей пробежки здесь. Я же записку оставила.

— Какую записку? – я схватил ее за руку и светил маленьким фонариком в ее виноватые и в то же время смеющиеся глаза. – Я встал, тебя нет…

— Здрасьте, — рассмеялась Женя, разглядев Николая. – И вы здесь? А как вы встретились?

— Ну вот как-то встретились, — буркнул тот не зло. – Напрасно вы в такой час на пляже. Гадов тут полно… и помимо меня.

Он понизил голос и последнюю часть фразы услышал только я.

— А давайте дождемся восхода?! – предложила Женя. – Николай, вы встречали здесь когда-нибудь восход? Давно вы здесь?

Мы забрались на соседние валуны. Николай отвечал на ее многочисленные вопросы сдержанно, но вчерашнего высокомерия не было.

На острове он почти год. Видел восходы – ничего особенного. Восходы лучше смотреть на другой стороне острова, но там скалы. Днем он не выходит из-за предписания врачей: нельзя загорать. Русских не встречал давно. Живет здесь, потому что нравится. Потому что не любит осень и зиму в России. Он дауншифтер. Сдает квартиру в Москве, а здесь получает деньги от хозяина отеля.

По тону вопросов Жени я все больше понимал, что Николай обрел в ее воображении вторую жизнь. Теперь он — искатель духовности, уединения и пути к себе. Ее нисколько не смущало, что на ее восклицания о палитре Рериха и индийских культах он отвечал коротко и с неохотой, как человек, который слышит об этом впервые. Его немногословность она принимала за одухотворенность.

Мы просидели около часа, когда небо выбелила утренняя дымка. Капитан Сэм выволок на пляж резиновую лодку, втянул ее в воду и, толкнувшись ногой, поплыл в сторону дремлющей яхты. Его помощник с разбегу влетел в воду и поплыл рядом, соревнуясь с лениво гребущим Сэмом.

— Тебе ведь сегодня на дайвинг? – спросил я Женю. – А ты ночь не спала. Уснешь там под водой.

— Я себя отлично чувствую! – она спохватилась. – Сколько время? Мне надо голову помыть. Я побежала. Николай, приходите вечером к нам, а?

* * *

В полдень, когда Женя уже уплыла с группой дайверов, Николай нашел меня сам. Я сидел в своем майнридовом убежище на дереве,  лениво перечитывая одну и ту же страницу в третий раз, когда мелкий камешек упал на дощатый настил и мелодично зацокал по нему, как каблучки маленькой феи.

— Не возражаете? – спросил Николай, кивая на лестницу.

— Пожалуйста, поднимайтесь, — ответил я, зажимая книгу пальцем и зачем-то привставая.

Он был одет в свой костюм и шляпу, очки закрывали половину лица, щеки лоснились от обильно нанесенного крема. На рукавах пиджака и полах виднелись разводы соленой воды. Женина экспресс-чистка не помогла.

Николай опустился на пол, тяжело навалившись на поручни.

— У вас в самом деле боязнь солнца? – спросил я.

— Да… Плохо переношу загар. Что-то с пигментацией кожи. Вот, приходится носить…

Он приподнял ворот пиджака, укутавшись в него, как замерзший. Вид у него стал жалкий. Некоторое время мы молчали.

— Почему же из всех стран вы выбрали Таиланд?

— Это он меня выбрал, — неопределенно ответил Николай и вдруг снял свои очки и посмотрел на меня прямо. – Так что, профессор, не стали никуда звонить?

Я выдержал паузу.

— Не стал. Это не мое дело.

— Как не ваше? Немцы бы точно позвонили… Не люблю немцев.

— Я, слава богу, не немец. Откуда вы знаете, что я профессор?

— Думал, вы спросите, как я вас нашел здесь. А насчет профессора…  Это не так сложно. А как вы меня узнали? Посмотрели в Интернете?

— С Интернетом у меня тут не ладится, — ответил я смущенно. – Подключается и не работает…

Он неожиданно весело рассмеялся:

— Ага, Интернет тут гавеный. Одно из достоинств этого места, — добавил он уже без радости.

— Я вас просто узнал, — сказал я. – Вернее, не узнал, а предположил. Если бы вы не подошли к нам тогда на пляже, я бы не был уверен.

— Да, зря я тогда… — кивнул он и хохотнул, сделав большие глаза, как плохой актер. – Нервы сдали.

Он выставил руку и мелко потряс ей, словно с перепоя.

— Нервы ни к черту. Сидишь тут один и ждешь таких вот как вы… Любознательных. Когда-то это должно было случиться. Знаете, профессор, в мире не осталось мест, где можно лечь на дно. Обсидели весь Таиланд. Весь! Заберитесь в самые дикие джунгли, на какую-нибудь медовую ферму или рисовую плантацию – и утром притащится бас с фотографами и гидом. Я уже смирился.

— Вы не пробовали бежать в другие страны? В Камбоджу?

— Ага, пробовал, во Вьетнам. Схватил там малярию и чуть не сдох. Пока вы не приехали, это место было самым безопасным.

— Считаете, я вас выдам?

— Кто вас знает.  Сейчас одно говорите, а на паспортном контроле шепнете… Знаете, профессор, какие тут тюрьмы? Тут ад, а не тюрьмы. Люди сидят в клетках под открытым небом. Клетки выставлены вот так, рядами. В каждом ряду клеток двадцать. У одного конца — вентилятор, у другого конца вентилятор. Клетки у вентилятора считаются самыми престижными. Славяне и европейцы живут в них год-два, потом умирают от истощения. Местные могут лет десять протянуть. В центральных клетках года не протянешь.

— Думаете, вам грозит тайская тюрьма?

— Понятия не имею, что мне грозит. Предпочитаю не проверять.

— В худшем случае вас просто депортируют на родину, — сказал я.

— Это вы к чему?

Рука его сжимала и разжимала ткань на брюках.

— К тому, что по международному законодательству тайская тюрьма вам не грозит… Если вы, конечно, что-нибудь тут не натворили.

Я помолчал. Николай смог унять свою руку, откинулся головой на доску и проговорил:

— Черт с вами, делайте, как думаете нужным. Мне без разницы.

Некоторое время мы сидели молча. Я машинально читал одну и ту же строчку из прихваченного с собой бизнес-журнала: «…ставка break-even rate рассчитывается как разница доходностей казначейских облигаций и защищенных от инфляции…»

— Вы в самом деле следите за дизель-генератором? – спросил я.

Он удивленно глянул, словно не ожидал вопроса.

– Слежу, заправляю, уровень масла смотрю… Показания кое-какие снимаю. А местные тут уроды… Макаки. Инструкций не читают. Сломать – пожалуйста. В марте сидели без электричества неделю.

— Что же вы делаете целыми днями?

— На боку лежу. Что тут еще делать? Телек есть маленький, пять каналов, ни одного на русском. Читаю. Читаю редко… Не лезет. Не люблю читать… А что там в России?  — спросил он внезапно.

Я удивился вопросу, но он смотрел даже с некоторой жадностью. Я рассказал ему последние политические новости. Он выслушал так, словно речь шла о его собственной судьбе.

— Черти проклятые, —  вырвалось у него. – Как была Рашка третьим миром, так и сгниет…  Правильно, что свалил.

— Вы серьезно так думаете? – не сдержал я усмешку.

— А что? – вскинулся он. — Конечно, правильно. Давно собирался, не в Таиланд, конечно… Рашку нигде не любят. Рашка – это гниль. Даже то, как менты меня упустили – это хоть лично мне помогло, но это же гниль… Все прогнило. Два звонка, три конверта и никому нет дела… Гниль. Врач – представляете – врач в областной больнице, куда меня привезли… В общем, я думал этот врач не возьмет, а он еще торговаться начал. Врач!

Я ничего не ответил. Он вдруг вскочил так резко, что я вздрогнул, схватил валявшийся на полу кусок деревянной доски и метнул куда-то в сторону леса с остервенением, словно увидел там  чудовище.

— Тварь! – крикнул он. – Промазал. Ускакала.

Я привстал.

— Кого вы там?

— Белку. Твари. Ненавижу их. И еще эти вон, летучие собаки. Крыланы. Вон висят.

Он показал на крону деревьев, где похожие на черные  ядовитые плоды спали вверх ногами довольно крупные летучие мыши, крыланы.

— Ненавижу  тварей, — проговорил Николай. – Всю ночь спать не дают. Вы слышали? Всю ночь барабанят по крыше. На улице спать невозможно. Было бы ружье, перестрелял бы.

Местная живность в самом деле устраивала ночами невероятную канонаду, обстреливая  крыши бунгало плодами местных пальм. Плоды барабанили по крышам, глухо катились по кровле, шлепались о землю. Звуки сливались в шум свирепого града. Шкурки плодов усеивали землю.

Первую ночь на острове я проснулся, решив, что идет сильнейший ливень или град. Потом стал относиться к этим причудам природы даже с любопытством: засыпая под беличий грохот, я представлял себя в поезде.

— Спать тут тяжело, жарко, — продолжал Николай. – Двигаюсь мало, не сплю. Уставать надо больше.

— И вы целый день вот так, наедине со своими мыслями?

— Ну так. А куда деваться? Когда по-первости пытался жить по-нормальному, тусил, чуть не прищучили, в городах полиции много, чужак всегда на прицеле. Так что если никого не вижу, считаю, день нормально прошел. Тайцам фиолетово. Этим вообще – им хоть ядерная война, лишь бы их не касалось. Какую-то дрянь жуют и на солнце преют, я вкалываю, их устраивает. А больше тут не с кем говорить… Приехал сюда, даже языка не знал. Сейчас наблатыкался слегка.

Он вдруг засобирался.

— Сгорю тут… Я в свое лежбище. Ладно, профессор, не держите зла, если что. Нервы, — он снова сделал дряблый жест рукой и слабо улыбнулся.

— Николай, — окликнул я, когда он уж спустился. – Николай, мы сегодня с Женей будем в баре, который у открытой столовой. Там часов в одиннадцать вечера не так людно… Приходите. Просто посидим.

— Я подумаю.

Некоторое время я видел, как мелькает среди редких деревьев его большая светлая спина в несуразном дорогом пиджаке.

* * *

Следующие два вечера мы провели вместе. Женя была в приподнятом настроении, без конца говорила и расспрашивала Николая о жизни в Таиланде. Отвечал он скупо и без подробностей, но ее это ничуть не смущало. Таким, по ее мнению, и должен быть человек, постигающий восточную мудрость. Восторженность – удел туристов. Человек, сбежавший от московского благополучия, не должен с упоением цитировать википедию, как десятки ее знакомых. Буддист должен быть равнодушен. Православный крест на шее Николая нисколько не нарушал ее представлений.

Они говорили о местной фауне —  Николай не слишком разбирался в отличиях варанов и ящериц. Они говорили о тайцах – в его представлении они были ленивыми, глупыми и жутко упрямыми. Говорили о еде – он считал, что местную  лапшу делают из водорослей. Солянку из морепродуктов он называл баландой.

Как-то я отлучился, чтобы поговорить с супругой по телефону. Когда аппарат зазвонил, на лице Николая мелькнула тревога, но Женя взяла его за локоть : «Сейчас он маме обо мне будет докладывать. Это надолго».

Вернувшись, я застал их гуляющими вдоль берега. Николай, словно отдавая дань моему отцовскому присутствию, никак не реагировал на легкие заигрывания Жени, и сейчас они шли чинно, оставляя между собой вполне дружескую дистанцию.

Идиллия рухнула под конец второго вечера.

— Коля, давай сделаем селфи. Вот здесь, на фоне бара, — простодушно предложила Женя. Они уже были на «ты». – Выложу в соцсети. Я с настоящим туземцем, — смеялась она.

Он отказался, она настаивала, и чем активнее он отказывался, тем напористей становилась Женя, принимая это за игру. Я видел, как тяжелеют брови Николая. Неожиданно он отдернул руку и вскочил:

— Зря это все! Она не знает, да? Вы ей не говорили?

На его вскрик нехотя выглянул из-за стойки тайский бармен. Я показал жест рукой – все хорошо.

— Николай, тише. Вы сами расскажите то, что считаете нужным.

— Пап, что я не знаю?

— Давайте, рассказывайте… — бросил он и стремительно зашагал к выходу из летнего бара, затем круто повернул и вернулся. – Давайте …

— Мне кажется, — тихо и твердо ответил я, — что если вам нужно что-то рассказать, то вы и должны. Меня там не было.

— Да, вас там не было. А мне плевать… Мне без разницы, кому и что вы расскажите. Ваше право.

Он вышел прочь.

Таец равнодушно протирал полотенцем длинные бокалы для вина.

 

Глава 3

— Пааап, — теребила меня за рукав Женя. – Что ты должен рассказать?

Мы шли к нашему бунгало по настилу мимо редких зеленоватых светильников. Лес шуршал и кряхтел.

В номере я усадил ее на кровать, сам втерся в кресло напротив, поерзал и негромко заговорил:

— Честно говоря, я не считал, что тебе это необходимо знать. Ты пойми – человек живет здесь один и довольно давно. У него случаются истерики.

— Но что ты должен рассказать? Ты ведь знаешь его, да? Это твой студент? Я так и думала. Что он натворил? У вас ссора была? Погоди, это не тот ли Еро…. Как его? Ерохов… Ерошкин… У которого отец обещал судиться?

— Нет, не он. Я его не знаю лично. Просто видел его портрет в газетах и по телевизору. Николай – не настоящее имя. Его зовут Тимофей Кириленко, если не ошибаюсь.

— Тимофей Кириленко? Кто это?

— Да… Была неприятная история несколько лет назад. Года три, наверное. Он… как сказать… В общем, по официальной версии…

— Паааап! – прикрикнула Женя. – Да скажи уже без этих прелюдий!

— Считается, что он причастен к гибели трех человек. Была авария, автомобильная авария. Он выехал на встречную полосу. В машине, в которую он врезался, ехал врач, хирург Геннадий Мелехов с семьей. Ты его не знаешь, наверное…

Женя отвела взгляд и уставилась куда-то вниз, на мои сцепленные пальцы. На ее окаменевшем лице механически смыкались и размыкались губы.

— Какой кошмар, — проговорила, наконец, она. – Он что, сбежал сюда? Он скрывается здесь?

— Да… Я плохо помню подробности, я так понимаю, его отвезли в больницу, он скрылся и был объявлен в розыск…

Женя откинулась на кровать и закрыла лицо руками. Так прошли тягостные пять минут, когда я порывался что-нибудь добавить, но любое слово звучало как сплетни, домыслы и оправдания.

— Боже мой… — проговорила она через сомкнутые ладони. – Какая я дура! Восторгалась таким…

— Прости, я, честно, надеялся, что мы уедем раньше, чем мне придется рассказывать тебе об этом.

— Как ты мог скрывать это? – приводнялась она на локтях, и я увидел, как сжались ее кулачки – точь-в-точь, как в детстве, когда она считала нас с мамой несправедливыми. – Я как дура заглядывала в рот этому…

— Погоди, погоди. Не надо громких слов.

—  Я с ним там по пляжу гуляла, думала, что встретила необычного, интересного человека, а он трус и убийца? И ты все знал?

Я пожал плечами. Женя сощурилась:

— Ну? И что нам теперь делать? Ты уже три дня знаешь, что он убийца, и ничего?

— А что ты предлагаешь?

— Что? – она выхватила из кармана телефон. —  Как что?

— Погоди, я не готов вот так, с плеча…

Она вскочила и нервно заходила по комнате.

— Папа! Ты всегда так! А потом будешь говорить: «Вот дурак, надо было…» А как еще нужно поступить? Его ищут за убийство! Я ничего не понимаю. Что тебя останавливает?

— Не знаю, — честно признался я. – Не знаю. Но что-то останавливает.

* * *

Я бежал вдоль кривой линии прибоя, меняющейся, как абрис гор за окном поезда. Ноги пружинили по гладкому песку. Редкие запоздалые отшельники почтительно затихали при моем приближении, чтобы потом сигануть в сторону кустов, размахивая клешнями. Ступни мелькали над песком, оставляя неглубокие следы.

Боялся ли я сдавать этого человека? Да, возможно. Гадко в этом признаваться, но наверное, это так. Юность в закрытом подмосковном научном городке, как и последующая работа на кафедрах, в институтах и академиях, избавила меня от близкого знакомства с криминалом в любых проявлениях. Дворовая шпана –пожалуй, самые страшные персонажи, которых я видел вблизи.

Даже в девяностых, когда кругом было полно разговорах о «наездах», «крышах» и «рэкете», я воспринимал их как что-то далекое и не относящееся ко мне лично. У нас менялось руководство, кого-то убивали в подъезде, но мы продолжали работать над тем, что будет важно для людей, когда закончится смута. Бандиты не проявляли к нам непосредственного интереса.

С некоторой досадой я признавался себе, что представляю поведение преступников разве что по криминальным драмам. И мне казалось правдоподобным, что любой, кто оказывается за решеткой по вине конкретного человека, тем более стукача, должен мстить. Я не хотел ждать семь лет до освобождения Николая-Тимофея, чтобы он, как герой пушкинского «Выстрела», подкараулил меня или, что вероятнее, Женю в момент, когда мы менее всего ждем его появления.

Он не зря упомянул, что я профессор. Он намекал. От таких мыслей я похолодел. Уж лучше сцепиться с ним здесь, сейчас, чем каждый Новый Год думать – освободится ли он теперь или у нас есть еще пара безмятежных лет?

Я развернулся у черепаховой скалы и побежал обратно. Капитан Сэм вышел на нос своей лодки, чтобы помахать  похожим на кадило спортинвентарем, но сегодня я притворился, что не заметил его.

Мерзко. Это моя старческая боязнь. Стоит страху прикусить тебя, как рискуешь остаться в его власти надолго, может быть, навсегда. Эта знание, внушенное мне когда-то отцом, много раз выручало меня. Нельзя оставлять белые пятна на карте своих фобий.

Черт возьми, какая низость – укрывать преступника, заискивать перед ним лишь потому, что боишься его мести. Смогу ли я смотреть в глаза студентам? Какое впечатление я произведу на Женю?

Я добежал до скалы с падающим валуном и понял вдруг, что сбил дыхание. Я присел на корточки, оперев спину на прохладный, колючий камень.

Минут через пятнадцать, а может быть, и раньше, ноги парализовало ноющей болью. С трудом встав, хромая, я направился в номер.

Женя еще спала. Я вытащил телефон, вышел на крыльцо и проверил баланс. Я подумал, что самое правильное – позвонить в посольство России в Таиланде: бесплатный номер был указан в мини-гиде, выданном нам туроператором.

Но я не мог сделать то, что задумал. Была другая причина, помимо страха и нежелания разочаровать Женю. Какая-то очень простая причина, которую я не мог сформулировать. Жалость, смущение, стокгольмский синдром… Я не знал наверняка.

Я сам его приручил. Я дал ему надежду. Разве дело лишь в том, чтобы засадить его за решетку любым способом? Разве это решит все проблемы? Сделает его лучше?

Я быстро шел по настилу, ведущему к верхним ярусам острова, на малозаметной развилке свернул налево, миновал шаткий мост со сварными перилами и вышел на обезображенную поляну. Громко и настойчиво постучал. Николай открыл. Он выглядел заспанным.

— Знаете что, — начал я без предисловия, — уезжайте-ка вы, если хотите продолжать вот это свое… бегство. Я за дочь не ручаюсь и за себя не ручаюсь. Уезжайте. Если тайну знают трое, это уже не тайна. Это мое предупреждение. Не уедете – позвоню, куда надо. Я не шучу.

Я направился обратно к мосту.

— Это ваш окончательный совет, профессор?

Я остановился и после паузы ответил:

— Другого не придумал. Считайте, это моя вам благодарность за то, что пришли на помощь дочери. Большего мы для вас сделать не можем.

* * *

Осторожно, словно боясь уколоться, Женя опустилась в пластиковое кресло. Это было дешевое и пыльное кресло, какие в изобилии встречаются в летних кафе по всему миру.

— Как тяжело сидеть тут, зная, что рядом нет никого… — сказала она. – Я его не оправдываю. Я говорю от своего имени. Я бы с ума сошла.

С моря вдоль берега задувал порывистый ветер, и лишь здесь, в своеобразной бухте, полуохваченной кустами, ветер лишь чуть-чуть шелковил кожу. Над головами шумно дышали пальмовые листья.

— Он точно уехал? – спросила Женя, и я не мог понять,  чего в этом вопросе больше – надежды или сожаления.

— Думаю, да.

— Ты зашел прямо внутрь?

— Прямо внутрь. Остались кое-какие мелкие вещи и пара книг. Я думаю, он уплыл с Сэмом или какими-то туристами…

— Знаешь, пап, когда сидишь здесь вот так, в темноте, ничего райского в этом острове нет. Ужасное место. Кругом все шуршит и ветер дует, а где-то за океаном твои друзья, но они тебе не помогут, потому что даже не знают, где ты. Ты сидишь здесь один, и нет никакой надежды, что придет хоть кто-то… Чего он тут ждал? Это глупо, глупо, сидеть здесь. Смотри – эти фонари на яхте… Они тоже одинокие. Ночью все такое одинокое. А знаешь, пап, когда вы оставили меня в квартире у Федоровых летом, я поняла, что ночую одна первый раз в жизни! Так неприятно было.

Наш последний разговор с Николаем состоялся вчера утром. Совет мой не прошел даром – судя по всем признакам, он исчез почти сразу же. У такого зверя должно быть много убежищ.

Было стыдно. Мерзко. Я даже не спешил предаваться этим чувствам, поскольку они все равно будут мучать меня очень долго. Я смалодушничал. Теперь, всего пару дней спустя, я не мог понять смысла своего поступка, словно бес взял меня за руку и потащил за собой. Я не сделал лучше ни себе, ни этому Николаю. Я хотел, чтобы он избавил меня от необходимости думать и решать. Он избавил.

Нет большей пакости, чем наполовину хороший поступок. Чем поступок, совершенный только из желания не иметь лишних проблем.

— Тут как на электрическом стуле, — проворчала Женя, вставая и опускаясь на песок в паре метров.

Я подсел рядом. Отшельники сегодня были вялые и лишь таращились на нас, изредка жестикулируя клешнями. Позади раздался резкий, неприятный голос кого-то из обслуживающего персонала. Голос прозвенел бесцеремонно где-то за нашими спинами и бесследно растворился в шипении листвы. Надрывался одинокий сверчок.

Мы просидели минут двадцать. На яхте зажглись гирлянды и донеслись звуки музыки. С громким шлепком упало в воду какое-то тело и загорланило по-немецки. Ответил многоголосый смех.

Неожиданно прямо за спиной послышались шаги. Задрожали кусты, скрипнул песок. Мы оглянулись.

Николай, словно не замечая нас, присел на корточки и поставил на песок маленький синий приборчик с колонкой, из которой грянул хрипловатый казачий хор. Он опустился в свое кресло, и по лицу, скрытому под полами шляпы, невозможно было понять, видит ли он нас.

Мы сидели в трех шагах. Он не мог не видеть. Он сидел в кресле, как на троне, сложив руки на перила и глядя перед собой. На нем был все тот же светлый костюм.

— Все забываю спросить, — проговорил я, глядя уже на яхту. – Почему такая музыка? Это что, хор какой-то?

— А какая разница? — послышался ответ.

— Ностальгируете, значит. Родину вспоминаете. Почему вы еще здесь?

Он не ответил.

Женя делала мне какие-то мимические знаки, смысла которых в потемках я не понимал.

Николая заговорил снова:

— Я ведь понял, что он врач… Я про того, который в машине. Я не знал, что он какой-то светила, а что врач сразу понял…

— По крестику на машине?

— По какому крестику? – огрызнулся Николай. Прежняя надменность вернулась к нему. – Не было никакого крестика. Просто видно было, что это врач. Он за рулем сидел. В сознании был, ноги зажаты, двигаться не мог, головой так водил, как пьяный. Ему глаз выбило… Парень, сын его, рядом сидел, справа. Он сразу отключился, свесился так вперед на ремне… А этот, который врач, советы давал, как пульс у парня прощупать, где вену зажимать… Спокойно так говорил…

— Вам советы давал?

— Не, — легкомысленно ответил Николай. – Там такая шобла сочувствующих была, что я не протиснулся. Одни дверь ломом курочили, другие суетились… Какой-то мужик в шапке к парню наклонился, вот ему врач говорил, что и как делать… Этот мужик шарфом своим его сына перетягивал…

— А вы?

— Так меня тоже контузило… Лицо кровью заливало, голова раскалывалась, рука плетью… Все сразу к ним кинулись, спасать… А я на минутку вырубился… Все так быстро случилось, бам, капот горбом, подушка свисает и желтое мерцание… Ко мне никто не подошел… Все поняли, что это я виноват… Потому, наверное, не подошли. Сам выбрался, на машину стал смотреть…  Мне казалось, я их по касательной задел и чуть-чуть смял. А когда вылез, посмотрел — кишмиш… Потом пошел ко второй машине, где врач был… Меня там никто не замечал. Сел у бордюра и стал смотреть. Так и просидел, пока скорая приехала.

— Почему же вы не помогли? – воскликнула Женя. Это выпяченное «вы» резануло мне слух.

— Не помог… — фыркнул Николай. — Я когда увидел их, то вообще ничего не почувствовал. Как кукольный спектакль смотрел. Этот врач хрипел, а я думал, как бы он только не помер, чтобы мне мазаться легче было. Сидел у парапета и список составлял, кому и в каком порядке позвоню. И машину было жалко…

— Да вы! – вскочила Женя. – Вы что, специально меня доводите?!

— Что, не нравится? – усмехнулся Николай. — Такая она смерть. Безобразная… Сожаления не было, только страх, что посадят. И первая мысль – сбежать. Заявить тачку в угон. Встал, а идти не могу – голову крутит. Тут кто-то взял меня за локоть и усадил, подстелил куртку или шарф какой-то. Не знаю. Кудахтали все. Мужик один кричал: «Свяжите его». Бить хотел. А кто-то ему говорил, типа, менты разберутся.

— И вы из больницы сбежали? – спросил я.

—  Да, мне вкололи что-то, голову отпустило. Я испугался, что мне снотворное введут и дёру. А там кордон, медсестра заголосила. Я говорю: мне плохо, сейчас наблюю, зови главного. Ну она позвала какого-то, я ему говорю: бабок вот столько, выпусти домой, очень надо. Он торговаться начал. Сошлись. Увезли меня на каталке типа МРТ делать, ну и вроде как по их версии дернул я из коридора.

— Как же вас из страны выпустили? – брезгливо допрашивала его Женя, стоя сбоку. Он смотрел вперед помимо нее.

— А мне обвинений не предъявляли. Это же ДТП, не убийство… Там пока суть да дело, я загранпаспорт в зубы и горячий тур в любую страну… Таиланд подвернулся, прилетел сюда. А в розыск меня объявили дней через десять.

Женя снова села:

— И зачем вы все это нам рассказываете? Чтобы пожалели вас? Чтобы сказали: «Ой как ему не повезло?»

Я взял Женю за руку и крепко сжал. Женя отдернулась.

— Пожалели? – усмехнулся Николай. Казачий хор раскатисто взял верхнюю ноту. – Жалеть меня не получится. Не за что.

Я вдруг услышал его голос почти над самым своим ухом:

— Эй, профессор. Сдать меня хотел? Так сдавай. Некуда мне бежать, понял? Некуда. Хотел на острове затеряться на пару месяцев – негде. Все равно фараоны найдут. А больше я не побегу. Так что давай, звони. Или лучше Махмуду нашему скажи, он сам доложит.

— Мы так и сделаем, — решительно заявила Женя.

— Сядь, — приказал я. Она подчинилась. – Тимофей… Вы ведь Тимофей, правильно? Тимофей, а чем вы занимались? До того, как все это случилось?

Он помолчал.

— Бизнесы у меня были. А если короче, мажорик я. Батька в нашем краю личность известная, девелоперская контора у него была. Сейчас он, правда, в Европе отсиживается. Это у нас семейное, видимо. Он на коротке с прежним губером был. Ну вообще известная персона. Ви-ай-пи.  И мне перепало с батиных бизнесов. Стройматериалами я в основном занимался, еще клуб был на паях с другом. Клуб меня тут и содержит.

— Понятно, — кивнул я. – Ну а цель-то у вас какая? Если бы не появились мы, что бы вы делали?

— Были варианты разные. Паспорт надо новый…  Хотел в Штаты бежать… Но там заморочек хватает… Лицо думал подправить, тут пластические хирурги отличные. Денег много надо. Короче, ждать остается…  А что делать?

Все замолчали. Надрывался казачий хор. Вдалеке мерцали огни яхты, отрывисто доносилась немецкая речь.

Вдруг я услышал что-то странное, что-то похожее на гоготание болотной птицы, нервный клокочущий звук. Женя подскочила к Тимофею и склонилась над ним, не касалась, словно боялась обжечься. Скорчившись, уткнувшись в руки, сложенные на коленях, он трясся от мелких рыданий. Шляпа съехала с головы и упала на песок.

— Не трогай, — тихо взял я за руку Женю и усадил на песок. – Пусть.

Мы смотрели на пляшущие огни яхты.

— А… — промычал-простонал  Тимофей. – А…

Голос был как будто не его. Он растер лицо руками:

– Извините…

Некоторое время мы не решались заговорить. На лицо просилась глупая гримаса сочувствия. Тимофей заговорил:

— Я думал, сяду в самолет и все… Стоял на паспортном контроле и думал: только бы успеть в самолет. Только бы успеть. Взлет долго не давали, я думал, все, менты идут… А потом поехали, взлетели… У меня отлегло. Сразу про машину вспомнил. Успел еще с чужой симки написать другу, чтобы забрал ее в наш сервис и брезентом накрыл… А менты не отдали ему машину … Дурак, думал, уладим все, вернусь, машину отдам перекупам, новую куплю. Думал, выживут эти все. Я вообще по жизни везучий был. До последнего не верил, что все это взаправду. Думал, подмутим что-нибудь и сделаем обоюдку.

Голос его срывался.

— А потом, конечно, накатило. Не сразу. Еще месяца три жил почти нормально, тусовался, на секс-шоу ходил, бухал каждый день. Новости не читал. А потом страх такой появился, все стал думать, что там пишут на родине обо мне… Сильный страх, как паника… Думал, почитаю не взатяг, просто чтобы представлять, что и как… А потом несколько дней просидел… Сделали из меня Мефистофеля. Все грехи собрали в кучу. Блогеры меня кастрировать хотели.

Он помолчал и продолжил.

— Парень этот сразу помер – зря батя ему пульс заставлял щупать. Сзади там тоже жмур, не пристегнутый был. Какой-то их родственник. А этот, врач который, в больнице кончился во время операции. Поди свои же и прирезали.

— Почему вы так говорите: жмур, врач! – не вытерпела Женя. – У них имена были. Врача, между прочим, звали Геннадий Мелехов, и он в Чечне был, людей спасал!

— Не надо имен, — тихо ответил Тимофей. – Не надо. Думаешь, не знаю, как его зовут? Я его знаю, как свою биографию. И про Чечню знаю. Видишь, — он вдруг высунул руку и сбил до локтя рукав пиджака. – Видишь?

На руке с внешней стороны чуть выше запястья начинался ровный ряд изогнутых шрамов, как памятные засечки на коре дерева.

— Резал себя и читал. Читал и резал. Тянуло сильно. Заживает тут, правда, плохо. Завязал. Больше не режу.

— Пап, пойдем, — встала Женя. – Слышишь? Пойдем.

Я сказал ей тем сухим тоном, который обычно на нее действовал:

— Иди в номер и жди меня там. Маме не звони. Поняла?

Она посмотрела на меня настырным взглядом, хмыкнула, подняла с песка шлепанцы и быстро зашагала в сторону выхода с пляжа. Ноги ее выбивали скрипучие фонтанчики песка.

— Зря вы ее впутали, — сказал Тимофей. – Хорошая девушка. Я бы на ней женился.

— Даже не думайте.

— Да я понимаю. Я считал, она уже знает… Думал, она типа как вошла в мое положение. А вы, оказывается, ей ничего не сказали. Я таких, как она, мало знаю. Мои девки не особенно запариваются, что я там сбил кого-то. Одна полгода в «контакте» писала, чтобы я возвращался, потому что она меня любит… Дура такая, — хохотнул он.

Я почувствовал, как он садится рядом со мной. Песок тяжело заныл под его массивным телом.

— Все это происходит как будто не со мной. Вот кажется сейчас тряхну головой и оно пройдет. Старая жизнь тоже как будто не моя, как будто мне про нее просто рассказали. Дольче вита… В Европу ездил четыре раза в год. Телок содержал. Все меня любили.

— Вы с кем-то поддерживаете контакт?

— Ну так… — сделал он неопределенный жест. — Деньги-то нужны. Есть пара людей, кто еще обо мне помнит и заморачивается. С остальным понятно – с глаз долой… Я для них теперь типа фетиша, побазлать в компании, что лично такого урода знали. Сочиняют там ерунду всякую… А, — махнул он. – Хуже, чем есть, все равно не скажут.

— Ну а в Америке? Думаете, там по-другому будет?

— Хуже, чем здесь, не будет.

Мы помолчали. Фонарь Николая, брошенный на песок, высвечивал узкий сектор до самой воды. Иногда полосу света переползал отшельник, волоча за собой окаменелую ношу.

— Вот как оно так получается, профессор: живешь-живешь, не падла, не стукач, не гнида какая-нибудь. Живешь, работаешь… И вдруг жизнь превращается в ад. А что ты сделал? Просто оказался не в то время и не в том месте. Сколько раз я думал о том, что могло бы быть… В то утро я должен был ехать другим маршрутом, просто друзья позвонили, пришлось делать крюк… Как вам объяснить… Ну я же не планировал убийство… Я же не урка какой-то… Я просто ехал… Да, ошибся, не скрываю, но ошибка мелкая… Треть метра вправо и мы бы разошлись… Если бы урод, которого я обгонял, подвинулся, мы бы точно разошлись… Да такое с любым может быть. Что вы на меня смотрите, скажите, вы такой неуязвимый?

Я покачал головой:

— Я так не думаю. Знаете, году в восемьдесят девятом, была такая мода строить гаражи.

Николай глянул вопросительно.

— Ну обычные гаражи, — пояснил я. — Только двухэтажные, капитальные, с подвалом. Тогда же просто так купить было сложно. А тут организация выделила нам земельные участки, а строили мы сами. И вот как-то я делал кладку стены, разделяющий мой гараж и гараж товарища моего, Вити Стародубцева – он, кстати, теперь профессор в Массачуссетском технологическом институте. Не важно. Делаю я кладку, а Витя с другой стороны прямо подо  мной у стены копошится, не помню – раствор что ли замешивает. И вдруг я поворачиваюсь неловко и сталкиваю локтем обломок кирпича, вот такой где-то.

— И что? Промазали, видимо?

— Промазал. У меня до сих пор это перед глазами: кирпич летит, а Витя отходит от стены, и кирпич плюхается в раствор. Он на меня смотрит и смеется. И я смеюсь. Только потом до нас доходит, что еще немного, и получил бы он по загривку с высоты метра два, и кто его знает, стал бы он тогда профессором в США.

— И к чему вы это?

— Меня долго потом мучило. Так нелепо. И ведь это не я его спас, а случай, ситуация… Мы даже понять не успели – он отошел, кирпич плюх и все. Но ведь я виноват, виноват не меньше, чем если бы я его зашиб. Убийство по неосторожности – так это называется. И если бы оно произошло, наша с ним жизнь потекла бы другим руслом, совсем другим. И не стали бы мы с ним профессорами, скорее всего, и не ездили бы в Стокгольм на конференции. А решил-то все мелкий случай, от нас почти не зависящий. А с другой стороны, оба мы были без касок, никакого понятия о технике безопасности, раствор месили под стеной – ну, мы же крысы лабораторные, а не строители. Вот оно и произошло, понимаете? То есть вроде как случай, а вроде и не случай, а даже умысел, халатность. И мы даже не представляем, сколько раз за нашу жизнь случай, мелкое везение, спасает нас от катастрофы. Справедливо это или нет? Мы ведь и выводов не делаем, пока не произошло. Смеемся, что обошлось. Куражимся, рассказываем, как забавный анекдот. А случай он такой, переменчивый. Вот мне повезло, а вам нет…

Николай слушал рассеянно. Я даже не знал, слушает ли он. Крупная фигура в свободном белом костюме, застывшая и непроницаемая для взгляда, напоминала истукана, безразличного к происходящему.

Я неловко замолчал, сгребая кучки песка и расплющивая их ладонью.

Со стороны жилой части острова послышались голоса, и на пляж вышли две фигуры – в одной из них я признал капитана Сэма. Он шел с кем-то из местных, громко споря. Его жесты были резкими. Оба зашли в воду по колено и принялись что-то обсуждать, иногда громко выкрикивая в темноту короткие команды. Со стороны моря им, видимо, кто-то отвечал. Наконец Сэм махнул рукой и быстро зашагал прочь с пляжа. Его спутник еще покричал невидимому ответчику и устремился за Сэмом.

— Верно говорите, — сказал Николай. – Сам виноват… А на случай мне жаловаться нельзя, случай меня много раз выручал. Как-то, — он вдруг едва заметно заулыбался, — с пацанами по малолетке от ментов убегали, и я полез по ветке над школьным забором… А забор такой, знаете, из стальных прутков. Я уже почти перелез, ветка вдруг нагнулась и хрусть… Только успел подумать, что сейчас меня проткнет. Но вот повезло: рухнул рядом с забором, только спину сильно отшиб. А сантиметров десять вбок, и стал бы паралитиком на всю жизнь. Случай… А как в нашей жизни без риска? Никак.

— Никак, — согласился я.

— Я знаю, что я мразь, — снова заговорил он. – Я у вас сочувствия не ищу. Мне оно не нужно. Я вам говорю не для того, чтобы себя отбелить. Я понять не могу – почему в тот самый момент у меня не было никакого сочувствия? Мне машину жаль было, мне за себя было страшно, а этот врач… Мелехов… Все было, как в кукольном театре. Я его не воспринимал в тот момент, как жертву… Я себя жертвой считал.

— Шок, — заметил я.

— Да не в шоке дело. Мне его и потом не жаль было. Это шло параллельно – он и я. Если бы суд признал его виновным, я бы это схавал, понимаете? Меня только это интересовало – чтобы от меня отстали.

— А потом?

— А потом я начитался про его подвиги… Я ведь не только его убил, я убил всех тех, кого он еще мог спасти… Ему сорок шесть было, вы понимаете, сорок шесть, он полжизни прожил. У него жена, дочь остались, пациенты… Знаете, сколько на его похороны пришло? Там полгорода собралось. А я смотрел на него и думал: только не сдохни, а то мне по полной впаяют. Ну профессор, вы же нормальный мужик, скажите, что я должен был чувствовать? Откуда это берется?

— Я не знаю.

— Что это за ответ?

— Некоторые с этим рождаются. Некоторых так воспитывают. А некоторые живут слишком благополучно, чтобы воспринимать трагедию. Вы, видимо, были из их числа.

— Так просто… — проговорил он. – А вы знаете, что каждый час на Земле умирает 6000 человек? Каждый час. А в сутки – население небольшого города. Люди мрут, как мухи, мрут веками…

— Вы часто думаете о погибших?

— Я не думаю о них. Вообще не думаю. Они живут со мной. Ну типа как духи… — он нервно рассмеялся. – Я не думаю о них, просто они… Как будто вон там сидят и смотрят… — он кивнул за свое плечо. – Смотрят и ждут, что я дальше сделаю. Молча смотрят, не осуждают, просто смотрят. А я ложусь набок на своей тахте, заворачиваюсь в тряпку и ничего не делаю. А по спине как муха ползает чей-то взгляд… Если укрыться с головой, помогает… Но главное, чтобы открытых мест не было… Если нога торчит, они на ногу буду смотреть… Или в затылок… Как прицел оптический. Да, если с головой укрыться, тогда легче… А потом лежишь, лежишь, и думаешь – они еще там? Уже плечо затекло, а повернуться боишься. Словно кто-то реально сидит… Ну понимаешь же, что никого нет, а повернуться не можешь. Иногда точно дыхание слышишь… Шаги чьи-то… Потом придет этот мальчишка, как его… Кай… завалится без стука, и уже понятно, что больше никого нет. А если Кай не приходит, часами лежу и повернуться боюсь. Поссать нужно, а воли не хватает…

— Слушайте, это уже психоз… Вы не боитесь сойти с ума? Я вам безо всяких фигур речи говорю – вы идиотом станете.

— Боюсь. Не боюсь, а допускаю. Может быть, идиотом лучше. А что мне еще остается? Я каждый день бужу в себе надежду, что как-то образуется, что паспорт мне новый подгонят, что в Штаты сбегу, а там легче будет… Там точно легче будет – там страна такая, ворами и убийцами построенная. А другой день понимаю, что не сбегу. Не сбегу. Не потому, что невозможно, а потому что устал. Так устал… Даже от вас бежать не хочу. Я месяц в джунглях скрывался, как Тарзан. Больше не буду. И бегать не хочу. Что мне остается? Либо с ума сойти, либо руки наложить… Я этого тоже не исключаю. Вот, думаю, есть же какие-то яды… Как думаете?

— Ну, это уж совсем малодушие и трусость, — резко сказал я. – После всего паскудства, что вы сделали, наложить на себя руки – это уже совсем ни в какие ворота… Так ваша вина будет на вас навсегда.

— Она и так будет, — буркнул он. – А ваш совет? Вы бы что сделали?

Я некоторое время обдумывал ответ и начал было говорить, но он оборвал:

— Погодите. Вы мне так скажите, как будто ваша жизнь от этого зависит. Короче, чтобы ответить за слова. Разве у меня есть варианты? Не торопитесь. Честно скажите. Как есть. Может, не яд, может повеситься? Я думал уже.

Я замолчал надолго. Николай взялся за свой фонарь, луч блуждал по пляжу, как цирковой прожектор. Вялые отшельники сверкали черными глазницами, притворяясь мертвыми.

— Вот что я думаю, — ответил я, шумно выдыхая. – Вам нужно вернуться в Россию.

Он рассмеялся:

— Вот и весь совет, да? Вернуться? И что будет?

— Вы слишком много об этом думаете. Не думайте. Что-то будет. Отнеситесь к этому, как к неизбежному.

— Да,  классный совет. Вот вы сдайте меня, и вернусь я в Россию или тут посижу года два, пока не сдохну. Вы-то, я гляжу, не рискнули меня выдать.

— Это не то. Вы должны объявиться сами. Это единственный шанс вернуться к нормальной, полноценной жизни.

— Шанс? Если я вернусь, меня с аэропорта… — он показал знак из скрещенных пальцев. – Да там в России каждый второй мечтает меня на кол посадить.

— На кол вас, допустим, не посадят, а срок получите наверняка.

— Во-во, в тюрягу добровольно сесть предлагаете… — с дурной веселостью проговорил он.

— Вы и тут в тюрьме. Посмотрите на свою жизнь: гулять выходите по расписанию, сидите в одиночке, спите на шконке у параши, всего боитесь. Это и есть самая настоящая тюрьма.

Он молчал.

— Только ваша тюрьма – бессрочная. Эта тюрьма – навсегда. Я понял, почему не сдал вас сразу. Я только сейчас это понял. Я не сдал вас, потому что вы уже отбываете свое наказание. Именно так. Вы уже сидите, только думаете, что это когда-то закончится. Но это пожизненное заключение, понимаете? Не важно, в Америку вы уедете, в Аргентину – вы будете возить эту тюрьму с собой.  И вы никогда не избавитесь от своих гремлинов, пока не посмотрите им прямо в глаза. Ножом себя режете – похвально. Наказываете себя? Жалеете? Только вам это не помогло, ведь так? Вам не помог алкоголь, вам не помогли друзья. Вам ничто не поможет, кроме одного – вернуться. Страшно, я понимаю, очень страшно. Не думайте о страхе. Вам нужно вернуться на родную землю – земля простит. У нас там, в России, не осталось ни одной правдивой религии, кроме одной – нашей земли. Вас будут хаять, будут перемалывать вам кости, но уже не так, как тогда. Вы людям уже надоели изрядно. Похаят недельку и забудут. Потом суд будет, дадут вам лет пять колонии. Хуже чем здесь не будет. Вы пойдете туда, не отрицая ни одного из своих грехов. Ни в чем не оправдываясь. Не думайте об этом. Закон не так жесток, как вы сами.

— Думаете, в тюряге не хуже? – с сомнением проговорил он.

— Как минимум, вам не будут мешать спать белки.

Мне показалось, он усмехнулся. Веселая яхта потушила огни и погрузилась в молчание. Хлюпал прибой.

***

Аэропорт Суварнабхуми поражал размерами: вытянувшийся в длину километра на два, он быстро привел меня в тонус после казавшегося почти бесконечным вояжа сначала на яхте, потом на автобусе и, наконец, на легком двухмоторном самолете – это был самый быстрый способ выбраться с нашего острова.

Раннее утро, когда мы последний раз окинули взглядом уже почти родное бунгало, казалось мне вчерашним днем.

В аэропорту было людно и суетно. Китайская делегация с почти одинаковыми чемоданчиками и совсем одинаковыми лицами безалаберно прокладывала путь в толпе. Смуглая, некрасивая женщина, вроде индуски, толкала перед собой набитую доверху тележку, подгоняя трех чумазых детей – еще одного, самого мелкого, она несла на руках. Шли возле нас, то обгоняя, то чуть отставая, трое англичан примерно моего возраста. У одного из-под шляпы выбивалась косичка с вплетенной в нее цветной горошиной.

Мы с Женей тоже катили тележку. В день нашего прилета аэропорт показался мне фантастическим, словно я, как герой Кира Булычева, попал в лунапорт далекого будущего. Все было современным, чистым, непривычным, и особенно экзотическим казался влажный, парной воздух с легким привкусом синтетических материалов, а у выхода – пропитанный дизельными выхлопами. Беспардонно жаркий воздух.

Сегодня мы спешили, спешили, не знаю почему – времени было много. Влажный воздух уже не казался приятным, я потел, подступала отдышка. Аэропорт напоминал уже не лунапорт, а какую-то огромную остановку, где все чего-то ждут или куда-то спешат.

Я видел сотни лиц, и по привычке старался запомнить, запечатлеть каждое в памяти, но уже через минуту забывал. Лица текли через меня. Люди толклись, шелестели подошвами и кашляли. Как призраки, они вспыхивали своими бородами, шляпами, очками, коронками и татуировками, и тут же погружались во мрак. Чужие люди, неспособные понять нас. Я шел по царству мертвых, образы которых лишь ненароком отпечатываются в моем сознании, как след на линии прибоя.

Очередь перед стойками регистрация была достойно книги рекордов. Мы заняли место в хвосте длинной змеи, разгороженной ленточным заграждением. Змея двигалась нехотя, иногда замирая в шумном, вздыхающем, потном ожидании.

Женя поминутно оглядывалась.

— Он не придет, — сказала она. – Я чувствую  — не придет.

— Не каркай, — ответил я. – Еще утром ты была уверенна, что придет.

— А теперь думаю, что не придет. Он тебя обвел вокруг пальца. Если бы хотел уехать, уехал бы с нами. Какие дела у него могут быть в Бангкоке? Он просто увильнул. Что ты будешь делать, когда приедем?

— Тогда и подумаю. Но он придет, вот увидишь.

— Спорим, что не придет? – она вытянула тонкую ладошку. – Спорим на твой телескоп.

— Ничего себе. А ты что ставишь?

— Я… если я проиграю, я отдам тебе свой ридер.

— Пойдет, — тряхнул я ее руку, и мы пододвинулись в очереди шага на полтора.

Я встретил знакомого, не сразу узнав в загорелом человеке своего давнего студента. Мы перекинулись парой вялых фраз.

Сердитая тайка-администратор нетерпеливо обклеила наш чемодан ярлыками, выдала нам квитки и посадочные талоны.

— Я же говорю: не придет, — в последний раз Женя окинула взглядом зал, пока мы шли на посадку.

— Погоди, до вылета еще больше двух часов.

— Почему ты так в него веришь? – спросила Женя. – Даже телескоп свой поставил.

— У него нет выбора.

— Знаешь, — рассудила Женя, пока мы стояли у красной черты паспортного контроля, — знаешь, может быть там, на пляже, ночью это казалось отличной идеей, но утром взгляды меняются, разве нет? С точки зрения человека, который уже рискнул один раз сбежать от правосудия, вернуться добровольно – это глупый шаг.

— Ридер будет моим, — заявил я, подталкивая ее к немногословному человеку в  стеклянной кабинке. – Или я ничего не понимаю в людях.

Потом настала моя очередь: смуглый контролер взял паспорт, быстро перелистнул его до страницы с фотографией и поднял на меня подозрительные глаза. Он смотрел неприлично долго, потом снова изучал паспорт и снова смотрел на меня. Казалось, что он все понял, и что вот сейчас, умалчивая о произошедшем, я совершаю преступление.

— Очки снять? – спросил я, добавив жест. – Glasses?

— No, no, — безразлично сказал инспектор, ставя на паспорте печать. Больше я его не интересовал.

Мы расположились около выхода на посадку. Женя ушла изучать ассортимент магазинов, я взялся за журнал, читая, скорее, механически, без смысла.

Она вернулась минут через сорок с несколькими цветастыми пакетами.

— Это маме, — разворачивала она тонкую материю и накидывая на плечи. – Это Диме и Сашке. Это я себе взяла… А это тебе.

Она протянула мне чехольчик для телефона в пестрой расцветке.

— Капитан Сэм выбрал бы такой же, — хохотнула она.

Чехольчик мне понравился. Дома я наверняка заброшу его подальше.

За сорок минут до взлета мы стояли в очереди на посадку. Толпа говорила по-русски, что было немного странно – за почти две недели на острове русская речь стала для меня чем-то эксклюзивным.

— И ты прикинь, он нажрался до синих соплей, поскользнулся, и с кормы прямо в воду… — очень громко вещал жлоб в отвислой майке. Красные уши его шелушились от загара.

Он специально говорил погромче, чтобы слышала вся очередь.

Я подумал, что если бы не то трагическое происшествие, на его месте мог бы быть Николай-Тимофей. Он наверняка был таким же, громогласным, веселым и бесхитростным.

Женя вышла из очереди, огляделась, затем вернулась ко мне:

— А чехольчик от телескопа входит в комплект?

— Нет, на чехольчик мы не спорили.

— Ну пааап, зачем тебе чехол, если нет телескопа?

— На чехол мы не спорили, — твердо ответил я.

Нам достались места в самом начале салона. Люди шумно заполняли самолет, громоздя баулы с теплой одеждой над головой, толкаясь и извиняясь. Тихо гудели турбины. Солнце уже клонилось к закату и било через иллюминатор красным теплом.

Прошло уже десять минут со времени предполагаемого вылета, расселись все пассажиры, но самолет стоял у посадочного терминала. Еще минут через пять в салоне началось нетерпеливое шевеление.

— Да отстал кто-то, — услышал я громкий голос сзади. – Ну. Ждут, говорят, кого-то. В дьюти-фри застрял, — засмеялся голос.

Я посмотрел на Женю с легким торжеством. Она пожала плечами.

— Пап, он тебе так важен?

— Телескоп?

— Да не телескоп, а этот… Тимофей.

— Знаешь, Женька, сама уже должна понимать. Он не убийца, а просто… просто слабый пустой человек. Вернее, он был им. А может стать человеком настоящим, если не сломается. А настоящих, знаешь, не так много, чтобы ими разбрасываться.

— Какой же ты у меня идеалист, — заключила дочь.

Прошло еще минут пять или семь, когда в передней части салона послышался шум, говор, и, откинув шторки пассажирского салона, вошел веселый, распаренный молодой человек. Он еще не отошел от своей спешки, улыбался всем, извинялся, волочил за собой чемодан. Потом долго пристраивал его на полку с помощью проводницы.

Тимофей не пришел.

— Дамы и господа, наш самолет готов к взлету. Просим вас застегнуть ремни, отрыть шторку иллюминатора, привести спинки кресел в вертикальное положение и убедиться, что все мобильные устройства выключены на протяжении полета…

* * *

Мы узнали обо всем на второй день после нашего приезда, когда вещи были распакованы, подарки подарены, фотографии обсуждены, а телескоп переехал на ПМЖ в комнату дочери.

Мы не стали рассказывать ни о чем лишнем. Женька наседала, чтобы я пошел в полицию. Я колебался.

Я сидел в своем кабинете, когда раздался голос жены:

— Вы представляете, поймали того мерзавца, который тогда врезался в машину Мелехова… Алёша, слышишь?

Я быстро вышел в зал. Через минуту прибежала Женя.

Его задержали сотрудники паспортного контроля в аэропорту Суварнабхуми в день нашего отлета. Их внимание привлекла просроченная на два года виза, и лишь потом, в процессе дознания, выяснилось, что наш знакомый проходит по линии Интерпола. Мы разминулись, вероятно, на десять минут.

Самого Тимофея не показывали – лишь общие планы аэропорта, мрачных тайских копов и выдержки из сюжета трехлетней давности. Его должны депортировать в Россию в течение нескольких дней, говорилось в конце  телесюжета.

— Ужас, — заключила супруга. – Такого душегуба три года ловили… Да еще депортировать сразу не могут. Надо за такое сразу… я не знаю. Сразу пожизненно сажать и без суда.

— Мама! – воскликнула Женя. – Ты вообще про это ничего не знаешь.

— А ты, можно подумать, знаешь.

Женя замолчала. Вечером она вернула мне телескоп и ридер.

* * *

Тимофей отсидел четыре года и восемь месяцев в колонии-поселении. Два раз мы с Женей ездили за полторы тысячи километров навещать его.

Он освободился в марте этого года. Помимо нас, его встречал один-единственный человек, его отец.

Тимофей остается близким другом нашей семьи по сей день.