04.05. 2017 Добавлена вторая (завершающая) часть — ссылка для быстрого перехода.
Соцсеть «Пирамида»
Наконец я разозлил главного редактор настолько, что он поручил мне неприятную и долгую работу.
Это было в декабре позапрошлого года. Виной тому было мое упрямое настроение, которое мало-помалу вызвало у главреда желание продемонстрировать свой авторитет.
Он поручил мне сделать статью о соцсети Solitude, вернее не статью, а подробный репортаж, что предполагало глубокое изучение вопроса.
Я не был знатокам соцсетей и не любил их. Родители воспитали меня в духе воздержания от сетевых соблазнов, и долгое время мне разрешалось заводить аккаунты только для учебных целей. Я не виню родителей. Умением не вовлекаться в некоторые бессмысленные тренды создало мне несколько чудаковатый имидж, но в конце концов сделало независимым от мнения окружающих.
О Solitude я знал лишь то, что знает любой незарегистрированный пользователь. В первые месяцы работы соцсети вокруг нее возник ажиотаж, подогреваемый скриншотами с невероятными видами мира Solitude. Его долины, пасмурные замки на коронах скал и небольшие домики, утопавшие в зеленых холмах привлекали новых пользователей.
В качестве прототипа для мира Solitude была выбрана Шотландия, которая, согласно исследованиям, лучше других стран подходила для умиротворенной жизни. Не слишком солнечная, не слишком сухая, не слишком дикая и еще с десяток «не слишком» делали ее холстом, на котором удобно было создавать дом свой мечты.
Люди строили дома, заводили знакомства, обихаживали сады и удовлетворенно смотрели на закаты. Здесь не было оружия, не было конкуренции, не было дефицита места. Каждый получал простор для личного творчества, здесь можно было найти одиночество или общение по вкусу.
Solitude была не первой соцсетью игрового типа и не первой использовала технологию погружения во сне. Но ее популярность оказалась неожиданной, что придавало славе ее авторов сладкий привкус гениальности.
Из интервью с одним из создателей Solitude Кэрри Тауэром:
«После всего, что мир пережил в первой трети XXI века, стала очевидна потребность многих людей в убежище, где можно забыть о заботах и потерях. Так родилась идея. Вспомните, раньше интернет и соцсети обвиняли в том, что они разъединяют, озлобляют, лишают памяти о предках. Мы с Алексом решили создать в рамках самого интернета среду, которая не была бы агрессивной и способствовала живому, естественному, старомодному, если хотите, общению».
Коммерческий успех проекта ставил под вопрос чистоту помыслов его разработчиков. Людям продавали покой, который в иные времена они получали бесплатно. Впрочем, если мы готовы платить за очищенный воздух, наверное, должны платить и за покой.
Что касается подготовки репортажа, больше всего меня нервировала необходимость погружаться во сне. Внутреннее табу запрещало мне примешивать технологии к такому деликатному процессу, как сон. Успокаивающие публикации о безопасности Solitude отвергались моим здравым смыслом. Пока не выросло и не умерло естественным образом поколение тех, кто впервые попробовал виртуальный сон, пока не родились у них здоровые внуки и правнуки, доказать безопасность Solitude и подобных сетей невозможно.
Но я загнал себя в ловушку. Редактор был тверд в своем желании меня проучить. Мне выдали оборудование, и я совершил первое погружение.
Засыпание с генератором сна на голове оказалось непринужденным, и поскольку я часто страдал бессонницей, Solitude улучшил мое самочувствие. Я смог спать меньше, просыпался с ясной головой и дольше сохранял трудоспособность.
Из интервью с Ли Чжоу, нейробиологом проекта Solitude: «Естественный человеческий сон состоит из фаз, нарушение длительности которых приводит к снижению качества сна. Наш алгоритм позволяет выровнять активность мозга, а генерация образов происходит только в быстрой фазе в общей сложности в течение нескольких минут за ночь, которые в силу искажения восприятия времени кажутся длительным промежутком».
Во время первых погружений в Solitude я ничего не строил и почти ни с кем не общался. Я был сражен красотой и величественностью этого мира.
Открытки, которые я видел до сих пор, слишком пресыщенные и назойливые, не передавали главного. Они не передавали потрясающей атмосферы этих мест, которую усиливала линза сна, делая более достоверной, чем реальность.
Сидя на мшистом камне, я смотрел, как поднимается из-за хребта вихрастая черная туча, разозленная высотными ветрами. Я чувствовал сильный западный ветер, который бил в лицо лицо и теребил волосы. Я смотрел на стадо взволнованных овец, которое взбиралось вверх по склону к каменному двухэтажному дому в косоугольной изгороди, обрамлявшей его, как сбитая набок треуголка.
Мир предстал передо мной не столь ярким, каким он казался по записям людей, всегда стремящихся преувеличить свои эмоции. Мир был прост, незатейлив и прямодушен. Небо смешивалось с горами, горы стекали к лугам, луга были усеяны камнями, а камни с могильной преданностью хранили свои тайны. Здесь было тихо, сумрачно и спокойно. Мысли о своем доме приходили непроизвольно вместе с тучами. Здесь хотелось иметь крышу над головой, камин и хорошую компанию, собравшуюся под сводчатым потолком, чтобы сыграть в монополию, когда снаружи хлещет косой ливень.
Из интервью с Дэвидом Манном, психологом проекта Solitude: «В каждом человеке живет мечта об идеальном доме, о месте, в которое хочется вернуться, куда хочется пригласить друзей, где хочется растить детей. Люди строят такие дома в своем воображении, возводят каменные заборы, делают черепичные крыши, проектируют отопление. Строят избушки или замки, но делают это абсолютно непринужденно. Solitude дает возможность построить такой дом, используя все средства виртуальной реальности, и с точки зрения психологии здесь нет никаких противопоказаний».
В мире Solitude бывали солнечные дни, когда холмы до горизонта расцветали всеми оттенками зеленого, и камни белели пляжным легкомыслием. Но большую часть времени Solitude был пасмурным и тихим, что располагало к чтению и застольным беседам. Мы так устали во внешнем мире от борьбы, войн, кризисов и разоблачений, что мир Solitude, возможно, скучный, стал для людей настоящей отдушиной.
Этот мир можно было полюбить за одни только закаты. Солнце, весь день искавшее брешь в обороне туч, к вечеру приподнимало их одеяло и зажигало долины лихорадочными цветами. Оно поджаривало каменные столбы, текло рыжей рекой по траве и воспаляло горизонт. Пусть это длилось считанные минуты до прихода стальных сумерек, ради этих минут стоило здесь побывать.
Предав журналистский азарт, я почти не общался и ничего не делал. Я успокаивал себя тем, что первые интервью все равно будут механическими, а первые впечатления — неверными. Я давал себе время оглядеться.
Люди строили дома. Дома были разные. Были каменные особняки, замки, лабиринты коридоров и подвалы, запутанные, как души их создателей. Были простодушные лачуги в моховых шапках, видимые лишь с фасада, потому что задней стеной им служил холм. Были модные дома из мореного дерева, выставлявшие себя напоказ и шикарные, как палубы дорогих яхт. Были землянки, где можно было лечь на сырую землю и смотреть сквозь щели бревен на тусклый свет. Были эксцентричные строения, неуравновешенные, крикливые и занимательные, как диспропорции Сальвадора Дали.
Каждый дом, если он строится по чертежам для внутреннего пользования, несет отпечаток личности создателя. Иногда дом рассказывает слишком много. Но вы можете позволить себя немного откровенности, потому что здесь вас никто не судит. Вы можете вывернуть свой дом наизнанку или построить его вверх ногами, вы можете обнажить самые мрачные подвалы своей души, но, может быть найдется кто-то, кто захочет быть в этих подвалах.
Из интервью с Раулем, местным жителем: «Я все думаю, не слишком ли большие получились окна, потому что снаружи они велики, но внутри мне кажется, что света недостаточно. Я думал, не сделать ли здесь три окна поменьше, как вы считаете? Может быть, сделать всю южную стену стеклянной?»
Лупоглазый дом Рауля стоит на холме, и Рауль ждет, когда в его большие окна заглянет не только скупой северный свет, но и счастье.
Пройдем дальше за тот гребень, вершина которого по вечерам напоминает гребень динозавра. Здесь стоит крепкая бревенчатая изба с невысокой изгородью. Отец и сын играют в шахматы под сутулым деревом. Изредка отец встает к изгороди, чтобы посмотреть овец; их шерсть он обменяет на леску, а леской будет ловить рыбу в запруженной расщелине.
Пройдем еще километр или два, туда, где горная река стекает в озеро. Особняк Гердо Франка на другом берегу заточен в пассатижи отвесных скал и кажется серым жемчугом, упавшим в расщелину. К особняку ведет единственная дорога, пробитая в горе, она заканчивается каменной площадкой, а внизу бьет в скалу вспененная волна.
Домик Марч виден издалека. Белым зубом он просвечивает через пестрый сад, утопая в многозвучии цветов. Гостеприимная Марч живет совсем рядом от петляющей дороги, которая растворяется в поле не достигнув горизонта.
Чем больше я поддавался обаянию мира Solitude, тем глупее себя чувствовал. Подготовка материала остановилась, и в голову лезли лишь лубочные описания того, что все и так видят каждую ночь. Что я мог добавить?
Я понимал и разделял восторги тех, кто два или три года назад писал хвалебные оды Solitude. Но время од прошло.
Эту мысль я обсудил с главным редактором, на что он довольно свирепо прикрикнул, что я должен выключить в себе поэта и включить исследователя.
«Solitude — мощный социальный феномен, а социум нездоров, — выговаривал мне он. — Я никогда не поверю, что в десяти серверах хранится секрет человеческого счастья. Любой проект достигает вершины и умирает. Как и счастье. Ищи».
И я искал.
Все чаще мне встречались заброшенные дома. Я не знал, почему люди бросают вынянченные ими жилища с башенками, мансардами и садовыми гномами вдоль розовых изгородей.
Может быть, людям хотелось начать с чистого листа и ощутить волнение, которое охватывает тебя, когда дом еще не закончен, но фрагменты будущей идиллии уже сложились в твоей голове?
Я видел каменные остовы, которые отбрасывали на закате длинные зубастые тени. Некоторые дома разбирали мрачные люди, сгружая остатки в деревянные тачки.
Один раз я встретил худого человека, который катил перед собой такую тачку, нагруженную десятком крупных камней. «К пирамиде», — ответил он нехотя и боязливо. Он был косноязычным и спешил избавиться от меня. «Там лучше», — сказал он и пошел прочь. Его тачка прыгала по камням, сам он прыгал за ней; грязная рубашка развивалась на ветру.
О пирамиде я слышал не впервые. Еще до того, как редактор дал мне задание, на глаза попадались споры сторонников и противников пирамиды. Это было чье-то крупное строение, которое, видимо, мешало другим смотреть закаты или пасти своих овец. Но были и те, кто отчаянно защищал пирамиду и видел в ней смысл всего.
В конце концов мне не осталось ничего иного, как бросить проект собственного дома, для которого я нашел удачное место на берегу реки, и отправиться в сторону, куда худой человек укатил свою прыгающую тачку.
География Solitude весьма достоверна и объективна, что означает невозможность быстро перемещаться по карте. Может быть, именно это делает места такими уединенными — бог знает сколько нужно пройти, чтобы посмотреть все дома в округе.
Я вышел в сторону пирамиды 21 февраля, и лишь к концу мая почувствовал ее близость.
Из интервью с Хорсом, крестьянином: «Все туда, и я туда. А что? Мне нравится быть при деле. Я устал в одиночестве. У меня дед, знаешь, плотины строил — вот стройки-то были. А я что? В офисе всю жизнь гнил. Мне охота попробовать, как это — строить что-нибудь большое. Такое большое, знаешь, чтобы дед позавидовал».
Крестьянский говор Хорса был несколько театральным. Ему нравился придуманный им образ. Хорс катил за собой повозку с каменными блоками. Блоки отбивали чечетку на камнях.
Несколько раз я сбивался с пути. Нередко предчувствовал, что за очередным гребнем откроется долина, а в ней — пирамида, которая уже отливалась в моей голове то бронзовым памятником, то невероятным каменным изваянием. Но волны холмов плыли через мои сны, ноги поднимали пыль, а пирамиды все не было.
И все-таки я чувствовала ее приближение. Пейзажи стали меняться. Все чаще попадались полуразрушенные дома, иногда впечатляющих размеров, с каменными скульптурами и гостевыми строениями. Я замечал следы глубоких выработок в породе, будто гигантский хищник точил зубы о неровный щербет скал. Однажды я набрел на поле, напоминавшее огромный аэродром. Плодородный слой почвы был снят и свален по бокам, каменные плиты вырезаны огромными ломтями. Поле поразило меня масштабом и варварскими сколами по краям, возможно, следами взрывов. Добравшись до середины, я словно уменьшился в размерах и стал жуком, который забрался в чей-то гигантский след. Я шел в страну великанов, но великанов не было видно — только люди, тачки, телеги, груженые камнями, плитами и блоками.
Почти незаметно пейзаж потерял зеленую краску. Все стало желтым, коричневым, белесым, черным, и везде были следы деятельности. Под ногами скрипела острая каменная крошка. Путь преграждали осыпи.
Больше стало людей, но дома почти исчезли. Рабочие ковырялись в пещерах. Они выбирались на поверхность, толкая перед собой кособокие тачки, груженые камнем. Караваны телег, запряженных людьми с бычьими шеями везли каменные плиты. Допотопные механизмы грузили эти плиты на телеги. Земля вздрагивала от взрывов. Камень, камень, камень. Всех теперь интересовал только он.
Из интервью с Максом, рабочим: «Это называет голландский подъемник. У него, гляди, два блока. Берет до двух тонн, только вылет стрелы маловат. Скоро построим подъемник мощнее и сможем брать до пяти тонн».
В воздухе стало много пыли. Пыль делала свет безжизненным, а ветер колючим.
Сон мой стал беспокойным, а потом я подхватил простуду и целую неделю не возвращался в Solitude, о чем мало жалел. Меня стало тяготить осознание собственной наивности в первые дни, когда я считал тот пасмурный и зеленый мир настоящим. Теперь, добравшись до его изнанки, я потерял то спонтанное чувство радости. Я не хотел видеть, как обезвоживается счастье.
Но редактор настаивал на продолжении. Он сказал: «О пирамиде все знают, но не все видели. Об этом стоит написать толково».
Выздоровев, я продолжил путешествие. Теперь я толкался среди людей и телег. Люди шли вперед и назад, и взгляды их редко останавливались на чем-то, кроме камней. Попытки заговорить вызывали как правило раздражение.
Из интервью с Малькольмом, возчиком телеги: «Некогда разговаривать. Время приближается. Кто успел, то успел. Я много отдал пирамиде. Сейчас важно не упустить. Не время болтать».
Иногда я срезал путь через каменные пустоши, чтобы избежать столпотворения, но даже здесь встречались оборванцы, которые волокли за собой низкие поддоны на грубых колесах, груженые камнем.
Погода была чаще пасмурной, солнечные дни мало отличать от дождливых. Пыль в воздухе сделала дни равномерно сумеречными, солнце все больше напоминало белое пятно. Огромная тень лежала там передо мной.
Меньше становилось ориентиров, мрачнее горизонт. Шагая вслед за караваном, я понял, что потерял последний маяк — закатное солнце. Впереди сходилась к земле клином чернота, что придавало горизонту ненатуральный вид. Лишь позади меня оставался молочный свет в ленивом танце пыли. Небо было наполовину черным, и граница черноты неправдоподобно резкой.
И вдруг я понял. Она надо мной. Я разглядел ее контур внезапно и отчетливо, и понял, что видел его уже давно, но отказывался признать очевидное.
Пирамида была надо мной. Это было немыслимое строение, которое накрывало землю своим крылом и уходило вверх так высоко, что, пытаясь разглядеть его край, я почти опрокинулся.
Пирамида росла не как принято у пирамид, от основания к острию. Она стояла на острие и расширялась вверх. Это была пирамида, перевернутая вверх ногами.
Из интервью с Жаном Крюшоном, одним из идеологов пирамиды: «Она прекрасна. Простая геометрическая форма. Ровные грани. Обычная пирамида имеет вершину, но вершина — это острие, единовластие, конечность. Наша пирамида растет неограниченно, ее поверхность ровная, наверху всегда свет. Чем больше строителей — тем больше места на поверхности пирамиды. Каждый получит свою долю. Это формула идеальной справедливости».
В последующие три месяца я тщетно выяснял, кто заложил первый камень пирамиды. Кто-то говорил, что она построена на развалинах гигантского замка, рухнувшего несколько лет назад, другие считали ее проектом Solitude, третьи называли какого-то проповедника, который предсказал ее строительство и указал место.
Больше всего меня удивляло, что вопрос о происхождении пирамиды вызывал у многих непонимание и даже раздражение, словно ребенок спрашивает, почему Земля круглая.
Люди стягивались к пирамиде со всех концов Solitude. Работа не прекращалась ни на секунду: когда просыпались игроки восточного полушария, засыпало западное полушарие. Все ускорялось, текло, пылило. Не было времени говорить, ответы были формальными, глаза горели усталым азартом.
Люди катили тачки и повозки, камни сгружались в люльки, люльки поднимались вдоль уходящей к облакам грани пирамиды, люди забирали свои тачки и повозки, люди шли обратно на поиски камня, которого становилось все меньше, отчего ходить приходилось все дальше.
Строители пирамиды вели учет; вклад каждого участника копился; чем больше был вклад — тем больший участок на верхней грани пирамиды получал игрок. Люди прибывали и пирамида росла ввысь и вширь.
Из интервью с Вольфинштейном, одним из строителей: «Недоволен тот, кто мало заработал. У меня уже почти два гектара. Я знаю людей, у кого по пять гектаров. Я хочу, чтобы у меня было десять гектаров. Это реально, но надо работать».
Люди делили поверхность пирамиды, представляя свои будущие строения на ее плоской верхней грани. Они предвкушали свой триумф.
Как-то я разговорился с рабочим, который только что сгрузил на подъемный механизм огромную плиту и был доволен собой.
— Но ведь это неустойчивая форма, — сказал я. — Пирамида, стоящая на острие. Даже ребенок понимает, что поставленная на острие пирамида упадет.
— Разве она падает? — ухмыльнулся рабочий. Он был низкорослый, крепкий и глаза его тускло блестели из-под полузакрытых век.
— Она неустойчива.
— Она устойчива. Здесь все рассчитано. Ее не дураки придумали.
— Когда вы прекратите строить?
— Главное, подняться над облаками. Тогда солнце будет всегда.
— Разве это не скучно?
— Нисколько.
— А потом?
— Потом видно будет, — он начал злиться и, запрокину голову, глядел туда, где сквозь мутную пелену просвечивала граница света и тени. — Громадина. Она уже больше египетских пирамид.
Скоро на меня стал действовать гипноз подобных речей. Пыль рассеется, земля станет ровной, пирамида поднимется над облаками. Ее правильный клин будет виден изо всех уголков мира Solitude. В ее простоте — ее сила.
Из интервью с одним из идеологов пирамиды Андреем Ковалевым: «В неустойчивости — весь смысл. Мы бросаем вызов гравитации, физике, природе. Мы хотим творить. Мы хотим быть свободными. Этот проект доказывает, как много может свободный человеческий дух».
Идеологи пирамиды были одержимы идеей ровной верхней грани. Эта плоскость, говорили они, есть единственный способ уравнять людей. Никто не будет селиться выше другого. И у всех будет равное количество солнца.
Главред насел на меня, чтобы я не оставался в стороне. В конце концов я раздобыл тачку и подвез первую партию камней к люльке. Когда камни с грохотом ссыпались по деревянному настилу в жерло, направляющее их в люльку. Я ощутил укол гордости. Молчаливый рабочий, подталкивающий камни длинной палкой, бросил на меня короткий взгляд, но в этом взгляде я уловил понимание. У нас была общая тайна, общая цель и общая мечта.
Сон мой стал совсем беспокойным, и утром, едва проснувшись, я ощущал такую усталость, что весь день уходил на ее преодоление, а уже под вечер я тратил запасенные силы, чтобы таскать воображаемые камни во сне.
Я уставал. Уставал не только физически, что возможно во сне на уровне ощущений, но уставал и морально. Фаза быстрого сна становилась все дольше, промежутки между снами мерцали эпилептическими цветами, ноги топтали камни, камни стонали под ногами, жерла засасывали острую породу, вагонетки, вагонетки, вагонетки…
Оказавшись первый раз на вершине пирамиды, я был поражен. Мы поднялись на ее плоскость с угрюмым рабочим в открытой вагонетке, что заняло неожиданно много времени. Уходящая вдаль, запыленная, вытоптанная земля. И тысячи тружеников напоминают мелких муравьев на кухонном столе.
Мы поднимались дальше, приближаясь к темной туче, которая наползла на серое небо. Скоро вагонетку окутал белый туман, потом мы попали в густую пелену, которая съела края вагонетки и моего спутника.
А потом мы оказались над тучей. Туман рассеялся, проступило голубое небо, с юго-востока слепило колючее солнце.
Мы выбрались на верх перевернутой пирамиды. Я долго стоял на краю, глядя на облако. Сверху оно казалось абсолютно белым и безобидным. Как исполинский айсберг оно медленно плыло внизу, и казалось до того осязаемым, что я бы простил создателями мира Solitude некоторое отступление от реальной физики, если бы они разрешили прыгнуть в него, съехать по боковине и раскачаться в нем, как в гамаке.
Верх пирамиды представлял огромную строительную площадку, пока неровную и ступенчатую. Стоял гул абразивных инструментов. Рабочие подгоняли камни и плиты по форме, другие укладывали их так плотно, что камни теряли объем и казались шершавой кафельной плиткой. Пыль искрила в солнечных лучах, сильный ветер выметал ее из закоулков, срывал с краев пирамиды и рассеивал в пустоту.
Вокруг плыли ладьи облаков, тоже белые, а совсем наверху виднелось еще одно небо, более высокое, украшенное светло-серыми папоротниками перьевых облаков.
Я не знал, хотели строители пирамиды выйти за рубеж ливневых туч или стремились дотянуться до стратосферы. Этого никто не знал. Все знали, что должны строить. Ты смотрел на другого и видел, что он строит, а потому тоже старался строить и этим подпитывал уверенность кого-то еще.
Из интервью с Мироном, каменщиком: «Мы построим настоящий мир, какого еще не существовало. Ну и что, что в виртуальной реальности? Сначала здесь, потом там. Каждый раз поднимаюсь, и сердце замирает — красота какая, посмотри. Мы будем первыми. Мы будем великими. А потом пирамиды будут строить везде, вот увидишь. И не только здесь, но и там, в реальном мире. Увидишь».
Система рейтингов позволяла рассчитать вклад каждого строителя. Позже, когда небо окажется у их ног, каждый получит свой надел по справедливости. И тогда все станет простым и ясным, как погода над облаками.
Внизу было пасмурно и тихо. Спустившись, я посмотрел на тучу. Ветер снес ее вбок от пирамиды, и сквозь пылевую завесу она казалась лишь пасмурным пятном.
Маленький человек катил огромную телегу с камнями. Здесь, в виртуальной реальности, физические усилия казались мучительными, напоминая те желейные сны, в которых вы пытаетесь бежать, но не можете даже идти. Против тусклого света я видел лишь контур, который часто замирал, сильно перегнувшись вперед, набирая сил для очередного рывка. Телега за ним с нагромождением камней преуменьшала его собственный размер. Пара длинных оглобель пронзала его черный контур, словно насадив на шампур.
Мимо ехала другая телега, груженая осколками мраморных скульптур. Я видел такие на особняках в дни первого знакомства с миром Solitude; такие же я видел на пирамиде: их сгружали в дробилки и превращали в мелкую крошку, которой засыпали полости пирамиды, чтобы избавиться от любых пустот. Из голов и бедер античных героев получалась первосортная крошка.
Из интервью с Робертом, грустным человеком: «Я не люблю толпы. Ну а что делать? Жить по-прежнему все равно не получится. Надо играть по правилам. Рано или поздно все устаканится. Точно устаканится. Заселимся наверху. Надо обеспечить себе минимум площади. Чтобы было, где строить. Это главное. А здесь все равно не то. Уже не то. Время Solitude прошло. Надо идти дальше. Не хочется, а надо».
В тени пирамиды появились люди иного сорта. Проповедники с жесткими взорами. Дикари, растаскивавшие камни. Бойкие руководители.
Росла численность охраны. Организовывались склады и перевалочные пункты. Людские потоки направлялись туда и сюда. Скоро уже невозможно было понять, какими путями отдельно взятый камень находит путь наверх пирамиды и находит ли. Подножье ее обрастало механизмами, заборами, проходами, пропускными пунктами и указателями.
Прочный камень стал дефицитом. Росла тень пирамиды, росли карьеры вокруг нее, все больше перевалочных пунктов требовалось, чтобы доставить камни к подножью.
Скоро для подъема стали использовать другой метод, затаскивая грузы тросами сразу на внешние грани пирамиды, что позволило добытчикам камней уходить дальше, разбирая окрестные горы, а с ними и дома. Чем выше становилась пирамида, тем меньше было жизни под ней.
Из интервью с одним из создателей Solitude Нилом Сандерсом: «Пирамида стала неожиданностью для нас самих. Я совершенно искренне удивился этому феномену, который мы долгое время считали временным отклонением. Неправда, что возможность пирамиды была заложена в коде Solitude. Скорее, такая возможность была в человеческой природе. Сегодня вполне можно говорить о возникновении новой соцсети «Пирамида» внутри соцсети Solitude, и все мы с интересом следим за развитием проекта. Нет, мы не будем вносить изменений в код — пирамида не нарушает правил, кроме того, это вызовет недовольство наших пользователей. Это их выбор. Пирамида — тот же дом для большого количества жителей».
Редактор велел мне продолжать. Что-то интересное назревает, говорил он, требуя фиксировать максимум подробностей «для истории». В сети было полно летописцев пирамиды, но их наблюдения были фрагментарны, поэтому редактор считал, что наш материал должен стать уникальным сплавом из фактов и обобщений, который останется в истории журналистики как лучшее описание феномена соцсети «Пирамида».
Часть 2
Я толкал тачку с осколочной породой, когда сбоку или сверху — я не понял — раздался переливчатый смех, словно кто-то провел рукой по семи колокольчикам.
Я оглянулся. На груде камней сидела простушка в светлом платье. Она смеялась надо мной.
— Что? — я ощупал одежду. Одежда была в порядке: обычная для этих мест рванина. Ничего веселого.
— У тебя такой печальный вид, — улыбнулась она.
— И это смешно?
— Немного смешно.
Она могла быть героиней мультфильма. Лицо очерчено тончайшими линиями и почти лишено теней, и сама она светлая, бумажная, почти прозрачная. Испачкана серостью, но не впитала ее.
Ее подвижное лицо словно пощипывали лукавые бесенята; они то чуть дергали уголки губ, то собирали легкие морщины у ее глаз; в общем, она с трудом сдерживала смех.
— Я что, похож на клоуна? — спросил я с нажимом, на самом деле, просто из любопытства.
— На клоуна не похож, — заявила она. — Зачем ты возишь эту тачку? Я уже наблюдала за тобой. Ты не здешний.
Я съехал с дороги, чтобы пропустить сутулых возчиков. Безликие спины. Шарканье ног, редкая брань, грохот тачек напоминали последний марш побежденных солдат. Черные тучи ползли по небу, еще черней была пирамида которая вытягивала из земли камни, а с ними – и цвета.
Так я познакомился с Аш, которая почувствовала во мне чужака, может быть, потому что сама была чужой. Ее уверенность несколько раздразнила мое самолюбие, и я попытался убедить Аш, что работаю наравне со всеми и хочу получить гектар на безоблачном рубеже пирамиды.
— Ничего этого тебе не нужно. Ты, наверное, писатель или художник, и хочешь втереться к ним в доверие, чтобы они разрешили тебе рисовать с выгодной точки.
— А кто ты? – спросил я, несколько обескураженный.
Она не ответила, лишь засмеялась и через секунду исчезла, обратившись бумажным листом.
— Глюк это, — буркнул кто-то из идущих. – Не мешай проходу.
Но Аш, если и была глюком, стала появляться в моих снах регулярно. То она сидела на краю пирамиды, когда я помогал каменщикам, то возникала посреди изрытой пустоши, где ветер гнал струи песка и надувал ее бумажное платье.
Стихийность встреч сделал наше общение легким, как журчание родника. Мы перекидывались парой фраз, колких и проницательных с ее стороны, ироничных с моей. Я не оглядывался, чтобы увидеть, как она обратится листом и растворится в серой мгле; я знал, что место ее исчезновения также непредсказуемо, как место появления, поэтому, в сущности, география не имела для Аш большого значения. Она возникала, как беспричинная радость, и также незаметно уходила.
Потом Аш пропала. Сначала я не придал этому значения, потому что вообще редко думал о моем бумажном приведении.
Редактор наседал. Нечто крупное назревает на пирамиде, считал он. Я записывал и систематизировал однообразные интервью, усердно таскал булыжники и осваивал новые профессии. Скоро я научился подгонять камни, шлифуя их на огромном жернове, вкруг которого работало не менее двух дюжин шлифовальщиков.
Все это утомляло. Строительство набирало ход, прибывали новые люди, каждому приходилось вкалывать все усерднее, чтобы сохранить и увеличить свою долю в пирамиде. Если раньше у нас оставалось время на праздное созерцание своих трудов, то теперь я видел лишь неровное мерцание каменного жернова, похожее на бесконечный ток реки.
Депрессия подступила ко мне и взяла в осаду. Люди кругом были деловиты, либо угрюмы, либо истерически веселы. Всех заботила их доля. Аллергически блестели камни. Пыль колола липкую шею. Я сдерживал свой психоз, чтобы меня не поместили в лимбо – специальный отстойник у подножья пирамиды, где приводят в себя буйных.
Люди раздражали меня. Каждый говорил только о своих гектарах, объявлял грандиозные планы или жаловался, что ему не дают развернуться. Люди секли гранит и старались увидеть в его блеске свое будущее. Они надеялись и негодовали.
Одни упрекали власти пирамиды в неравенстве условий, ведь не все присоединились к стройке одновременно, и потому не все имели равные шансы на успех. Другие, напротив, переживали из-за непропорционального притока строителей, который, по какой-то хитрой формуле, означал снижение удельного вклада старых работников. Все ненавидели всех, и я не был исключением.
Я злился на строителей и власти, и особенно на Аш. Я был малодушен, потому что злиться на Аш было проще всего. И все же обида резала меня, как проглоченное стекло. Какого черта она исчезла? Пусть мы ничего не должны друг другу, но, в конце концов, она первой заговорила со мной. Можно подумать, так уж сложно появиться на минуту-другую и сказать старому другу пару слов, чтобы кружение шлифовального камня не вызвало у него необратимого кружения головы. Она заставила меня привыкнуть к себе, а теперь… Что теперь? Куда она запропастилась? Уехала ли в отпуск со своей настоящей семьей? Или дразнит кого-то другого? Может быть, она умерла? Или была всего лишь глюком, который был обнаружен и убит антивирусом?
В один из дней, когда я организовал доставку целого каравана каменных плит, чем против воли гордился, я увидел ее сидящей на валуне чуть в стороне от дороги. С большого расстояния я плохо видел лицо, но что-то в ее тонкой фигуре меня насторожило. Бумажные плечи словно намокли и опустились вниз. Я отправил караван вперед и подошел.
Когда она улыбнулась, и привычно заблестели глаза, неожиданная злость захлестнула меня.
— Что, сидишь? – спросил я довольно грубо.
На ее лице отразилось недоумение.
— Поработать не хочешь? – я кивнул в сторону уходящего каравана. – Пятьдесят тонн везем. Все лучше, чем сидеть тут без дела.
Она молча вглядывалась в мое лицо.
— Пирамида изменила тебя, — сказала она.
В этот раз Аш не исчезла. Она поднялась с камня и пошла по уходящей вверх пустоши.
— Ну и катись к чертям, — буркнул я и быстро зашагал вслед каравану.
Камни мелькали под ногами, и смазанное мерцание их показалось тошнотворным. Меня охватило отчаяние. Я замер на полпути и оглянулся.
С груженых подвод махали грузчики. Их крики сносило ветром. Аш вибрировала в дымке, как белый поплавок, поднимаясь выше и выше. Я бросился за ней.
— Стой! – крикнул я. – Да стой! Пирамида меня не изменила. Я просто злился на тебя. Куда ты пропала?
Она остановилась и, когда я подбежал, долго смотрела.
— Я не могу пропасть, — сказала она. – Я нигде.
— Это что значит?
— Я нигде, — вздохнула она. – Тебя ждут.
Сверху караван казался товарным составом, изогнувшимся вдоль плохо различимой дороги.
— Ты еще появишься? Ты меня всегда найдешь там… Где обычно.
— Зачем? – удивилась она, и ее непонимание задело меня за живое. Она не играла.
— Ну, не знаю. Зачем-то же ты меня окликнула тогда.
— Тогда ты был другим, — сказала она. – Тебя все-таки ждут.
— Вот и пусть ждут, — я замахал руками, чтобы караванщики двигались дальше. – Все, пусть едут.
— Готов отдать десять соток, чтобы поговорить с недоразумением? – снова удивилась она.
— Вот не уйду, пока не пойму, куда ты исчезаешь. Буду тут стоять вечно.
— Не надо вечно. Пойдем.
Она взяла меня за руку и потянула за собой. Ее теплая, очень тонкая ладонь показалась мне настоящей. Внизу бесшумно двигался караван, и пыль сносило от дороги косым вымпелом.
Мы перешли холм, спустились по ухабистому склону и оказались среди каменных нагромождений, охраняемых десятками сумрачных гигантов. Камень стал дефицитом. Охранники невесело смотрели на нас, иногда отпуская вслед злые реплики. Мы шли мимо котлованов, кровоточащих рыжими болотами, и мимо сломленных скал, беспомощных, как туши выброшенных на берег китов.
Продвигаясь на запад, мы скоро вышли из тени пирамиды, оставив позади ее темный силуэт с алым клинышком заката на западной грани.
Так я попал в клуб мизантропов. Аш показала на меня:
— Ему здесь лучше будет.
Клуб мизантропов располагался в удивительным по нашим временам месте.
Лунный пейзаж на северо-западе пирамиды мало отличался от восточных пустошей, но здесь, в ложбине двух холмов, с одной стороны покрытых каменной щетиной, лежало нахальное зеленое пятно, набегая на сами холмы. Оно находилось как раз на пути возчиков, мешая проезду, и те огибали его дугами, избегая зеленого оазиса.
На склоне одного из холмов виднелось светлое, вытянутое вверх строение, похожее на полуразрушенную церковь, лишенную куполов, но сохранившую вертикальные окна и луковичные абрисы по вершинам стен. В промежутке холмов делала изгиб река, сильно обмелевшая из-за каменных завалов выше по течению, мутная и неугомонная.
Их было человек двенадцать. Они появлялись нерегулярно, не соблюдали никаких ритуалов и ничем не занимались. Это место было отправной точкой, откуда каждый отправлялся навстречу своему личному одиночеству, о котором не рассказывал.
Иногда они сидели внутри церкви, освещенной трезубцами свечей, сеявших по стенам трехглавые тени. Чаще собирались в излучине реки возле костра, который топили запасами дров из подвала.
Здесь не говорили о гектарах и каменном урожае. Здесь не боялись озлобленных взглядов возчиков, которые плотоядно смотрели на церковь и негодовали, принужденные огибать зеленый плевок в центре собственных владений.
Участок и церковь на нем принадлежали человеку, которого звали здесь Монахом; он и был похож на Монаха. Он был худым, невысоким, с короткими колючими волосами, в туго стянутой жилетке, с жилистыми руками и всегда босой.
Лицо Монаха показалось мне строгим, узкие глаза смотрели внимательно, и когда Аш представила меня, я подумал, что мне вряд ли рады.
Однако Монах принял меня. Его голос звучал тихо и без нажима, а за пристальным взглядом я скоро распознал надежду. Он не прогонял тех, кто приходил на его зеленый ковер не разрушать.
Разрушители появлялись чаще.
— Тебе не сохранить участок, — говорили ему. — Скоро придет тень пирамиды и трава погибнет. Ты можешь использовать камень и получить два гектара наверху.
Его уговаривали. Ему угрожали. Его призывали подумать: какой смысл цепляться за клок травы, когда травы скоро не останется.
Монах молчал и слабо улыбался. Он обладал гипнотической силой, и в мире, где физическое принуждение невозможно, побеждал противника лишь панцирем своего упрямства.
— Неужели все так просто? – спросил я как-то. – Получается, те, кто отдал свою землю, сделал это добровольно? Отнять силой нельзя?
— Последнее слово всегда за тобой, — ответил Монах.
Его убеждали поодиночке и целыми толпами. Он улыбался и говорил «Нет».
Налетчики уходили. Изредка, доведенные до бешенства его строптивостью, они отбивали кусок церкви или собирали камни со дна мелеющей реки, демонстрируя бесстрашие; и все же мутный страх охватывал их; неприятные мысли заслоняли от них пирамиду; они пятились, харкая через сжатые зубы и пропадали.
К Монаху приходили странные люди, которых объединяла лишь неспособность приспособиться к миру пирамиду. В этом обществе потерянных людей каждый искал понимания и надежды.
Они называли себя мизантропами.
Мизантропами? Во мне просыпался журналист. Мизантропы – человеконенавистники. Как можно вещать на себя такие страшные ярлыки?
— Наша мизантропия — это форма любви, ушедшей глубоко под землю, чтобы переждать холода, — говорил Монах. – Не все хотят менять любовь на камни. Остается лишь прятать ее.
Как-то я спросил его, кивая на пирамиду:
— Так, значит, выглядит зло?
Черный луч уходил за облака. Монах смотрел на пирамиду с минуту, затем медленно сказал:
— Это не зло. Это набирающая обороты пустота.
Их объединяла неприязнь к происходящему, которую они проявляли лишь в форме молчаливого бездействия. Но даже это выглядело опасным. Потоки добытчиков камня росли с каждым днем.
— Когда-нибудь нас сметут, — говорил огромный толстяк по прозвищу Бочка Сэм, глядя на дым костра.
Сэм был из них самым добродушным и разговорчивым. Он меньше всего походил на мизантропа. Его нелюбовь к людям была, скорее, отчаянием отца, чьи дети променяли себя на побрякушки. Он не был зол, он был разочарован.
Оказалось, в реальной мире Бочка Сэм чиновник, и здесь мог бы прижиться в качестве управленца, но предпочел изолировать себя от любых соблазнов.
— Пусть свернут шею без меня, — говорил он.
Была в жизни Бочки Сэма трагическая история, катастрофа или что-то подобное, где он потерял семью, но сам Бочка говорил об этом лишь вскользь. Едва разговор приближался к опасной грани, лицо Сэма искажалось, словно под ним открывалась воронка, затягивавшая его мясистый нос, большой рот и круглые щеки. В такие минуты невозможно было сказать, плачет он или смеется. Но через минуту или две воронка закрывалась и оказывалось, что Сэм смеется.
Бочка Сэм был лишен жалости к себе. Свою жалость он имел свойство высмеивать.
Здесь, в вымышленном мире Solitude, он нашел уединение в доме на краю обрыва, но обрыв подточили собиратели камня, скала оползла в озеро, утащив за собой дом Бочки.
— В этом есть своя закономерность, — сказал он мне как-то. — Песочные замки рано или поздно смывает волной.
Сэм умел рассказывать про себя скабрезные истории, которые развлекали мизантропов. Об этом своем качестве он говорил так:
— Люди так и этак хотят привлечь к себе внимание, рассказывая о себе небылицы. А нужно лишь рассказать о себе правду. Только это требует тренировки.
Мне нравился Бочка Сэм. Но он был не единственным, кто завладел моим вниманием.
Среди других выделялся скульптор Филат; на вид ему было около пятидесяти, седые волосы безвольно стекали на плечи, тонкие пальцы обладали великолепной проворностью. В этом вымышленном мире он сумел измыслить свой собственный, часто бывал отрешен и молчалив и почти ничего о себе не рассказывал; его речь напоминала дым молодого костра, готово угаснуть от любого порыва.
Филат не любил говорить, он любил работать. Он находил камень, ставил у дороги, словно дразня возчиков, и высекал из него что-нибудь невообразимое. Он мог сделать морскую волну или змея или вырезать целый город. Он работал с камнем просто, как художник набрасывает эскиз. Под его рукой камень становился податливой спиной домашнего пса. Фантазия Филата была неистощима.
Сидя на низком табурете, он осматривал камень, ощупывал его, запоминал каждую выемку, намечал что-то, прикидывал, оценивал форму и вес. Затем начинал работать, долго и без перерывов, повинуясь только ему известной логике. Редкие удары его деревянного молотка разносились по долине. Камень отслаивался, как замороженное масло.
Иногда он делал лишь грубый барельеф, едва проступающий из камня, иногда увлекался мелкими деталями.
Закончив, Филат вставал с табурета, стряхивал каменную крошку с рабочего фартука, складывал в сторону инструменты и уходил, не оборачиваясь.
Свои творения он всегда оставлял у края дороги, и на следующий день они исчезали. Их увозили на тачках сборщики камней, потому что это были добротные камни, немного испорченные мастером, но еще пригодные для того, чтобы быть сошлифованными или раздробленными в пыль.
— Вам не жалко? – спросил я. – Разве ваши скульптуры не дороги вам?
— Скульптуры? – он поднял на меня глаза, но тут же отвел и ушел в себя. – Скульптуры не жалко. Я бы хотел сохранить вот это.
Он показал свои руки с тонкими сильными пальцами. Ладони его были стерты до крови.
В обычной жизни скульптор Филат работал токарем в цеху мехобработки машиностроительного завода, делая шаблонные детали по шаблонным чертежам.
Была здесь сумасшедшая, какой она себя считала, по имени Кэтти – женщина средних лет с белыми волосами и выцветшим лицом. Узкие треугольники глаз щурились и моргали, словно Кэтти смотрела на яркое солнце. У нее была боязнь толпы – агорафобия, и боязнь радиоволн, от которых она пыталась спастись в воображаемой хижине на берегу реки, осознавая самообман, но не веря в него. В один из дней она поняла, что усердие добытчиков камня превратило вид из ее окна в лунный пейзаж, а потом лишило и самой хижины. Кэтти ушла в неопределенном направлении, оставив позади пустошь и свой мнимый покой и прибилась к мизантропам.
Solitude не был спроектирован для сражений, здесь невозможно отстаивать свои права в воинственной манере. Здесь приходится подчиниться толпе или не подчиняться, став изгоем. У некоторых просто не было выбора.
— Когда они остановятся? — спросил я Монаха. Мы сидели у входа в его церковь, глядя на тягучий строй камнедобытчиков.
— Никогда, — ответил Монах в свой неспешной манере. — Каждый слой для них предпоследний.
— Разве она красива? — я кивнул на пирамиду.
Монах повернул ко мне:
— А кто считает ее красивой?
— Все считают, — ответил я. — Там, на стройке — все. Кого не спроси.
— Значит, надо считать также, если хочешь работать с ними.
— А ты? Ты как считаешь?
Монах рассмеялся:
— Я ведь не работаю с ними. Зачем мне как-то считать?
— Она уродлива! — воскликнул стоявший рядом Пифагор. – Уродлива и бестолкова.
Пифагор – научный сотрудник – развлекает нас остроумными, полными увлекательных деталей рассказами про высадку на Луну и своего тезку, древнегреческого Пифагора, но каждый раз, когда речь заходит о пирамиде, в нем клокочет злость.
— Они кладут плиты все большего размера, — ворчал Пифагор. – Скоро вся эта хреновина станет неустойчивой, и незначительная, совершенно ничтожная ошибка приведет к тому, что все превратится в прах. И обвинят, кстати, того, кто сделает ту самую ошибку. На него повесят историческую вину. А ошибка в самом основании. Если уж так приспичило строить пирамиду вверх ногами, сделали бы сначала каркас.
— Пифагор, дорогой, не лучше ли сказать об этом не нам, а тем, кто строит пирамиду? – ласково спросил Монах, подмигнув мне.
— К черту их! — отозвался Пифагор. – Я говорил! И что? Им нужен миф, узкий, как острие самой пирамиды. Им мало просто построить, им важно сделать это наперекор. Им важно доказать, что сила их мысли больше самой природы. Пропагандисты чертовы! Они считают меня занудой.
— Ты и есть зануда, — улыбнулся Монах. — Но, к сожалению, ты чертовски прав.
Аш появлялась в клубе мизантропов нечасто. Я ждал ее, и чувствовал себя уязвленным, когда она непринужденно приветствовала скульптора Филата, подтрунивала над сердитым Пифагором или смешила Бочку Сэма.
Аш совсем не рассказывала о себе и легко уходила от вопросов, если я пытался подловить ее.
Она выходила из пыли и уходила в пыль, может быть, она и была пылью, плодом моего воображения, моим слишком реалистичным сном, который брал мою руку тонкой и теплой ладонью. Иногда она сидела вместе со всеми у костра, но чаще бродила где-то в одиночестве, и я ревновал ее к каменным пустошам, которые знали ее лучше меня.
С ней можно было обсуждать самые щекотливые темы, но едва разговор касался ее самой, она переливчато смеялась или исчезала.
Работа на пирамиде стала изнурять меня. Я сидел возле жернова и порой мне казалось, что он стачивает не камни, а меня самого. Я кружился вместе с жерновом, ненавидел разговоры о гектарах, все меньше понимал смысл их арифметики.
— А что эти, внизу, совсем не чешутся, — говорил мой сосед слева. – Говорят, не будут строить вообще. Мол, им не надо. Они вроде как выше этого.
— Врут, — отвечал сосед справа. – Опоздали, вот и бесятся. Так рассуждать – себя не уважать. Надо ставить большие цели.
Иногда, почти тайком, я старался сбегать в клуб мизантропов, но делать это становилось все сложнее. Редактор проявлял к моей работе навязчивый интерес, требовал регулярных отчетов, следил за каждым шагов, почти не оставив мне места для праздности. И все-таки я вырывался к ним под разными предлогами или просто тайком.
Как-то в клуб мизантропов заглянул редкий гость. Это был огромный негр маслинного отлива по прозвищу Каннибал, хотя каннибалом он не был. Он пришел под вечер, седой от пыли и блестящий от пота, устало рухнул возле костра, стараясь быть незаметным, но все равно заметный, слишком шумный и большой. Он привалился к камню, и жестом показал не прерывать из-за него разговор, но все равно тут же завладел всеобщим вниманием.
— Кан, дорогой, ты совсем себя загнал, — сказал Монах, щурясь на гостя сквозь дым.
— Проклятая пирамида, — отвечал Каннибал, прикрывая глаза. – Я ненавижу ее. Она меня не отпускает. Она вытянула из меня всё и просит еще. Мы должны были уже закончить… Должны были уже закончить… Я ушел… Больше никогда… Никогда не вернусь… Проклятая пирамида…
И он засыпал, потому что его сон давно уже превратился в бесконечную охоту за камнями. Он спал в собственном сне, и видел, наверное, шеренги вагонеток, батальоны вагонеток, полчища вагонеток, черным роем летящих вверх к пирамиде.
Каннибал приходил раз или два в месяц и всегда заявлял, что бросил пирамиду, но на следующий день его снова видели в ее тени, рвущего мускулы на разгрузке тяжелых плит.
— В сущности, пирамида не так плоха, — рассуждал Бочка Сэм. – Может быть, кому-то захотелось построить дом необычной формы. Большой дом для всех. Это ведь не слишком дурная идея. Посмотрите на все их подъемники – они великолепны. Человечество снова изобрело колесо, и блоки, и крюки, и захваты. Что же здесь не так?
Все молчали. Первым заговорил Монах:
— Раньше мы не могли построить большой дом, потому что не было достаточно мощных подъемников. Мы изобрели мощные подъемники, но где-то в процессе забыли, для чего они нам. Сейчас мы строим лишь потому, что у них есть мощные подъемники.
— Зачем? – недоумевал Пифагор. – Зачем им понадобилось строить что-то столь несуразное, если у них и так была земля для строительства? Полно земли. У них ведь были славные дома. Была свобода. В чем смысл?
— Иногда людям хочется перемен, — сказал Монах. – Смысл тут не причем. Просто хочется перемен.
— Даже если они к худшему?
— Даже если так.
Мизантропов я видел все реже. Строительство пирамиды набирало ход. Точильный камень мелькал, как пламя. Со всех окраин Solitude прибывали работники. К строю мужчин примешивалось все больше женщин. Кучи камней исчезали и нарастали снова. Пыль закручивалась спиралью и закрывала солнце.
Несмотря на героические усилия, темпы строительства снижались. Все шире становилась площадь пирамиды, и все больше ее загромождали цеха, склады, рельсы, вагонетки. Нашу угрюмую суету можно было принять за финальное воодушевление на финишной прямой. Но бурление тел и грохот вагонеток были лишь пеной, которая разбивалась о верх неподвижной пирамиды, упрямой и своенравной. Уложенные камни тонули и растворялись в ней без следа. Люди выбивались из сил. Людям не хватало места. Бодрые проповедники обещали скорую победу.
Что-то грядет, говорил редактор, разрешивший мне оставить прочие дела и погружаться в Solitude трижды за сутки. Не упусти мелочей, твердил он. В них весь смысл.
Скоро действительно случился переполох. Пирамида треснула. Трещина такой ширины, что опасно прыгать, прошла от середины западной грани до южного угла. Через трещину кинули мостки, работа остановилась, стук деревянных тачек сменился чесоткой споров.
Пирамида сохранила строгость форм, но глядя на ее темный контур издалека, наиболее зоркие якобы видели отклонение верхней плоскости от горизонтали. Они предсказывали скорое обрушение.
Их заглушали тысячи голосов. Голоса говорили: кликушы, трусы и паникеры предсказывали крах пирамиды с самого начала строительства, они предсказывали его каждый день, но пирамида стояла. Трещина – всего лишь техническая проблема. Ее решат сообща. Ее решат, утроив усилия. Голоса проповедников эхом разносились по окрестностям.
Но треснула не только пирамида – треснуло и единодушие ее создателей. Неформальные лидеры сопротивления обвинили идеологов пирамиды в дилетантстве и призвали снести пирамиду, чтобы на ее осколках построить новую, более прочную. Они настаивали, что разрушение должно быть полным и абсолютным, иначе глубинные трещины дадут о себе знать в будущем. Они утверждали, что знают секрет истинной пирамиды, но что это был за секрет, не говорили.
Другие предлагали превратить пирамиду в куб; трудозатратный проект, сулящий устойчивость на века. Третьи советовали разобрать треснувшие слои и оставить на пирамиде лишь тех строителей, кто работал с самого ее зарождения, вычеркнув из списков новичков.
Тем временем трещину завалили камнями и залили прочнейшим бетоном, а сверху положили самые массивные плиты, которые, по расчетам, должны были стабилизировать конструкцию.
Работа снова шла в ударных темпах. Люди проявляли угрюмую свирепость, они тащили осколочную породу, остатки чьих-то особняков, корыта с песком и округлые валуны с дальних окраин. У пирамиды копились запасы стройматериалов, охрана давала слабину, стройматериалы перемещались с одной площадки на другую, а потом обратно. Наверху не утихали споры о том, как лучше маскировать трещину.
Под пирамидой у самого ее острия собирались те, кто присоединился к строительству недавно и теперь опасался за свою долю из-за слухов о дефиците места. Люди с ненавистью смотрели на вновь прибывающих, видя в них прямую угрозу. Слышались требования окружить пирамиду забором и создать контрольно-пропускную систему. Кто-то заговорил о строительстве альтернативной пирамиды, которая превзойдет эту по масштабам, но за счет новых технологий будет построена меньшими силами.
Трещина осталась под слоем бетонных плит, положенных внахлест, а подпорки по внешнему периметру пирамиды позволили лидерам заявить о полном решении проблемы. Сопротивление ослабло, и его вожаки были отстранены от работы, переместившись вниз к остроугольному основанию, где в сумрачной зоне, среди вечной влажности и болот, вынашивали планы по разрушению пирамиды, агитируя недавно прибывших на бездействие и бунт.
Остальные снова поверили в близость победы, и снова потянулись монотонные дни, и пыль вращалась вместе с точильными камнями.
Но вера их снова подверглась испытанию, когда свежая трещина прошла по углу пирамиды, и еще до того, как в споре родилась истина, угол обрушился, взметнув облака пыли.
Его восстановили, и гигантские подпорки укрепили края пирамиды. Но трещины продолжали появляться и расти. Иногда они выскакивали в промежутках между камней, нарушая их строй, или огромная плита лопалась в самой толще, или косой росчерк нарушал свежую кладку.
Все больше появлялось проповедников иного сорта. Они подводили людей к очередной трещине и говорили: «Видите? Мы все пропадем». Они требовали прекратить это безобразие. Они призывали сбросить лидеров пирамиды с самой высокой ее точки, чтобы ветром их отнесло на каменные пустоши внизу. Они обвиняли лидеров в незнании строительного дела и обещали устранить все трещины в пятидневный срок и тем более не допустить появления новых. Их рецепты были просты и доходчивы. Каждый знал, что если засверлить трещину, она прекратит рост, и когда новых проповедников спрашивали, почему такой простой метод не используется сейчас, они отвечали просто: лидеры пирамиды слишком боятся за свой авторитет. Новые проповедники требовали полноту власти, чтобы они могли как можно скорее засверлить все трещины и организовать строительство в удесятеренных темпах.
Опасаясь за собственный надел, люди все чаще стремились проводить время наверху пирамиды. Все больше ожесточались те, кто остался внизу, кого теперь не пускали наверх даже работать.
Трещины продолжали расти. Скоро огранка пирамиды потеряла четкость, и сама она все меньше напоминала треугольник. Множественные подпорки сделали ее похожей на гигантский куб с изъеденным термитами низом.
Редактор заставлял меня оставаться в гуще событий. Я говорил то с одним лидером, обещавшим остановить трещины, то с другим, который сулил быстрое превращение пирамиды в полноценный куб. Я уставал как никогда, и хотя работы как таковые прекратились, меня угнетала необходимость пропускать через себя столько точек зрения, которые казались убедительными поначалу, но теряли лоск, стоило взглянуть на свежую трещину, юркой змейкой пробежавшей под твоими ногами.
Мне хотелось навестить мизантропов и посмотреть на пирамиду со стороны. Я хотел спросить опытного Пифагора о трещинах. Мне было интересно, продолжают ли неразборчивые сторонники пирамиды истирать в порошок скульптуры Филата. Хотелось послушать Монаха и спросить его о чем-то, что вечно вертелось на языке и никак не давалось в разговоре. Но времени катастрофически не хватало.
Строительство в самом деле застопорилось. Толпы людей бродили, спорили, перемещали камни, поднимали их наверх и опускали обратно. Спорили между собой приверженцы пирамиды старой и новой, и все они спорили с теми, кто ратовал за куб. Споры были не менее яростными, чем движение камней из одной кучи в другую. На ускоренной записи окрестности пирамиды напоминали пески, движимые натиском ураганных ветров.
Наконец, после долгих препирательств, у пирамиды появился новый лидер, признанный не всеми, но достаточно властный, чтобы возобновить строительство. Теперь оно шло историческими темпами. Треснутые куски безжалостно откалывались, поверх них накидывались плиты, камни, валуны, никто не занимался тонкой подгонкой. Всех подстегивала мысль, что уже скоро можно будет забыть о глубинных трещинах. Пирамида все меньше напоминала свой чертеж, если они существовал. Верхняя ее грань походила на бесконечный каменный лабиринт. Обломки то и дело срывались с краев, взрывая склады и уничтожая подъездные пути, но на это давно перестали обращать внимание.
В один из дней, когда я, урвав немного времени, отправился в клуб мизантропов, пирамида рухнула.
Сначала я услышал далекие раскаты, будто тяжелые камни заспорили на своем языке, а когда оглянулся, увидел невероятных размеров облако пыли, в которое погружалось серое тело пирамиды. Облако росло на глазах, и скоро ветер швырнул в лицо шершавый песок. Мир погрузился в сумерки.
Пыль держалась в воздухе несколько дней, и несколько дней я бесцельно шагал по толченому песку, словно по дну мутного океана. Изредка я встречал людей; некоторые лихорадочно бежали, другие обреченно сидели на камнях, закрыв голову руками. Пыль покрывала их плечи, превращая в статуи. Одни обвиняли власти, другие отщепенцев, подточивших основание пирамиды.
Я шел наугад и часто на ощупь, ориентируясь на белое пятно солнца, когда мог его разглядеть. Я заблудился.
Скоро пыль стала рассеиваться, но это не помогло. Дорог не осталось, каркасы каменных пустошей рвали песочное оделяло, склады больше не охранялись, мародеры по привычке тащили камень, но уже не знали, для чего. Пыль лежала поверх всего, как накинутый на лицо покойника платок.
И вдруг я увидел Аш. Она появилась из пыли, как и раньше, и ее белизна казалась ослепительной на фоне мутного океана пыли. Она не смеялась.
— Куда ты идешь? – спросила она.
— Я иду к вам. К тебе.
Аш взяла меня за руку.
— Подожди, — сказал я. – Давай постоим.
Мы смотрели на сумрачную даль, непроницаемую настолько, что невозможно было разглядеть горизонт; ту самую даль, где еще недавно острым клином выделялась перевернутая пирамида, величайшее творение человечества.
Потом мы долго шли по пустым однообразным холмам, и порой казалось, что мы попали в чистилище, где нет ни верха, ни дна, ни запада, ни восходов. Мир Solitude окончательно стал серым, утратив генофонд цветов.
Полуразрушенная церковь стояла на прежнем месте. Зеленая клякса наползала на холмы. Истощенная река текла по обмелевшему руслу. Они сидели у костра, как и раньше. Его дым, кружась, оттеснял пыль.
— Я ненавидел пирамиду, — сказал Бочка Сэм. — Странно, что я не испытываю радости сейчас.
— Чему радоваться? – буркнул Пифагор. – Теперь надо отстраивать. Только не эту чертовщину, конечно, а дома, нормальные дома.
Все смотрели туда, где еще недавно высился черный клин, закрывая полнеба. Теперь там была лишь неразличимая муть.
У края дороги, где работал Филат, скопилось несколько скульптур, и все они были вариацией одной и той же темы – огненной птицей Феникс.
— Теперь, конечно, легко рассуждать, — сказал я. – Но разве сразу не было понятно, что она рухнет? Ведь вы знали?
Все молчали.
Из пыли вышел человек, незнакомый, худой и оборванный. Он катил за собой пустую тележку.
человек замер у края зеленого ковра, и стоял несколько секунд, похожий на приведение. Аш, легкая, как бумага, подлетела к нему, едва касаясь земли.
— Вы хотите к нам?
Человек склонил голову:
— Разрешите, я возьму у вас немного земли. Мне нужно восстанавливать свой сад.
— Пожалуйста, — сказал Монах. Он встал, скрылся в церкви, и скоро вынес оттуда штыковую лопату. Я давно не видел таких: на каменоломнях чаще использовали совковые.
Человек осторожно ковырнул землю. Слезы текли по его щекам.
Мы все почувствовали себя неловко и отвернулись, глядя в неясную даль, где когда-то стояла пирамида.
Монах сказал:
— Все подвиги и все преступления совершаются после осознания одной лишь мысли: я могу.
Класс! Как будто в 90-е вернулась к пирамидам. Шучу. Жду продолжение. Отзыв напишу в оконцове.
Поправил очевидные ошибки и форматирование. В аэропорту писать и выкладывать — жесть, конечно.
И спасибо Наде Суховой за файлик с опечатками. Также поправил
Дочитал, пришлось регистрироваться.- это восторг!! Гениально громкое слово. Но без пяти минут. Лучшее что написал Артем за последнее время. Емкие образы, в которых узнаются беженцы, корыстные правители, голодные художники, анархисты, прагматики, мечтатели. Персонажи описаны штрихами и отлично узнаются. Громаду пирамиды ощущаешь кожей. Ее крах предрешен, и до последнего не ясно как обыграет ее автор, развязка очевидна и все равно мурашки побежали. Не совсем ясное название «клуба мизантроп», осталась какая то недосказанность, но может быть так задумано, чтобы вернуться мыслями и еще раз перечитать. Спасибо!
сюжет вроде как библейский — вавилонская башня. однако же интерпретация современная — в виртуальном мире. в целом интересно почитать.
но все-таки классическое «что хотел сказать автор?», в этот раз я, пожалуй, не понял. )))
Бредятина полнейшая, дальше 3го абзаца читать не стал
Ведь генетику тоже не признавали 🙂 (с) Любовь и голуби
И правильно сделали! Зачем мучаться, если ничего не поняли? А мне ужасно понравилось! А ведь правда страшно, когда кто-то ставит социальные эксперименты, а ты можешь только слиться в общем порыве, не совсем понимая, ЗАЧЕМ, или стать изгоем терпеть, пока эксперимент не закончится.
Друзья, спасибо за комменты, хорошие и остальные) Уезжаю до выходных, так что не успеваю вклиниться в обсуждение. Но потом приеду и все внимательно прочту.
Присоединяюсь к аплодисментам. Товарисчи, это литература! Замечательный язык, характеры, сама идея. Я пойду еще перечитаю)) Артем, ты талантище. Я хочу такую книгу в бумажном варианте. И с автографом))
Юля, тебе отдельное спасибо за такую оценку… Для меня это важно, потому что конкретно твое мнение имеет высокий коэффициент значимости для меня. Автограф у меня довольно примитивный, но в любом случае обещаю)
Ну вот, наконец-то я могу высказаться полностью. Повторю слова Александра — восторг! Восторг в том, как умело и многогранно автор подает идею. Образ Пирамиды, конечно, не оригинальный, но вот события вокруг нее — это плод настоящего творчества. Здесь, как в слоях пирамиды запечатлено все: наша история, наша психология, наш социум.Какой гранью повернешь — то и увидишь. Хочешь — историю с бесконечным и бессмысленным строительством социализма. Хочешь — законы общества, когда каждый должен стремиться к какой-то материальной мечте и вкалывать во имя своего светлого будущего. Хочешь — психологию толпы, коллективное самосознание и противопоставление этому личности.
Но что меня больше всего порадовало — это наличие второй пирамиды. Одна была материальная, в выдуманном мире. Вторая нематериальная, но в мире реальном. Герой, сам того не понимая (или понимая, но не заостряя внимания), строил свою собственную пирамиду по указке редактора. Уже не понимая смысла и без особого желания, он реализовывал чьи-то стремления, которые не приводили ровным счетом ни к чему. В этом и есть горькая правда жизни: мы часто — гораздо чаще, чем нам хочется в это верить — отстраиваем чужие пирамиды. Нам внушают полезность этих действий, нас шантажируют, нам угрожают — и мы тащим и тащим камни, возводя чужую мечту.
Кстати, мне кажется неслучайным тот факт, что твоих заблудших героев, Артемий, все время спасают женщины. Одни — активными действиями, другие — своим творчеством, третьи — своей беспомощностью. Разными способами, но они добиваются, чтобы гг остановился, задумался, огляделся, услышал себя. Есть в этом что-то символическое.
О пирамиде ничего не скажу. А женщины они того, последняя надежда на спасение мира.
🙂 Спасибо, насчет женщин даже не знаю — не думал в таком ключе, но коль скоро в подобных рассказах я не стараюсь все до конца осмысливать и даю некоторую фору бессознательному, то да, вполне возможно.
А так я противопоставляю амбиции (пирамиду) и любовь, и последняя, вероятно, материализуется в образе женщин, да. Пожалуй, верно.
Если на то пошло, то у тебя во многих произведениях (из тех, что я читала) амбиции противопоставляются любви. И да, любовь побеждает. Причем не в кровавых сражениях, а иначе… мягко, но настойчиво возвращает героя к истинным ценностям, к себе самому. Мне это очень импонирует, да.
А в реальной жизни пока все наоборот.( Во многих частных историях любовь побеждает, а в глобальном мировом масштабе побеждает бабло.
Мир постоянно проживает сменяющие фазы, развития-амбиций и любви-сохранения. Любовь не способна ничего победить, это не ее метод. Любовь может только сохранять. Амбиции рано или поздно побеждают сами себя, на их месте остается пепелище, и в нем — зерна любви, которые прорастают вновь, чтобы дать силы новым амбициям. Так развивается мир. Сейчас мы, вероятно, приближаемся к фазе максимального накала амбиций, что рано или поздно всегда приводит к откату назад. Но любовь никуда не исчезает, пока человек остается человеком, она лишь становится менее заметной.
А про бабло — лишняя фраза, избитая. Бабло — это инструмент, количественная мера, не более. Амбиции любят счет, и не важно, счет в банке или на стадионном табло.
Фраза про бабло избита несомненно. Но она точно отражает современную реальность. Попробуй ответить на вопрос: Для чего американцы устанавливают везде , где могут дотянуться, » демократию» ? Для чего «освобождают » народы по всему миру? Для чего тратят деньги на эти мероприятия. Я пытался понять какие политические интересы могут оправдать такую «бескорыстные» и затратные мероприятия. Но как только я посмотрел на это с точки зрения бизнеса все встало на свои места. Американцы свергают законное правительство, разрушают государственный аппарат и экономику для того чтобы подешовке скупить обанкротившиеся предприятия и взять под контроль ресурсы. На место свергнутой власти приходят продажные и беспринципные марионетки, которых также интересует только бабло. И конца-края этому процессу не будет никогда. Если кто-то устал делать бизнес, то он отправляется на заслуженный отдых, а его место стремятся занять десятки претендентов молодых и рьяных. И я понятия не имею, что может остановить этот процесс.
Давайте политическую дискуссию об американцах для других постов оставим. Как таковому рассказу ваши тезисы не противоречат и довольно очевидны, просто не хочется сводить тему к американцам как таковым — они такая же частность. Меня интересовала более общая картина.
Невозможно обсуждать ситуацию в современном мире обходя молчанием главных игроков. Я бы с удовольствием прочитал что думают другие на этот счет. Свое мнение я никому не навязываю и не собираюсь отстаивать его с пеной у рта , если кто-то с ним не согласен.
Ваше мнение, в общем, достаточно типично, думаю, многие плюс-минус его разделяют, а если углубляться в нюансы, то уйдем далеко от темы. Разменяемся на частности, так сказать. Думаю, под каким-нибудь другим постом можно подискутировать подробнее об американцах и их добродетелях)
Интересно, а страна наша сейчас на какой стадии пирамиды? Еще цельная или трещины пошли.
Я ждал подобной постановки вопроса. Да, интересно. Хотя с моей точки зрения, наша страна — часть общей пирамиды, не тождественная ей во всем, но неразрывно связанная. И трещина проходит по всей пирамиде, а не отдельно взятой стране.
У каждого государства своя пирамида.. имхо ессесно.
Я по-другому думаю) Но в данном случае это не важно. В пирамиде из рассказа каждый волен увидеть что-то свое, и может быть, даже не столько глобальное, как государства и цивилизации.
Да дело не в американцах. Дело в принципе по которому строится «пирамида». Все мы учились в школе и в каждом классе нужно было выбрать актив Комсоргов, старших группы( в институте) и тд. Если в младших классах с этим не было проблем, то в старших классах все отказывались от этих должностей. За эту дополнительную работу и хлопоты не было никакой доплаты, никаких льгот, только гемор и суета. То есть амбиции не подкрепленные материально очень быстро сходят на нет. И совсем другое дело, когда должность или звание хорошо оплачиваются или приносит другие бонусы.
Полагаю, такой взгляд имеет место быть, но отражает лишь одну грань реальности. Экономическая мотивация сильна и очевидна в людях, однако амбиции ей не исчерпываются. Есть амбициозные цели, не подкрепленные какими-либо денежными соображениями или противоречащие им. Есть «люди денег» — для них накопление самоцель. Но есть и другие типажи, например, «люди власти», для которых деньги — не более чем инструмент для достижения более высоких (с их точки зрения) целей. Есть «люди науки», «люди искусства», «люди достижений» и множество других проводников амбиций, которые отнюдь не ограничиваются денежными аспектами.
Вы слишком высушиваете палитру человеческих мотивов. Уже куча исследований на эту тему была, и уже давно выявлено шесть основных видов мотиваций, которые движут человеком и которые подпитывают его амбиции. Деньги (и любое материальное вознаграждение) — это лишь один из них. Есть так же желание быть первым, победителем (характерно для спортсменов), желание снискать уважение (характерно для замкнутых коллективов, например, для зэков), желание сделать/открыть что-то новое (характерно для людей науки и искусства), желание получить власть и, наконец, желание удовольствий, развлечений.
Я не пишу, что других мотивов нет. Конечно они есть. В общих чертах для достижения любой цели нужно построить свою «пирамиду» или продвинуться по уже существующей. Самое большое количество людей работают над созданием «пирамид» государственной власти. Эти «пирамиды» влияют на жизнь каждого человека и от мотивации и целей «верхушки пирамиды» зависят все и всё. При этом есть «пирамида» в кружке макраме или на дворовой хоккейной площадке или в мастерской художника. Там участниками могут двигать самые разные мотивы. Но какое мне дело до их мотивов, даже если этот кружок или секция находятся за стеной моей квартиры?
Не покидает ощущения, что вы не читали самого рассказа, ибо ваши комменты действительно звучат слегка странно. По пирамиде, о которой я вел речь, нельзя продвинуться. Физически невозможно))) И нет у нее верхушки в том смысле, который вы вкладываете.
читал-читал. цитата: чем больше был вклад — тем больший участок на верхней грани пирамиды получал игрок…
У каждого жителя-строителя есть цель. достижение цели это «вершина» любой деятельности. А какую физическую форму имеет место работы или существования, в том числе и в рассказе, это дело десятое.
Не могу настаивать, ведь надо оставлять читателю права видеть что-то свое.
Но что до меня, то основная идея перевернутой пирамиды в том, что у нее нет «цели», нет «вершины» — ее порок в том, что ее строят до тех пор, пока она не рухнет. Иного предела нет.
Я тоже ассоциирую перевернутую пирамиду как неправильно поставленную цель. Но рухнет она только для того, кто понял, что двигался к неправильной цели. А все остальные будут продолжать.