Чезар. Фрагмент

ЧЕЗАР

Роман Артема Краснова

Глава 1. Митинг

От жары затихли даже надоедливые мухи. Ефим, стоя рядом со мной в тени берёз, утверждал, что чёрные машины в такие дни нагреваются до ста с лишним градусов, и кто-то из его знакомых в Средней Азии жарил на капоте яичницу. В подтверждение своих слов он набрал полный рот воды и выплюнул её на капот, ожидая, видимо, что тот зашипит словно утюг, но вода растеклась ленивым пятном и превратилась в мутный отпечаток.

Ты зачем мне машину обхаркал? — удивился я.

Ефим глядел тупо, обескураженный превратностями физики.

Не получилось, — бесхитростно признался он. — Так в Азии ещё жарче.

Митинг протекал в сонном режиме. Толпа, состоящая наполовину из челябинских активистов, наполовину из местных башкир, ждала команды. Отсутствие главного заводилы Эдика не давало людям раскочегариться, и свои самодельные плакаты они пока использовали как веера.

Вот что за человек? — ворчал Ефим. — В такую жару народ согнал, а сам где? У людей, поди, огороды поливать надо.

Да, не похоже на него, — согласился я и с удовольствием подумал, что Эдик просто запил или, ещё лучше, попал под машину. Лежит сейчас где-нибудь безвредный, тихий, почти приятный человек в гипсе. И если так, через полчаса этот шапито свернётся.

Ефим, угадывая мои мысли, спросил:

Михалыч, ну, а долго ждать-то? Без него не начнут. Погундят да разойдутся.

Час ждём, — сказал я. — Убедимся, что поезд проехал, и по домам.

Ладно, — угрюмо согласился Ефим, опёрся было на капот машины и тут же отскочил: — Ай! Я тебе говорю, яйца прижигает! Ты потрогай!

Да знаю я. Трогал уже.

В сотне метров от нас кучковалось человек сто протестующих — немало, учитывая погоду и удалённость от города. Эдик неплохо поработал, но почему-то не спешил воспользоваться плодами своих организаторских усилий и рисковал утратить инициативу. Люди отрешённо глядели по сторонам, утомлённые жарой и друг другом, и мне вдруг показалось, что они обнимутся и разойдутся, и все мы рассядемся по кондиционированным машинам, разбежимся в разные стороны и запьём эту душную субботу холодным пивом.

Будь тут Подгорнов, он бы столкнул людей лбами, и всё закончилось бы задержаниями. Но потому и послали меня: нам задержания ни к чему. Зачинщики этого протеста только и ждут, что мы проявим свою звериную суть и наградим их мученическим ореолом, но они не дождутся. Жара выпустит их протестный пар раньше, чем дойдёт до провокаций. Нужно просто ждать и надеяться, что Эдик действительно умер.

Вдруг толпа глухо заворчала, словно смутившись бездействия, и запустила свой однообразный внутренний диалог, долетавший до нас фразами:

Конечно! Деньги, деньги, деньги им давай! Понаехали вон, машин понаставили! А раньше знать про нас не хотели!

Вы с кем воюете? — кричал кто-то в сторону росгвардейцев. — Это же ваш народ, вы защищать его должны! Полицаи!

Уфалейские отвалы им нужны, вот что им нужно! Всё по области растащат!

Граждане, жители, я сам из Аргаяша, не дайте им разнести эту дрянь! Тут детям нашим жить, внукам! У меня вон, смотрите, экзема от выбросов ихних! Они по ночам прям оттудова таскают! — мужик в тонких трико с куполами коленей тыкал в сторону забора, отделяющего зону.

Иван Матвеич, ты своим плакатом чуть мне глаз не вышиб! — слышался высокий голос Чувилиной. — Ну, осторожнее!

На плакате, который её потревожил, гуашью был нарисован кривой противогаз с надписью: «Им деньги, нам могила!»

И где-то на фоне слышался монотонный, приглушённый голос:

Рыбалить там можно. Дорога нормальная, нормальная, тебе говорю!

Кому что: одних вон уфалейские отвалы беспокоят, других только рыбалка. Но всё равно ведь пришли для массовки, черти полосатые.

Росгвардия стояла чуть в стороне. Бойцы поснимали шлемы и сидели в тени автозака, упревшие в своих панцирях. Кивнув на них, Ефим сказал:

Пацаны говорят, усиление к ним идёт серьёзное. Где-то в двадцатых числах будет. Со всех регионов к нам сгоняют: и ОМОН, и спецназ, и вообще всех. Что-то назревает, Михалыч, а? Может, эти митингёры чего-нибудь задумали? Может, провокацию готовят?

Да нет, — отмахнулся я. — Когда у военных учения, силовиков всегда сгоняют. Мы же приграничный регион, стратегический. Плюс обстановка.

Я велел Ефиму ждать и пошёл вдоль ограждения зоны в обход толпы, чтобы оглядеться и получше рассмотреть лица наиболее активных митингующих.

За почти тридцать лет с момента катастрофы я никогда не был так близко к зоне и никогда не задумывался, как она огорожена. Мне представлялся глухой бетонный забор высотой метров семь, этакая великая уральская стена, позади которой — бурая земля и одинокие знаки радиационной опасности, как суслики в поле.

Но вместо забора вдоль границы зоны тянулось примитивное ограждение из колючей проволоки, провисшей, косой и расхристанной, которая угрожала уже не шипами, а ржавчиной на них. Позади проволоки не было ничего необычного: трава, заросли паразитного клёна, чертополох да полынь. Я остановился и принюхался: к ароматам трав как будто примешивался инородный медицинский запах, хлора или спирта, но, скорее всего, это ощущение было фантомным — травматическая реакция памяти на образ зоны, который являлся ко мне во снах. Щёки у меня покалывало от пота, и легко было представить, что я ощущаю облучение зоны, хотя никого облучения давно нет.

Мне хотелось сделать шаг от ограды, но, поймав себя на этом малодушии, я подошёл вплотную и коснулся проволоки, которая завибрировала и посыпала ржавой перхотью. Почему тебе страшно, Шелехов? Что это за животные спазмы воли, словно дикий зверь пугается костра? Тебе хочется не просто отойти подальше от периметра, тебе хочется отойти и забыться, и в этом всё дело. Тебе просто не хочется думать о трёх тысячах квадратных километрах, на одном из которых, возможно, лежит истлевшее тело твоего отца или разгуливает его беспокойный дух.

Я тряхнул головой. Избегая контактов с зоной, я мифологизировал её и превратил в своей фантазии чёрт знает во что. Вон она зона, Шелехов, трава да кусты, парк развлечений для сталкеров, безмятежная чёрная дыра, куда теперь возят экскурсии. Попроси Рыкованова устроить тебе персональный тур, он не откажет. Съезди в Кыштым, в Касли, к саркофагу, переболей и успокойся.

Хорошая терапия, но сложная, страшная. Надо обдумать спокойно.

Я переключился на толпу, где мелькали знакомые лица. Госпожа Чувилина двадцать лет назад преподавала физику в университете и поэтому считалась специалистом по всем разделам экологии, от выбросов металлургических производств до утилизации радиоактивных отходов. К пятидесяти годам она оставалась бы красивой женщиной, если бы не вечная маска крика на её лице.

Экоблогер Прохор не расставался с камерой на длинной селфи-палке, безостановочно снимая себя. Крикливым голосом он сообщал подписчикам, что те наверняка умрут и что причина тому — не господь бог, сделавший человека смертным, а мы, чезаровские свиньи.

Был тут и старик Галатаев, бывший ликвидатор, поборовший рак поджелудочной и выживший из ума лет двадцать назад. Он был зациклен на идее превратить очаг зоны в искусственный водоём и любой разговор сводил к рассуждениям о целебных свойствах воды, о её аномалиях, о Ph-балансе, об ионном обмене.

Я дошёл до ворот, которые косо висели над железнодорожными путями, как крылья подбитой птицы. На воротах висел старый знак радиационной опасности. Толпа ещё не решалась подойти к путям, как бы обозначая, что апогей митинга с киданием добровольцев на рельсы ещё впереди.

До катастрофы эта железнодорожная ветка соединяла Челябинск с Верхний Уфалеем и дальше уходила на посёлок Полевской в Свердловской области и Екатеринбург. После взрыва на АЭС почти девяносто километров пути оказались внутри периметра зоны, и движение поездов остановилось на 27 лет.

Дорога не была электрифицирована, и раньше составы здесь таскали тепловозами, что облегчало задачу по её реанимации. Рельсы приобрели бурый оттенок и искривились, и, когда ведёшь вдоль них взглядом, начинается морская болезнь.

Сейчас «Чезар» готовился перезапустить движение грузовых составов через зону в направлении Полевского, где нам удалось отбить у дягилевских трубопрокатный завод. Это позволяло соединить Полевской с Челябинском напрямую, избавляя «Чезар» от транзита через Екатеринбург, вотчину Дягилева. Мы не удивились, когда дягилевцы натравили на нас Эдика с его экологической кодлой, что было в равной степени предсказуемо и бесполезно: транзит поездов через зону волновал лишь жителей нескольких близлежащих селений, но не челябинцев в своей массе.

За воротами пути изгибались влево и уходили за кроны низких кусов. Там была заброшенная станция Татыш, рядом с которой лет семьдесят назад стоял посёлок, где жили наработчики первого металлического плутония в СССР. Само предприятие, завод «В», по моим расчётам, находилось внутри зоны в двух километрах от нас к северо-востоку. В момент катастрофы в его цехах уже располагалось гражданское металлургическое производство.

Позвонила Ира.

А ты не дома, — сообщила она, и я услышал щёлканье дверного замка. Значит, позвонила с порога.

Я знаю. Малыш, мне ещё полдня нужно. Вернусь часа в четыре.

Я сейчас распахну все окна, не ругайся. В твоей квартире очень душно.

«Твоей», «моей»… Три года вместе, но она до сих пор не сжилась с этой квартирой и различает, где чья территория.

Конечно. Кондиционер включи. А вечером поехали в ресторан.

А вечером я не могу. И в понедельник я улетаю. А твоя работа в выходные обычно плохо заканчивается. Ты на этом митинге? Поехал всё-таки?

Ну, прости, я не мог отказаться, Рыкованов лично просил за Эдиком присмотреть. Но у меня хорошие предчувствия. Эдик даже не приехал, так что вместо митинга получилась овсяная каша. Заедешь завтра?

Посмотрим, — мягко ответила она и сбросила вызов.

Но Эдика я сглазил. Когда я поднял глаза, он быстро шагал от парковки, держа в руке своё главное оружие — мегафон. Выглядел он не так свежо, видимо, хорошо провёл вечер пятницы, но всё же был более боеспособным, чем если бы, допустим, его переехал самосвал.

Эдик, конечно, был уникальным дерьмом, потому что выглядел, как конфетка. Он выделялся ростом и красотой чернобрового лица, его длинные волосы раздувались на ходу, его взгляд был всегда по-орлиному сосредоточен, и женщины смотрели на него заворожённо. Да я бы тоже засмотрелся, если бы за два года наблюдений не знал его паскудное нутро. Помимо жены он спал с бабой из министерства экологии, имел нарциссическую натуру, мечтал о политической карьере, но при этом был ещё и довольно труслив, а потому изворотлив. Его бизнес-модель заключалась в том, чтобы отрабатывать дягилевские деньги, не давая Рыкованову разозлиться всерьёз. Эдик хорошо чувствовал грань, где спектакль переходит в жизнь, и поэтому был даже удобен: при всей своей трухлявости, он хотя бы не нарушал законов жанра.

Мегафон в его руках захрипел и издал протяжный свист. Толпа затихла, внимая звукам, как волшебной дудочке. Эдик мог говорить о теории плоской Земли, его бы всё равно слушали запоем.

Заметив меня, он отвёл глаза. Он вряд ли знал меня в лицо, но почувствовал идейного врага совсем другого калибра. Теперь своей похмельной башкой он прикидывал, сколько нас, каковы наши намерения, можно ли нас вывести из себя и не слишком ли это рискованно. Его место силы было у памятника «Вечному студенту» возле главного корпуса ЮУрГУ, сюда же его направили дягилевские, и он понимал, что находится на территории Рыкованова, и что здесь грань между спектаклем и жизнью чуть тоньше обычного. Да, Эдик, ты умный парень, ты всё понимаешь. Начинай уже.

Но Эдик медлил, переговаривался с кем-то из помощников, мял в руках бумажки. Сценарий, похоже, забыл.

В толпе всплыл неряшливый плакатик с надписью «Нет войне!», но сконфуженно пропал — неразборчивому активисту объяснили, что экологический митинг не стоит подрывать теориями заговора. Среди протестующих полно любителей сеять панику по любому поводу.

Пока Эдик собирался с духом, появился министр экологии Нелезин. Он спешил ко мне сбоку, опасливо огибая толпу. Растения вымазали пыльцой кремовые штанины его брюк.

Как жарко-то! — воскликнул он, утираясь платком.

Давно приехали, Иван Алексеевич? — я сжал влажную нелезинскую ладонь.

Только что, — он встал рядом, щурясь на солнце, напоминая потного китайского божка. — Утром-то на дачу поехали, а тут ваши звонят, так, мол, и так, надо.

Это я распорядился. Извините, придётся поработать.

Да, я понимаю. Хорошо, недалеко был. А места тут хорошие, чудо места! Край ста озер, как говорится…

Он заговорил о рыбалке, придвинулся и перешёл на вкрадчивый полушёпот, словно его способы прикормки лещей представляли коммерческую тайну. Весь этот необязательный разговор был его способом не думать о толпе, с которой он скоро будет объясняться.

Я прервал его пассаж о достоинствах кукурузы в качестве наживки:

Иван Алексеевич, вы готовы выступить?

Конечно, — быстро отрапортовал он, но по движению его головы было понятно, что готов кто-то другой.

Что? — зацепился я за этот жест.

Там человек из «Росатома» приехал, специалист, — кивнул Нелезин. — Вон, вон он. Это же, как говорится, их епархия. Мы то что? Мы же в Минэко радиацией-то никогда особо… Это же федеральная история.

Человеку из «Росатома» было лет тридцать. В брюках и светлой рубашке, похожий на менеджера по продажам, он стоял в тени недалеко от парковки, прижимая к себе тонкую папку, припотев к ней. Почувствовав наш интерес, парень распахнул папку, нахмурился и углубился в чтение.

Нет, — отрезал я. — Выступите вы. Технические подробности никого не убедят. Это эмоциональный протест. Вы свой, вы местный: нужно максимально просто объяснить, что опасности нет, ясно?

Конечно, конечно. Да какая опасность-то? — закачался он сразу всем телом. — Поезд обычный проедет, что страшного-то?

Эдик снова куда-то пропал. Я оставил Нелезина, который злил меня бестолковым соглашательством, и зашагал вдоль путей. Слева от меня на поляне стоял жёлто-оранжевый шатёр, украшенный цветными ленточками, которые змеились на слабом ветру. У шатра бесновался раздетый до пояса парень. В руках у него была пластиковая бутылка, которую он использовал наподобие бубна. Он кривлялся, извивался, делал нелепые финты ногами, бил в пластиковый бубен и выкрикивал что-то вроде «О-шш! О-шш!».

Я включил рацию и прошипел:

Денис, блин, что за цирк у меня тут? Где! На поляне у забора. Это цыгане или кто?

Денис наблюдал за мной из машины. Рация выдавила шершавый звук:

Кирилл Михалыч, да это дети, мы проверили.

Дети?

Подростки, паганы, как их… праноеды или типа того.

Секта?

Ну, да … Они в обход дороги пролезли ещё с вечера, палатку поставили. Шугануть?

Не надо. Пусть жарятся. Отбой.

Когда я снова повернулся к шатру, его обитатели стояли у входа, насмешливо разглядывая меня. Им было лет по двадцать. Бесноватый продолжал свой танец. Ещё один парень, светловолосый, с немного детским лицом и острым носом, похожий на зверька, сидел на пне и задумчиво строгал палку.

Две девушки в длинных платьях под самое горло двинулись ко мне через поляну. На головах у обоих были картонные кольца с орнаментом. В паганских культах я пока не разбирался, но из-за обострения внешнеполитической ситуации скоро мне придётся освоить и эту науку. Язычники были плодотворной средой для антиправославных идей.

Чезаровский? — крикнула мне одна из девушек, но я не ответил.

Обе остановились метрах в пяти от насыпи. У кричавшей девицы было узкое худое лицо и жидкая чёрная причёска, словно налипшие водоросли. Картонное кольцо, прижимая волосы, делало её голову ещё более вытянутой и придавало сходство с афганской борзой.

Зачем же вы шпионите? — не унималась она, хитро подмигивая мне.

Вторая девица была симпатичнее: её круглое безмятежное лицо напоминало разбуженного кота. Пышные волосы непокорно выбивались из-под картонного колечка. В её лице было меньше яда. Она смотрела на меня с любопытством и даже лёгким восторгом, как смотрят на опасных хищников в зоопарке.

Я усмехнулся и хотел уйти, но борзая добавила ровным голосом:

Можно было прийти и познакомиться, мы же не прячемся.

Времени не было, — ответил я таким же усыпляющим тоном. — Вы отдыхаете, я на работе.

Нравится быть рыковановским псом? — спросила борзая всё также мирно, но глаза её дерзко блеснули.

Не меньше, чем тебе нравится жить среди полоумных.

А на войну пойдёшь? — губы её изогнулись, как сарматский лук.

Не будет никакой войны. Учения идут, понятно? У страха глаза велики.

Тебя и не позовут, — ответила борзая, теряя ко мне интерес. — Ты старый уже.

Наверное, я переменился в лице, и девицу это возбудило: она выставила запястья, одно из которых украшала татуировка дельфина, и, хлопая глазами, спросила:

Может быть, арестуешь меня? Я попала под дурное влияние. Мне теперь антинародные мысли в голову лезут, и вся ваша чезаровская кодла кажется мне сборищем конченных дегенератов.

Что касается дегенератов, ты оглянись вон, — кивнул я в сторону бесноватого танцора. — А будете мешаться, арестую.

Арестует он! Да ты в отставке! — заголосила борзая, хохоча. — Тебе же только охранником быть! Гав-гав!

Эта дура что-то знала обо мне. Может быть, мои данные засветились в одном из паганских пабликов.

Вторая девушка опешила от напора подруги и стояла слегка смущённая. Она теребила дешёвые самодельные колечки на пальцах. Заметив мой взгляд, она приободрилась и тоже посмотрела с вызовом.

Я неспешно достал смартфон и снял их лица крупным планом, на что обе девицы отреагировали живо, принялись обниматься и позировать. Смартфон распознал их лица и нашёл в соцсетях — эти бестолочи даже не скрывались. Темноволосую ведьму звали Марина Ерофеева. Вторую, похожую на смущённого кота — Екатерина Османцева. Фамилия показалась мне знакомой. Османцева, Османцева…

Я собрался уходить, когда услышал ядовитый голос Ерофеевой:

Анатолий Петрович будет очень доволен вашей доблестью и выдаст вам что-нибудь вкусненькое.

Даже не сомневайся, — ответил я и кивнул в сторону шатра: — Вы своему эпилептику попить дайте, а то до обморока недалеко.

Поймав волну экстаза, парень с пластиковым бубном исполнял что-то вроде брейк-данса. Синтетические наркотики — штука страшная. Я видел, как люди от них в открытое окно выходят.

До свиданья! — выкрикивала Ерофеева. — Привет Рыковаше и братцу Пикулю! Пусть почешут вас за ушком!

Одними губами я прошипел «Сука!» и обещал себе на неделе заняться этими наркоманами-паганами. Язычники, хиппи, праноеды становятся проблемой, как и предсказывал Рыкованов.

Когда я вернулся к толпе, Эдик разогревал её срывающимися голосом. Мегафон перемалывал его фразы и делал слова почти неразборчивыми, но в проповеди важнее подача, напор и артистизм, а с этим у Эдика проблем нет — во время выступлений он похож на греческого бога, чья мать согрешила с арабом.

— …здоровье ваших детей! — доносилось до меня. — Эти изотопы распадаются миллионы лет! Им нужен не Полевской, им нужны уфалейские отвалы! Им нужны новые Ferrari!

Скотина, узнал же про Ferrari! Пикулев, конечно, не мог найти более удачного момента, чтобы засветить свою обновку, и теперь Эдик будет три месяца склонять нас, цепляясь за этот Ferrari, цена которой ничтожна на фоне состояния Рыкованова и Пикулева. Народ не понимает, что Ferrari, дворцы, частные самолёты — это вообще меньшие из их проблем.

Нам стронций, им Ferrari! — горланила толпа.

Эдик рассчитал всё довольно точно, и едва он размял толпу своими лозунгами, как появился поезд.

Я почувствовал его приближение по напряжённости рельса, на котором стоял, по глухим стонам промасленных шпал, по гудению костылей. Казалось, поезд не ехал по рельсам, а мял их, выгоняя из-под себя металлическую волну.

Он показался из-за поворота, дрожа в горячем воздухе. Из-за противорадиационной защиты он напоминал бронепоезд и выглядел грозно, так что на какую-то секунду я тоже уверовал в исходящую от него угрозу.

Скоро стало понятно, что это даже не один поезд. Впереди катилась машина с манипулятором, которую железнодорожники называли «прэмка», а за ней ехал синий тепловоз с вагоном и двумя платформами, на которых стояли трактора защитного цвета. Окна всех машин закрывали грубо наваренные листы, придавая сходство со слепыми ископаемыми чудовищами. В передней части тепловоза, как таран, торчал какой-то агрегат, вроде скребка для снегоочистки.

Я включил рацию:

Денис, зачем они такие танки присылают? Только народ накручивают! Будто Третья мировая началась! Через пять минут это всё в соцсетях будет! Нельзя было обычный тепловоз пустить?

Рация щёлкнула и проговорила:

Кирилл Михалыч, это к «Росатому» вопрос. У них такие правила.

Ясно. Твои люди всё на видео снимают?

Да, всё. И менты ещё с машин записывают. Не волнуйтесь.

Толпа отреагировала не сразу: некоторое время люди заворожённо смотрели, как синие бока тепловоза скользят через берёзовую листву. По хриплому окрику эдиковского мегафона все бросились к путям.

Денис, Денис, — сдерживая голос, заговорил я в рацию. — Машинистам передайте, чтобы остановились. Люди на путях! Они в броне не видят ничего. Сейчас кого-нибудь укоротят.

Но протестующие прониклись уважением к надвигающемуся металлу и встали у ворот почтительны полукругом. На рельсы они вышли, лишь когда надрывно заскрипели тормоза и тепловоз замер, выпустив облако чёрного дыма. Пахло гарью и мазутом.

Но идущая первой инженерная машина медленно катилась в сторону толпы. Я подскочил и трижды ударил в её звонкий борт.

Да стой ты!

Машина замерла, зашипела, издала зловещий скрежет, будто машинист затянул ручник. Какое же это архаичное дерьмо, подумал я, глядя на её щербатую окраску, вспученную от ржавчины. Аристократ Пикулев мог бы и раскошелиться на какой-нибудь немецкий аппарат, чтобы люди в самом деле поверили в его педантизм. Машины выглядели тяжёлыми и печальными, как старые слоны, которых ведут на убой.

Прохор со своей камерой скакал так и сяк, размахивая селфи-палкой. Он напоминал муху, которая нашла лужу мёда и от счастья не знает, с какой стороны её пить. Он снимал то людей, то «прэмку», то совал камеру в нос одному из моих людей, требовал представиться и рассказать, по какому праву тот снимает «частную жизнь активистов».

Светлая причёска Чувилиной мелькала среди голов. По жестам активистки было понятно, что лекция об основах радиационной безопасности в разгаре.

Министр Нелезин нелепо стоял посреди поляны на полпути до рельсов. Я махнул, чтобы он подходил ближе.

Эдик надрывался:

Запуск грузовых составов на Полевской — это предлог! Пикулева и Рыкованова интересуют ресурсы зоны! В девяностых они уже таскали оттуда радиоактивный металл! Смотрите, полицию согнали!

А мы не боимся! — крикнули из толпы.

Мы ничего не нарушаем! — поддакнул кто-то.

Эдик хрипел на верхней из доступных ему нот:

Рыкованов сделал состояние на продаже облучённого металла! 20 лет назад, при Ельцине! Теперь ему снова дают карт-бланш! Остановим его сейчас! Мы ликвидировали зону! Мы знаем угрозу! Не дадим втянуть наших детей в новый виток радиационного геноцида!

Эдик, Эдик… Зону он ликвидировал! В 1992 году тебе, Эдик, было… сколько же тебе было? Полгода, наверное. А Рыкованов, которого ты ненавидишь, работал в зоне с первых дней, и выгоды от ельцинской власти он получил в обмен на своё здоровье и здоровье своих детей — обе дочери Рыкованова умерли от генетических дефектов в раннем детстве. Тебе ли, Эдик, судить его?

Убедившись, что спектакль идёт по плану, я отошёл к стоянке, где ко мне подскочил возбуждённый Ефим:

Михалыч, там менты спрашивают, им приступать?

По его горящим глазам я видел, с каким удовольствием он отмудохает Эдика, если тот окажет сопротивление.

К чему приступить? — нахмурился я.

Ефим закипал от жары.

К разгону провокаторов, — заявил он, сухо сглатывая и кивая в сторону.

Там возле забора дремали два сиреневых «Тигра» с надписью ОМОН. В тени между ними дремал экипаж. Надрывы Эдика заставили их напрячься в ожидании приказа. Сейчас, в плюс тридцать, они выглядели не оплотом правопорядка, а главными пострадавшими это мыльной оперы. Но Рыкованов чётко сказал: никакого насилия.

Я сказал:

Фима, повторю: винтим, если вразнос пойдут. Пока убивать друг друга не начали, не вмешиваемся.

Когда убивать начнут, поздно будет, — проворчал тот. — Глянь, как разжигает бес!

У Фимы была какая-то личная претензия к Эдику. Если он и мечтал сейчас о чём-то кроме кувшина кваса или холодного пива, так это загнать Эдику его мегафон в глотку. И сделать это в прямом эфире, который запустил Прохор, скакавший вокруг Эдика с камерой.

Падла, — шипел Ефим. — Кирилл Михалыч, с огнём ведь играем. Он их накрутит, а нам разгребать. Давай в сторонку его оттащим и легонько прессанём. А чё? Менты вон с нами!

Фима, да успокойся ты! Челябинский протест — как газировка. Потрясёшь, откроешь, оно забурлит и тут же выдохнется. Нашему энерджайзеру заплатили за полчаса, отработает и успокоится, вот увидишь. Я не первый месяц за ним наблюдаю. Ты иди, водички попей. Только на капот больше не плюй.

Американцы нам такую подляну готовят, надо сплотиться, надо о Родине думать, а у нас в тылу такие ублюдки: за деньги готовы мать родную продать! — ворчал Ефим, отступая к машине.

В патриотическом порыве Фима, кажется, осуждал и меня. Обо мне он говорит так: Шелехов — циник и прагматик, но дело знает. А что циник — это плохо.

Всё кончилось даже раньше, чем я прогнозировал. Минут через десять Эдик куда-то пропал, и толпа утратила воинственный настрой. Кто-то отошёл в куцую тень столбов, кто-то с любопытством разглядывал железнодорожных монстров. Чувилина кричала о периоде полураспада стронция — тридцать лет, целое поколение, и это только половина, а ещё через тридцать лет останется четверть, а ещё через тридцать — одна восьмая, а это, считай, целый век! Жители Ишалино и Бижеляка, среди которых было много башкир, смотрели на неё понимающе и устало. Кто-то предложил ей кумыса. На голову мадам повязали светлый платок.

Я нашёл Нелезина:

Давайте, Иван Алексеевич, ваш выход. Тезисы помните? — я взял его за рукав и проговорил ещё раз: — Никакие ресурсы внутри зоны «Чезар» не интересуют. Составы пойдут транзитом без остановок. На обоих КПП будут бесконтактные мойки и радиационный контроль специалистами «Ростатома». Грунт вдоль путей дополнительно отсыпят. И главное — зона начинает оживать. Прошло почти тридцать лет. Пора возвращать земли в оборот, оживлять их. Мы делаем первые осторожные шаги. Всё запомнили? Давайте, удачи. Поувереннее только.

Нелезин двинулся к людям, но я догнал его:

Росатомщика возьмите. Эй! Иди сюда, — махнул я парню с папкой. — Пусть скажет, что проект одобрен и прошёл экспертизы.

Некоторое время я наблюдал, как Нелезин, вытянувшись, словно на докладе у генерала, повторяет заученную речь под прицелом смартфонов и едкие смешки толпы. Смотреть на это было также больно, как на забой беззащитного скота. Зато его тихая сбивчивая речь заставляла толпу прислушиваться и в конце концов вогнала в гипнотический транс.

Я постучался в «прэмку» и попросил загорелого машиниста показаться людям и ответить на вопросы. Гнев толпы обычно спадает, когда они видят по ту сторону баррикад таких же работяг.

Когда я вернулся к протестующим, Нелезин стоял, оттёртый вбок людьми, потный и обескураженный, будто перенёсся сюда из собственной гостиной минуту назад. Вниманием толпы завладел росатомовский паренёк, жестами объясняя, как именно мигрируют изотопы. Как ни странно, люди его слушали и даже задавали вопросы, на которые тот реагировал правильно, предваряя каждый ответ фразой: «Очень верный вопрос!».

Молодёжь из шатра растянула по ту сторону путей плакат: «Рыкованов, оставь зону в покое!» Помимо двух девиц, Еврофеевой и Османцевой, плакат держали трое парней, включая оклемавшегося шамана и парня с лисьей мордой. Мои люди сняли каждого из них крупным планом.

Пора было кончать балаган. Я велел машинисту «прэмки» идти к воротам и отпирать замок. К тому тут же подлетел с вопросами Прохор: «А что вы делаете? Что вы делаете?!». Он тыкал в машиниста камерой, но тот не растерялся и с подчёркнутой значимостью произнёс:

Что делаю? Замок вот открыть хочу.

Его прямота ненадолго оглушила Прохора, ведь его коньком было обвинять всех во лжи, а машинист говорил правду. В конце концов, пережив это фиаско, Прохор заверещал:

Он замок отпирает! Он дальше ехать хочет!

Но его вопль лишь слегка колыхнул толпу, всё ещё зачарованную лекцией росатомщика.

Машинист тем временем воевал с заржавевшими воротами, и пара башкир пришла на помощь: крестьянская натура не могла спокойно смотреть, когда городские бестолочи берутся за работу.

Без Эдика толпа рассеивалась. Росатомщика оседлал старик Галатаев, предлагая с помощью ядерного взрыва создать на месте зоны воронку, забетонировать её и залить водой. С другой стороны на паренька наседала Чувилина, задавая вопросы невпопад. Росатомщик отважно держал удар, тем самым сковав значительные силы неприятеля.

Когда инженерная машина тронулась в створ открытых ворот, отреагировала только Чувилина, пытаясь ухватиться за борт и крича:

Они лгут вам! Ваши дети задохнутся в пыли! Они уже Кыштым угробили, Аргаяш будет следующим!

Ефим с парой бойцов нежно оттащили её в сторону. Я слышал его голос:

Какие права мы нарушаем? А вы тоже нарушаете! Вы нарушаете правила железнодорожной безопасности. Находиться у путей нельзя. А я вам говорю нельзя!

Бойцы вели её бережно, как пара санитаров. Чувилина покорилась их мягкому напору, но всё ещё прядала головой в белом платке и выкрикивала:

А сами-то где жить собрались?! Вы же всё в пустыню превращаете! А деньги все где? На Кипре деньги!

Но без Эдика и его мегафона она вдруг превратилась в обычную вздорную тётку, не способную увлечь толпу. Шоу кончилось. Тепловоз лязгал броней и высекал из рельсов длинный протяжный звук, словно неумелый скрипач елозил по струнам смычком. Глядя, как он продвигается в воротам, люди потихоньку расходились, сетуя на засуху, на разбитые дороги, на мор рыбы.

Но всё-таки, куда делся Эдик? Не в его характере было бросать роль тамады на полпути: обычно его выступления завершались на пафосной ноте. Он предсказывал появление нового поколения челябинцев, которые выгонят из области всю рыковановскую кодлу и установят новый экологический стандарт. Без этого напутствия я чувствовал себя обманутым зрителем, да и Ефим стоял растерянный, потому что кроме Чувилиной обезвреживать оказалось некого.

Я зашагал к дальней части парковки, где разбили штаб активисты. До катастрофы на этой поляне к югу от Татыша располагался дачный посёлок, от которого уцелел лишь один неряшливый дом из кусков фанеры и грубого профнастила — это, видимо, и спасло его от мародёров.

В тени дома я и обнаружил Эдика, который сидел у стены в окружении двух женщин, смачивающих лоб страдальца влажной тряпкой. Его смуглое лицо приобрело цвет горчичника, а роскошные брови казались теперь накладными.

Что с ним? — спросил я, опускаясь на корточки.

Эдик вяло посмотрел на меня. Сначала я подумал, что до него всё-таки добрался Ефим, но побоев не увидел.

Удар солнечный хватил, — пояснила одна из женщин. — Говорят, воду солёную надо дать. У вас нет соли?

Зачем солёную? — удивлялась вторая. — Лучше зелёный чай. И пакетики на веки положить. А ещё лучше лёд.

Эдик окончательно сдался и закатил глаза. Его, по-моему, тошнило.

Вставай-ка, — подцепил я его под локоть. — Здесь госпиталь есть военный. Поехали, поехали.

Женщины закудахтали, что ему нужен лёд, что больница есть в Аргаяше, что у него, наверное, низкий сахар. Впрочем, Эдика они отдали с видимым облегчением и пошли прочь, причитая.

Я хотел перепоручить пострадавшего Ефиму, но потом передумал и решил везти самостоятельно. Личная неприязнь Ефима к нашему младореформатору могла сыграть злую шутку, а Рыкованов снимет с меня голову, если бледнеющее лицо челябинского протеста получит в рыло без его приказа, исподтишка.

До Анбаша, где находился госпиталь, было километров десять. Съезжу и сразу домой: может быть, успею застать Иру.

Эдик шёл покорно. Его вырвало. Он безропотно отдал мне ключи от своей машины, и я вручил их Ефиму, велев отогнать к госпиталю, а сами ключи передать охране.

Тошнит, — хрипел Эдик, пока я усаживал его в свой автомобиль, на капоте которого ещё виднелись следы Фиминых экспериментов.

А не надо было без панамки ходить, — проворчал я, запихивая его ноги в салон. — Перепил вчера? С похмелья бывает.

Не пил я, — одними губами ответил Эдик.

* * *

Когда салон продуло кондиционером, Эдик слегка ожил и попросил воды.

Кипяток, — скривился он.

Бутылка стала мягкой от жары.

Мы проехали мимо КПП «Татыш» налево в сторону Новогорного, свернули на временную дорогу под линией электропередач, которая выводила на трассу к КПП «Анбаш-2».

Я посмотрел на Эдика. Он сидел тихо, прижавшись щекой к стеклу. Его глиняное лицо начало понемногу розоветь.

Что же вы, Эдуард Константинович, не бережёте себя? — спросил я. — Так можно и до инсульта допрыгаться, на общественных-то началах.

Он сделал ещё глоток и спросил, подозрительно косясь:

Вы кто?

Зови меня Кирилл Михайлович.

А фамилия?

Шелехов.

А-а, тот самый… — уныло протянул он и стукнулся головой в боковое стекло.

Что, страшная фамилия? — усмехнулся я.

Говорить ему, очевидно, было тяжело, но какая-то сила заставила Эдика выдать сбивчивый речитатив:

Это вам с рук не сойдёт. Вы не понимаете, с чем связались. Не надо было зону трогать… Полевской — это прикрытие. Там другая игра. Думаете, вы тут власть, а там власть пострашнее… Вы нас используете, они вас. Серьёзные люди. Зря вы залезли. Ваш главный уже понял…

Эдик, кончай! — оборвал я. — Ты перед кем выступаешь? Шоу кончилось. Ты мне хочешь за нашу зону объяснить?

Она не ваша. Там другой интерес…

Он задохнулся и замолчал. Я знал теорию заговора о том, что Пикулеву и Рыкованову якобы нужны отвалы уфалейского никелевого комбината, чтобы извлекать из них остаточный металл. Это было чушью: «Чезар» просто не располагал технологиями такого уровня. В эту аргументацию Эдик обычно приплетал ситуацию с Северным Казахстаном, важным поставщиком сырья для ферросплавов, пугая свою паству готовящейся войной, которая временно отрежет нас от рудных баз.

На самом деле, всё было проще. Эта чёртова дорога на Полевской была нужна Пикулеву не ради экономических выгод. Он, как любой император, хотел связать свои протектораты единой сетью дорог, так что им двигало то же самое тщеславие, что подтолкнуло его к покупке итальянского суперкара. Это был просто имиджевый проект и способ досадить Дягилеву.

До КПП «Анбаш-2» мы доехали молча. Здесь в сосновом бору на берегу озера Малая Акуля располагался госпиталь. Я остановился у шлагбаума. Дежурный в камуфляжной форме не спеша подошёл к машине и посмотрел на нас без интереса.

Человеку помощь нужна, — кивнул я на Эдика, протягивая «чезаровское» удостоверение.

Дежурный долго перетрескивался с кем-то по рации, потом заглянул в салон и пристально уставился на Эдика. Тот от волнения ожил и слегка покраснел.

Что с ним? — спросил дежурный. Его лицо было загорелым и матовым, словно утратило способность потеть.

Удар солнечный хватил. Прокапайте его там или укольчик поставьте.

Дежурный нахмурился и ответил в рацию:

Нет, жизни не угрожающее.

Рация ответила разражённой тирадой. Дежурный кивнул и обратился к нам:

Сюда нельзя. Больница в Аргаяше, — он махнул рукой, показывая направления.

Ты номера машины видел? — разыграл я последнего козыря.

Видел. Но я вам не подчиняюсь, — он помолчал, выдерживая мой взгляд, и добавил уже мягче: — Приказ у меня. Гражданским нельзя. Здесь режим.

Мы двинулись в сторону Аргаяша. Я с тревогой поглядел на Эдика, который тихо сидел в углу, играл желваками и словно терпел зубную боль. Вентиляция работала на всю катушку, издавая гул самолётных турбин, и воздух в салоне потяжелел от влаги.

Эдик, ты как? — спросил я.

Терпимо, — ответил он. — Голова болит. И тошнит.

Как-то в Аргуне одного из молодых бойцов хватил тепловой удар, но я не помнил, чтобы мы с ним особенно церемонились: его оттащили в тень, дали воды, и через полчаса он уже был в форме.

До поворота на Кузнецкое мы ехали молча. Эдик несколько раз прикладывался к бутылке, мочил внезапно покрасневшее лицо и подставлял его под струю воздуха. Постепенно силы к нему вернулись.

Не нужно было, — сказал он хмуро и неприязненно. — Меня бы мои увезли.

Да твои бестолочи тебя бы катали по округе, пока ты ласты не склеишь.

Вам, типа, не всё равно?

Живой ты для нас — мелкое неудобство, а мёртвый — проблема, — я всмотрелся в него. — Что, дягилевские внушили тебе, какой ты опасный? Как все хотят тебя убить? Эдик, да расслабь булки. Ты не опасный. Ты клоун. Челябинску плевать на твои манифесты. Плохо, что ты это делаешь за деньги, а говоришь, что за идею. Обман, получается.

Кто бы говорил про обман, — фыркнул он. — Уже два года катаете броневой лист и танковые дизели сверх плана, а сейчас ещё с зоной это затеяли… Думаете, никто не понимает, к чему всё идёт?

И к чему всё идёт?

К войне.

К войне! — передразнил я. — Эдик, ты если народу всякую чушь задвигаешь, то хотя бы сам в неё не верь.

Увидим, — проговорил он вяло. — А Челябинск вы ещё раньше добьёте. Теперь у вас все козыри на руках.

Ты бы поменьше дягилевских балаболов слушал. Челябинск за счёт нас живёт. Знаешь, какова была цена Челябинску после катастрофы? Отрицательная. Потому что тогда здесь пахло не прибылью, а радиоактивным йодом, оттоком населения и рабочими бунтами. И если бы Сумин не уговорил Рыкованова взять на себя эти предприятия, знаешь, что бы было?

Была бы конкуренция.

Кого с кем? Всё бы скупили иностранцы за копейку и продали по частям. И не было бы у Челябинска заводов, а была бы одна сплошная экология, которой некому насладиться. Без «Чезара» город бы умер.

Не умер бы. Это вам так выгодно думать. Вы до сих пор ужасы зоны людям пересказываете, чтобы образ Рыкованова-героя создать. Старо уже…

Что?! — вспылил я. — Да что ты знаешь о зоне! Когда это случилось, тебе сколько было? Полгода? Ты видел зону сразу после катастрофы? Ты знаешь, какие тут настроения были?

Не видел, — пробурчал Эдик, снова затухая. — А вы, насколько я понимаю, тоже ликвидатором не были.

Я не ответил. Мы мчались по дороге от Кузнецкого к Аргаяшу. Гаишники, увидев госномер, деликатно отворачивались.

Я действительно не был ликвидатором, но, в отличие от Эдика, хорошо помнил понедельник 17 февраля 1992 года, когда мы впервые узнали о случившемся.

Я учился в десятом классе. Первым был урок географии, но Ирина Николаевна долго не появлялась, и пока её не было, мы кидались тряпкой, засыпав парты меловой пудрой. Потом многие вспоминали, что в воздухе был странный запах, но я его не заметил. Ирина Николаевна вошла в класс внезапно, как обычно собранная и неприступная. И всё же в её лице было что-то новое — какая-то обескураженность. Она оглядела класс и велела всем отправляться домой, потому что школу закрывают на санобработку.

Дома я застал мать. Её тоже отправили в отгул. На кухне стоял таз с марганцовым раствором, в котором она вымачивала занавески и вешала их на окна прямо так, мокрыми и розовыми.

На заводе что-то случилось, — сказала она. — Какой-то вредный выброс. Сказали, закрыть все окна.

Она протирала марганцовкой пол и мебель, и с тех пор этот запах вызывает у меня приторное чувство тревоги.

Вечером мы стояли с ней у закрытого окна и смотрели на кусок улицы Сони Кривой, и нам казалось, что его заволакивает светящийся туман. Отец потом смеялся и называл нас сказочниками, потому что никакого радиоактивного тумана не было и быть не могло. С завода он вернулся только ночью, оживлённый и тревожный, убеждал нас, что ничего страшного не случилось — рядовая авария, и не у нас, а где-то далеко, под Свердловском. Через три дня его вызвали в военкомат.

В зоне отец отработает месяц, с начала марта по начало апреля 1992 года. В 1996 году его здоровье ухудшится, он будет много пить, а потом исчезнет. Просто уйдёт из дома искать свою умиральную яму и найдёт её, видимо, в зоне, в окрестностях которой его увидят в последний раз.

Я не помню, в какой последовательности мы узнавали о катастрофе. Информация просачивалась по крупицам и складывалась в шаткие картины версий и гипотез, которые оформились во что-то цельное лишь через десять или пятнадцать лет после аварии.

На Южно-Уральской АЭС использовался новый тип атомных реакторов на быстрых нейтронах БН-800 и БН-1000, где цифры обозначали электрическую мощность в мегаваттах. В начале 80-х такой реактор, но менее мощный, БН-600, запустили на Белоярской АЭС под Свердловском (сейчас Екатеринбургом), и опыт признали удачным. В реакторе на быстрых нейтронах в качестве агента охлаждения использовалась не вода, а жидкий натрий, и такой реактор, объясняли нам, не только безопасен, но и позволяет сжигать почти любое ядерное топливо, в том числе обеднённый уран и смеси с плутонием. Это открывало невероятные перспективы — на Урале были накоплены тонны отработанного топлива, которое теперь можно было использовать повторно.

После чернобыльский событий, когда на Украине едва не взорвался реактор на тепловых нейтронах, станции на быстрых нейтронах стали приоритетным направлением атомной энергетики. Считалось, что натрий с температурой кипения под 900 градусов способен охлаждать реактор даже при полном отключении циркуляционных насосов. Южно-Уральскую АЭС должны были запустить в 1992 году, но сроки сместили, и первый реактор БН-800 был пущен в мае 1991 года, а вскоре заработал второй — БН-1000. Позже эту спешку назовут одной из причин катастрофы. Реактор на быстрых нейтронах мощностью 1000 мегаватт был имиджевым проектом позднесоветской России, которая старалась таким образом создать альтернативу реакторам РБМК-1000 в Чернобыле, мощным, но ненадёжным.

Позже много говорили о том, что опыт несостоявшейся аварии в Чернобыле не был учтён в полной мере, что катастрофы под Челябинском можно было избежать, дав инженерам время на доработку реакторов типа БН. Говорили о необходимости внедрения некой натриевой полости для отвода избыточных нейтронов, о дополнительных стержнях, об аварийном расхолаживании реактора, о защите из карбида бора… Мы не понимали смысла этих фраз, и не особо в них верили. Что было — то было. У истории нет сослагательного наклонения.

Натриевый пустотный коэффициент реактивности — вот единственное, что мы усвоили из этой катастрофы. Об этом коэффициенте говорили круглосуточно несколько лет подряд. Его положительное значение в реакторе БН-1000 привело к тому, что когда при испытаниях на 80-процентной мощности возник локальный перегрев, натрий вскипел и стал пузыриться, из-за чего запустился порочный круг: больше пузырей, больше реактивности, ещё больше пузырей и так далее. Реактор расплавился и выбросил в атмосферу тонны радиоактивного топлива.

Это произошло в нескольких километрах от места аварии 1957 года, когда на комбинате «Маяк» взорвалась одна из ёмкостей с радиоактивными отходами. Только в этот раз всё будет хуже. Озерск, Кыштым, Верхний Уфалей, Касли будут расселены и превратятся в города призраки. Челябинск не пострадает от радиации, но рабочих с местных заводов будут массово привлекать к ликвидации, отправляя на самые опасные работы — мой отец окажется в числе таких полу-добровольцев. Многие из ликвидаторов сгорят от болезней, алкоголизма, психических расстройств.

В те годы взойдёт звезда большого брата Анатолия Рыкованова, бывшего крановщика Челябинского металлургического комбината. В дни после катастрофы он возглавит один из рабочих отрядов ликвидаторов и вскоре станет неформальным управляющим зоны — человеком, которому федеральные власти доверят ликвидационные работы. Рабочие пойдут за ним в пекло, и в награду он получит негласное право вывозить из зоны радиоактивный металл и другие ценности.

К середине 90-х Рыкованов сколотит начальный капитал и мягко перехватит контроль над родным ЧМК: сначала через ваучерные схемы, в 1995 году — через залоговые аукционы. Позже, по настоянию губернатора Петра Сумина, Рыкованов получит в нагрузку ряд других предприятий умирающего Челябинска. Так сформируется холдинг «Чезар».

Его младший брат Альберт Пикулев, начинавший бухгалтером ЧМК, вскоре превратится в бессменного главу «Чезара», постепенно оттеснив Рыкованова на второй план. Так они и будут править: один — мозгами, второй — характером.

Само слово «Чезар» Рыкованов выведет из названия своего первого предприятия, «Челябинской заводской артели». Но Пикулев придумает другой смысл: «Чезар» = Cesar = Цезарь. Они многое будут воспринимать по-разному.

Я посмотрел на Эдика. Он прижался лбом к стеклу. Когда машину дёргало на кочках, голова его издавала глухой неприятный звук.

Эдик! — позвал я. — Не спи!

Он взглянул на меня сонно, и я вдруг понял, почему его лицо, формально красивое, всегда казалось мне отталкивающим — это было лицо запойного человека. К тому же он пользовался косметикой, и глаза его были слегка подведены, а кожа навощена до парафинового блеска.

К районной больнице Аргаяша мы прибыли около полпятого. Я передал Эдика заведующему терапевтическим отделением и вышел с ощущением, что Эдик заразил меня своим недугом: от жары разболелась голова, словно в районе затылка скручивалась пружина. Я поехал домой, размышляя, что лучше поможет от боли: литр пива или таблетка анальгина. Или всё сразу и рюмка коньяка.

Я уже был на полпути к Челябинску и проехал Ишалино, когда позвонил Ефим. Его человек отогнал машину Эдика к аргаяшской больнице, но врачи наотрез отказались пускать его или принимать ключи.

Ну, и чего твой парень растерялся? — удивился я. — Пусть зайдёт потихоньку в палату да положит на тумбочку.

Так не пускают, — фыркал Ефим.

Куда не пускают? Это больница, не тюрьма. Бахилы наденьте, улыбнитесь и всё получится.

Михалыч, ну, я тебе говорю: не пускают. Эдик на четвёртом этаже за дверью с круглым таким окном. А врачи вообще не берут! Даже говорить не хотят!

Ладно, у охраны оставьте, — прошипел я и сбросил вызов.

Но вскоре Фима позвонил снова.

Киря, там кипиш какой-то. Требуют человека, который Эдика привёз. Говорят, только у него ключи примут. Слушай, вернись сам, разрули. Ну, на кой нам эти ключи? Потом скажут, что мы его обобрали.

Я выругался. Боль запульсировала в ушах.

Фима, вы как дети малые! Пусть ждут!

От духоты и усталости меня затягивала дымка сонливости, и, чтобы взбодриться, я гнал как ненормальный.

Выскочив из машины, я на ходу выхватил у фиминого подручного ключи и зашагал к четырёхэтажному зданию, на которое он мне указал. Женщины в регистратуре были воинственны и заявили, что ценные вещи пациентов не принимают, требуя прийти в часы посещения. Когда я назвал фамилию Эдика, они внезапно умолкли и принялись куда-то названивать. Мне протянули огрызок бумаги с парой закорючек и велели подниматься в кабинет 410.

В кабинете я застал хмурого коренастого врача с тяжёлым взглядом. От него шёл слабый запах алкоголя и валерьянки. Я почувствовал, что он настоен хитрить и вымогать деньги, и решил дать ему тысяч пять на капельницу для Эдика и сигареты.

Присаживайтесь, — указал он на кресло. — Родственник Самушкина?

Нет. Я доставил его.

Врач без особого интереса взглянул на раскрытое «чезаровское» удостоверение.

Ясно, — кивнул он. — Так вы с какой целью интересуетесь?

Ключи от машины ему передайте, — вытащил я из кармана связку.

Врач шумно выдохнул и отодвинул папки с края стола, освобождая место:

Ну, кладите ваши ключи.

Под ключи я молча засунул пятитысячную купюру, на которую врач посмотрел равнодушно. Я хотел идти, но тот остановил жестом:

Вы подождите. Сядьте, сядьте. Вы хоть не родственник, но, как я понимаю, участвуете в его судьбе, поэтому уведомляю вас, что Самушкин Эдуард Константинович скончался… — он заглянул в бумаги. — В семнадцать часов ноль три минуты 8 июля 2019 года.

Что?

Примите соболезнования. Мы сделали всё, что могли.

Да от чего он скончаться мог? У него солнечный удар был!

Врач заговорил назидательно как лектор, неприятно растягивая слова:

У него был не солнечный удар, и от чего он скончался, установит вскрытие, а делать поспешные выводы не нужно, — я поймал его слегка надменный взгляд. — Наши сотрудники сделали всё зависящее, но время было не на нашей стороне, и привезли вы его поздновато, шёл отёк лёгкого. Чудес не бывает.

Я привёз поздновато? — огрызнулся я.

Я не к тому. Но и мы не волшебники.

Обозначив границу врачебной гордости, он смягчился и добавил:

Ключи ваши мы приобщим к вещам умершего и передадим родственникам, не волнуйтесь. А в остальном… Ну, жизнь такая — не вечная. Тяжело, неожиданно, я понимаю. Может быть, выпить хотите? Корвалолу?

Я могу увидеть его?

Кого? Тело?

Да. Я работал следователем.

Ни в коем случае! — запротестовал врач. — Мы всё оформим и выдадим тело в установленном порядке.

Я вытащил ещё две пятитысячные купюры, но врач замотал головой:

Нет, нет, вы как юрист должны понимать… Что вам там смотреть? Ну, умер он, умер. Не вернуть.

Я молча вышел из кабинета. Коридор упирался в массивную дверь с парой круглых иллюминаторов. Глядя на этот отвратительный серый заслон с надписью «Интенсивная терапия» я не мог представить, чтобы кто-то оттуда возвращался. «Душегубы чёртовы!», — подумал я, обещая себе разобраться с этой аргаяшской богадельней и одновременно понимая, что если врачи и совершили ошибки, то вряд ли настолько грубые, чтобы уморить его.

Какая же ты сука, Эдик! Не мог умереть до митинга? Всё как назло!

* * *

Экстренное совещание на «Чезаре» назначили на утро понедельника, когда Рыкованов вернётся из заполярного Харпа.

По голосу Рыкованова, с которым мы созвонились в субботу вечером, я понял, что от меня требуется сидеть тихо, пока сами командиры не сообразят, что делать. При таких исходных данных сидение тихо оказалось медленной пыткой. Мысли были навязчивы, как ощущение липкой от арбуза шеи. Я зацикливался, строил версии, придумывал развязки. Я брался за смартфон, перебирал фамилии знакомых следователей, но так никому и не позвонил: сказали не лезть, вот и не полезу.

В воскресенье мысль о смерти Эдика вытащила меня из тревожного сна часов в пять утра, когда город уже залила серая утренняя дымка. Мой разум пытался представить всё как злую шутку, которую ещё можно переиграть. Но переиграть не удастся: новости о гибели Эдика наверняка уже гуляют по соцсетям, а значит, Пикулев будет в ярости.

Я выпил виски, надеясь заснуть, но алкоголь подействовал как кофе, сердце застучало и ещё больше разогнало кровь и мысли об Эдике. Это или убийство, или невероятное совпадение. Какого чёрта, Шелехов, ты потащился с ним в больницу? Но мог ли ты бросить его там, в обществе двух бестолковых наседок? Не мог. Рыкованов велел присмотреть за ним: что мне ещё было делать?

Между домов поднялось жгучее солнце и запуталось в плотных портьерах — оранжевый морской ёж. Кондиционеры устали за ночь и обильно мироточили конденсатом, отстукивающим по соседскому козырьку. Воздух в квартире стал полосатым: где-то ледяным, где-то липким от жары. Застойная лужа теплоты образовалась над кроватью, с которой я лениво следил за мельканием телевизионных каналов.

По телевизору рассказывали о новой Орде, которая подступала к нашим южным границам, как приливная волна, охватывая всё новые области Казахстана. Теперь ордынцы стояли в двухстах километрах от Челябинска на территориях Северного Казахстана, который, объяснял диктор, исторически был частью России.

Идеология Орды началась с теории казахских псевдоинтеллектуалов, изложенной ими в статье 2004 года. Казахи в ней провозглашались наследниками древнего воинственного народа — сарматов, которых позиционировали чуть ли не прародителями европейской цивилизации. Теперь эти «новые сарматы» требовали заслуженного места Казахстана на геополитической карте мира. Подпитываемые западной русофобией, они готовились взять силой даже исконно русский Северный Казахстан, не понимая, что становятся орудием в чужих руках. Они верили, что сарматом был мифический король бриттов Артур, как и большая часть лидеров раннего Средневековья, и, если послушать их языческих проповедников, вообще всё хорошее в мире шло исключительно от сарматов. Эта смесь мифов и вывернутой наизнанку истории перестала восприниматься карикатурой, когда сарматы перешли от слов к делу, когда начались военно-патриотические игры, алфавитные чистки, бунты против русскоязычных администраций и захват мелких поселений.

Но это не было противостоянием казахских радикалов с Россией. Шла борьба византийской цивилизации со сторонниками Атлантизма, провозгласившими себя расой господ, которые использовали сарматов как таран.

Наши геополитические враги стремительно переписывали историю. Стояние на Угре, символизирующее для россиян окончание 250-летнего монгольского рабства, в западных источниках называлось не подвигом, а пассивным ожиданием, которое ничего не изменило. Западные идеологи отрицали подвиг Козельска, героизм битвы при Алексине, изгнание поляков в конце смуты. Этому потоку лжи Россия противопоставляла усиленное изучение истории XIIIXV веков, о которых в последние 15 лет говорили больше, чем за предыдущие пятьсот.

Военная обстановка на границах России ухудшалась, и мы с Рыковановым сходились во мнении, что превентивный удар нашей армии решил бы многие проблемы, но он маловероятен — Россию, как и весь мир, поразил вирус соблюдения внешних приличий, абсолютно чуждых самому Рыкованову.

Каждый выпуск новостей начинался с рассказа о новых завоеваниях сарматов. Несколько лет назад, после бархатной революции 2013 года, они укрепились в южных и западных, более диких областях Казахстана. Теперь они в устрашающих темпах продвигались на север и до конца года могли выйти на рубеж Актюбинск-Кустанай-Петропавловск — линию в сотне километров от границы с Россией. Эксперты сходились во мнении, что Челябинская область станет эпицентром первого удара: нас возьмут в клещи с трёх направлений — от Орска, Магнитогорска и Кургана. Кочевники постараются расселиться по диким местам Башкирии, Урала и Сибири, чтобы создать новый Улус.

Телевизор показывал кадры оперативной съёмки российской разведгруппы, которая обнаружила на территории Жезказгана завод для производства грязных бомб. Бочки с радиоактивными отходами, нелегально вывезенные с погибшей Южно-Уральской АЭС, стояли в длинном ангаре, ожидая своего часа. На каждой бочке был символ в виде жёлтой стрелы и буквы S — эмблема сарматов. Камера тряслась, слышалось дыхание разведчика и сбивчивый голос:

Здесь тонны, тонны радиоактивных веществ… Вот, смотрите… Всё это могло полететь на ваши головы…

Дикари-коневоды не могут противостоять нашей армии в честном бою, поэтому в ход пойдут все запрещённые приёмы, включая химическое и биологическое оружие. Но ближе всего к реализации грязная бомба, которая будит в челябинцах воспоминания о 1992 годе, когда другая «грязная бомба» круто изменила наши жизни.

Города не интересуют сарматов. Степняки привыкли жить в вихре больших переселений, поэтому готовы отравить все наши мегаполисы, чтобы занять пространство между ними.

Незаметно я заснул, а когда проснулся, солнце уже жарило всерьёз. Бутылка виски на тумбочке была отпита на треть. Болела голова. Я отравлен алкоголем, отравлен этим городом, отравлен новостями… Я смертельно устал. Я устал так сильно, что у меня нет сил даже выспаться, ведь сон — процесс созидательный и творческий, а что во мне осталось созидательного? Я бреду, как навьюченный ишак, к очередному хребту, за которым мне мерещится долина, а оказывается лишь новый душный перегон. Когда мираж окружает тебя со всех сторон, не так-то просто найти из него выход.

Здесь некуда скрыться. Город смотрит на меня глазами Рыкованова, смотрит через дымку заводов и ядовитый утренний озон. Алкоголь и друзья больше не спасают. Друзья, пожалуй, тяготят сильнее всего. Теперь я предпочитаю одиночество.

Я не могу сбежать от Челябинска, потому что тянусь к нему, как ртутная капля тянется к ртутной луже. Что такое Челябинск? Это вахта, это срок, который нужно перетерпеть, а потом валить в тёплые страны, пока его молох не искрошил тебя в мелкую пудру. Но потом оказывается, что идея «валить» растворилась в его мути, и ты уже насквозь пропитан главной добродетелью, которую мы сами воспитываем в челябинцах — смиренностью.

Но я вырвусь. Рано или поздно я сбегу. Я сорву этот ошейник. А если начнётся война, всё станет даже проще.

Ира появилась поздно, около шести. В спальню сначала заглянул её цветочный запах, затем проникло шуршание бумажных пакетов и появились сами пакеты, которые она держала на двух пальцах, подчёркивая лёгкость. С Ирой пришло ощущение свежести. Я похлопал по кровати возле себя, но она села у зеркала, растирая лодыжки:

Ноги отекли. Ты не выходил? Там чудесный день, но жарко и пахнет.

Нет, я телек смотрел.

Надо проветрить, — сказала она торопливо, но я помотал головой. Не надо. Не хочу слышать город. Не хочу ничего о нём знать.

Нужно было ехать на природу, — заметила она. — Зачем тебе такой классный коттедж, если ты проводишь выходные в этой могиле? А там озеро…

Там не озеро, там пруд. И он в эти дни цветёт.

Ну и что? Там воздух и тишина.

Да, — согласился я. — Нельзя уезжать, могут вызвать. Утром совещание. Пикулев из Ниццы едет, Рыкованов из Харпа.

На оленях? — хмыкнула она ядовито. Ира не любила Рыкованова и разговоры о нём.

И на оленях тоже. Знаешь, где Харп? Это Полярный Урал. У нас там хромовые рудники, а рядом — самая строгая тюрьма России, «Полярная сова». Полгода туда вообще не проехать.

Я снова похлопал по кровати. Ира приблизилась, растрепала мои волосы, но от объятий увернулась:

Пить ужасно хочу.

Когда я зашёл на кухню, она шарила по шкафчикам, так и не сменив светлую блузку и розовые брюки на домашнюю одежду. На неё это не похоже: к вещам Ира относилась бережно.

Она всыпала в стакан пакетик какой-то муры и зажмурилась:

Кайф. Вкус детства. Только сладко очень.

Я посмотрел на неё с недоумением. Она не успела прийти, но уже торопилась. Я достал из холодильника бутылку вина, но она замахала руками, звеня браслетиком.

Нет-нет. Мне ещё ехать.

Куда тебе ехать? Седьмой час.

Мы же завтра улетаем. Надо выспаться, привести себя в порядок. Я только за вещами заехала.

Я сел, перекатывая холодную бутылку в ладонях. На ней зрели спелые капли конденсата. Меня охватило упрямство: я открыл вино, налил в первый попавшийся стакан и кивнул ей, но она лишь замотала головой.

Зачем тебе это обучение? — спросил я. — Чего ты ещё в своём банке не знаешь?

Я не хочу всю жизнь провести в кредитном отделе.

В августе Ире исполнится тридцать, и это пугает её. Она движется на лодке к водопаду, убеждённая, что если всё сделать заранее и правильно, если провести время плодотворно, если надеть спасжилет из бесконечных тренингов, в час тридцатилетия она будет спасена. Она хочет войти в четвёртый десяток правильно, словно после этого можно будет успокоиться и спокойно ждать следующего юбилея.

Наверное, она просто благоразумна. Свою красоту она расценивает как капитал, подверженный инфляции, и стремится инвестировать его. На моё сорокалетие она убеждённо заявляла, что жизнь только начинается, но когда я напоминаю об этом, говорит: у мужчин всё по-другому.

Она сидела на краю стула, прямая и строгая: наверное, так она и сидит в своём банке, привораживая клиентов и сотрудников. Мой взгляд начал увязать в её красоте. Я позвал:

Иди сюда.

Я протянул руку и коснулся её браслета, но она неловко отдёрнулась и пролила немного розовой жидкости на стол.

Блин! Кирилл!

Что?

Я всмотрелся в неё, внезапно трезвея. Она сидела, сжимая бокал и тыча в розовое пятно на столе скомканной салфеткой, но мысли её были далеко. Она не хотела встречаться со мной взглядом, поэтому я спросил прямо:

Значит, и Харитонов едет?

Люди, которые не умеют врать, убеждены, что умеют. Им кажется, что, если они замрут, не расслышат, посмотрят пристально и оскорблённо, подозрения рассеются. Ира фыркнула, всё также глядя в стол:

Он же руководитель.

Да знаю я про вас, — сказал я негромко. — И про букеты его знаю, и про ужины. И как ты не сдаёшься знаю. Я ценю это. Но сейчас, кажется, ты уже решила?

Она теребила пальцами браслет.

Кирилл, не знаю… Я давно собиралась поговорить…

И про это я тоже знаю.

Вот! — вспыхнула она, переходя от растерянности к ярости. Она часто нуждалась в гневе, чтобы сказать трудные слова — особенность всех деликатных людей.

Вот это меня пугает в тебе: ты всё знаешь! — возмущалась она. — От тебя невозможно ничего скрыть. Ты знаешь, но ты ничего не делаешь! Ты бываешь жутким, жутким!

Да почему жутким? — удивился я.

Потому что ты знал и просто наблюдал. Ты человек вообще?

Я ещё и виноват? По-твоему, нужно было закатать твоего Харитонова в бетон за его шоколадки? Я знаю, таких людей как Харитонов…

Ира сделала гримасу: «Ну, ещё бы!», но я продолжил:

Харитонов нормальный парень, порядочный и образованный. Он не переходит границ и не способен украсть чужое, тем более взять силой. У него, наверное, к тебе сильное чувство, раз он вообще рискнул.

Да-да, в людях ты разбираешься! — ядовито заметила Ира.

Просто я в тебе не сомневался.

Не сомневался?! И что это значит? Что я должна хранить тебе верность всю жизнь? Я уже не та девчонка! Мне недостаточно встреч! Недостаточно вот этого всего!

Она потрясла рукой с браслетом, который, наверное, подарил я. Вещи она выбирала самостоятельно, но всегда признавала мои имущественные права, что порой раздражало. Она трепетно относилась к вещам и финансам. Она так и не признала мой бюджет своим, и, может быть, поэтому теперь всё рассыпалось.

Она же оставляет тебе шанс, Шелехов. Она зачем-то пришла сюда, зачем-то спорит с тобой, бьётся. Скажи ей, что думаешь. Дай определённость.

Мне не хотелось говорить. Я мог бы выцедить из себя слова и даже правдивые, я мог бы дать ей надежду, но что-то ослабляло меня, что-то говорило, что это как минимум не честно. Хочет ли она идти по этой топи ещё год, два? Есть ли смысл в отношениях, которым каждые полгода нужен диализ, чтобы очистить их кровь от яда сомнений? Надо жениться на ней. Да надо… Это наверняка изменит её, но не изменит меня: вот в чём проблема.

Мне не плевать. Просто именно сегодня я не способен любить. Сегодня город, «Чезар», Рыкованов стоят передо мной стеной и заслоняют обзор. Меня поймали в низшей точке, на том дне, которое и есть наша форма стабильности.

Что ты молчишь? — спросила она почти жалобно. — Мне что делать? Идти?

По-моему, ты уже решила, — ответил я устало. — Харитонов — это хороший подарок к юбилею. Пусть будет и от меня тоже.

Она вспылила:

А чего ты ждал-то? Не могу я всю жизнь вот так…

Как?

Вот так! Тебя или убьют, или посадят! Я боюсь за тебя, боюсь за себя. Я всех твоих Рыковановых боюсь!

Чего ты боишься? Рыкованов давно не тот. Я сотрудник юридического отдела.

Юридического? Ты в службе безопасности! Ты — решала, который подметает и подтирает за другими.

Да что на тебя нашло?

Я войны боюсь, — прошептала она вдруг.

Она подняла стакан, прижалась к нему, и его край стукнул по её зубам.

Войны? — не понял я этой резкой смены курса.

Мне кажется, скоро будет большая война.

Прекрати! Ничего не будет. Кто в XXI веке будет развязывать войну? У нас ядерное оружие есть. Никто не рискнёт.

Вот такие как Рыкованов и рискнут! Для вас жизнь ничего не стоит. А этот мальчонка: что он вам сделал? Может быть, он и неправильно говорил, но разве можно так?

Я недоуменно смотрел на её раскрасневшееся лицо. Она готова была заплакать.

Какой мальчонка? — удивился я.

Эдик ваш. Зачем вы его? — губы её дрожали. — Ему всего двадцать семь было.

Ах, Эдик… Узнала же. Наверняка уже весь город гудит. Начиталась ерунды в интернете и смотрит теперь жалобно, точно лань — ненавижу этот кроткий взгляд. И не статей начиталась, а комментариев от анонимов, которые выдают себя за инсайдеров и несут всякую чушь. И чем она безумнее, тем больше в неё верят.

А задело её не само происшествие, а тот факт, что бедолага Эдик не доскрипел до юбилея. Двадцать семь лет, подумать только! Вот было бы ему тридцатник, уже не жалко.

Я долго держал её взглядом, а потом произнёс:

Ты такие мысли оставь. Оставь, оставь. Никто его не трогал. Мы точно не трогали. Смотри, не брякни где-нибудь. Мальчонка!

Мой тон подействовал. Тушь на её ресницах потеряла форму и сделала глаза немного ведьминскими, прекрасными.

Ясно, — пробормотала она. — Я никому не скажу.

Теперь она вела себя так, словно я угрожал. Когда я раздражён, в моём голосе появляется металл, и никак его оттуда не выплавить, она-то знает. Но этот её овечий тон хуже прямых оскорблений.

Ну, что ты мелешь? — фыркнул я. — Говорю тебе: мы его не трогали! Ума палата! Зачем нам так подставляться? Мы что, блин, совсем дебилы? Я его лично до больницы вёз! Я за него отвечал! Мне его смерть меньше всего нужна!

Я оттолкнул стакан с вином, тот поехал, как камень в керлинге, равномерно и бойко, замер на самом краю стола и опрокинулся. Осколки были похожи на крупный бисер. Есть такое закалённое стекло, которое лопается сразу в труху. И отношения такие есть.

Ира торопливо собирала вещи.

Чего ты завелась? — спросил я. — Какое отношение этот Эдик имеет к нам? Это просто инцидент, который нас вообще не касается. Работа — работой, жизнь — жизнью. Разве не так у нас было?

Самооправдание, Кирилл, это такая бездонная бочка: если порыться — на любой случай слова найдутся.

Теперь в ней появилось что-то от учительницы начальных классов. Конечно, Шелехов, опять ты не угадал с ответом. Садись, двойка. Если женщине нужен повод, чтобы уйти, в ход пойдёт всё — и война, и моя работа, и Рыкованов с Эдиком. На здоровье! Пожалуй, ей это нужно. Без злости трудно начинать новую жизнь. На её заострившемся лице читалось облегчение, ведь на пути к бездне своего тридцатилетия она преодолела самый сложный рубеж — меня.

Ира ушла, навьюченная бумажными пакетами, в которые покидала мелкие вещи.

Я за остальным потом заеду… — проговорила она негромко, словно извиняясь.

Конечно, заезжай. И даже не сомневайся: всё, что твоё — твоё.

Я закрыл дверь. Расставаться всегда больно. Больно сужать круг знакомых, который и так стягивается на шее как удавка.

Ира мне нравилась. Она не была глупой, не была корыстной. Про неё можно сказать — карьеристка, амбициозный человек, перфекционист, но она разделяла работу и дом и умела прятать шипы своего профессионализма, становясь временами трогательной, пьяной, романтичной. В остальном же она сохраняла ясность мысли, и в наших отношениях боялась взять лишнее, что не принадлежит ей по праву. К моим подаркам она всегда относилась предельно аккуратно, словно знала, что придёт время их возвращать. Её педантизм в этих вопросах меня угнетал, словно она проводила между нами черту.

Не знаю, любил ли я Иру настолько, чтобы жениться и прожить всю жизнь, но с ней я чувствовал себя живее, чем без неё. Только ей уже почти тридцать, а я по-прежнему строптив, глух, и её это достало.

Стыдно, Шелехов, быть собакой на сене. Стыдно, да… Но удобно. А ещё удобнее быть одному. Теперь не нужно думать за двоих. Не нужно ничего доказывать. Так честнее.

Но, чёрт побери, как меня злит лёгкость, с которой Ира поверила в эти бредни про убийство Эдика! Если эта чушь показалась правдоподобной даже ей, что скажут наши враги, которые топили нас и за меньшее? Завтра во время совещания на «Чезаре» меня ждёт прожарка на медленном огне.

А ещё Ира боится войны, и это странно. Это не в её характере. Придумала себе новое пугало, сама же всполошилась, сама же себя убедила. В ней появился пафос. Она говорит: «Все войны продают народу одинаково, а гибнут совсем не те, кто продаёт». Начиталась мудростей во «ВКонтакте».

Может быть, ей просто хочется тревожиться о чём-то постороннем, чтобы не тревожиться о возрасте? Или война уже разлита в воздухе и лишь толстокожие ублюдки вроде меня не чувствуют этого?

Я вышел на балкон. Застойный воздух перемешивался с гулом улицы Воровского и гарью, которой удобрили атмосферу наши предприятия: Рыкованов считал, что самые грязные процессы гуманнее всего выполнять в жаркие выходные, когда в городе никого нет. Небо розовело, но у самого горизонта его заливала серая непроницаемая дымка.

Поток машин наводнял улицу Воровского с запада, со стороны трассы М-5: люди возвращались в город с озёр, из дачных посёлков и заповедников. Из окон автомобилей торчали локти, пятки, оранжевые надувные круги. Пролетела осевшая «Лада», высвечивая фиолетовый круг асфальта и грохоча басами.

Красный родстер Mazda, который я подарил Ире, стоял на парковке у магазина «Диета». Значит, Ира приехала на своей машине и на ней же укатила: на старом Suzuki, который я терпеть не мог. В её манере держаться старых вещей изначально было что-то раскольническое.

Что ты чувствуешь, Шелехов? Ничего. Разве это нормально? Разве Ира была неподходящей парой? Подходящей. Но я по-прежнему не мог избежать бесплодных сравнений со своей женой. Странно называть Вику женой, ведь она так и осталась моей невестой, просто наш медовый месяц затянулся на два года. Со временем её образ покрылся серебром, стал ещё свежее, чище, притягательнее, и хотя я знал, что память меня обманывает, но не мог противостоять этому обману. Может быть, Ира чувствовала это силовое поле и потому держала дистанцию. А может быть, она меня просто боялась? В кого ты превращаешься, Шелехов?

Балкон выходил на двор городской больницы, за которым тянулись серые шапки примитивных кирпичных домов. У Челябинска нет лица: линия его горизонта похожа на склад холодильников и стиральных машин. С одной стороны виден шпиль университета, с другой — промзона, трубы которой напоминают дрожащий мираж.

Мы травим город, город травит нас. В этом и заключается наш обмен веществ. Мы квиты. Мы часто рассуждаем, каким был бы Челябинск, если бы не катастрофа 1992 года? Если бы под завесой радиоактивной дымки не возникла эта новая-старая Россия, диковатая, феодальная, где новая берг-коллегия имени Рыкованова и Пикулева имеет больше власти, чем сама власть. Но ведь история не имеет сослагательного наклонения.

Внизу горланила пьяная компания. На тканой крыше «Мазды» виднелся след птичьей бомбардировки, размашистый, как клякса. Я отпрянул от края балкона и отряхнул локти от чёрной пудры — одного из продуктов «чезаровской» деятельности.

* * *

Заводоуправление ЧМК располагалось наискосок от главной проходной, на которую выходили окна рыковановского кабинета на четвёртом этаже.

По утрам он любил курить и наблюдать за текучкой рабочих. Он прислонялся к подоконнику и вспоминал, вероятно, как почти сорок лет назад впервые вошёл на завод через эту проходную. Тогда он был худым двадцатилетним дембелем с временным пропуском в кармане и амбициями стать начальником цеха, получая свои двести рублей. Но начальником цеха Рыкованов не станет и следующие 12 лет проработает крановщиком (сам Рыкованов обычно поправлял — машинистом крана). Его главным карьерным достижением тех лет будет несложная схема, с помощью которой в конце 80-х он с подельниками будет вывозить с комбината черновой лом, чтобы ввезти его через другую проходную и получить свои 200 рублей: но не за месяц, а за каждую ходку. В 92-ом году, после катастрофы на АЭС, Рыкованов угодит в один из первых рабочих отрядов ликвидаторов (РОЛ), вскоре возглавит его, а месяцы спустя станет начальником всех РОЛов. А затем подчинит себе стремительно угасающий комбинат, перескочив с нижней точки командной цепи на самый её верх.

Когда я вошёл, он сидел на подоконнике и вполоборота смотрел на проходную.

Скучаете по тем временам? — спросил я, кивая на усталые спины внизу.

Он дёрнул плечами и скривился:

Не… Плебейская работа. Сучья. Всему своё время.

Теперь он был большим, грузным и поражал размерами угловатой лысой головы, словно за последние тридцать лет его живот и череп раздувались одновременно. Фигура давно утратила атлетизм, ссутулилась и стала покатой, но Рыкованов оставался чертовски сильным и даже проворным. Он любил забраться в кабину погрузчика или родного козлового крана и преподнести молодёжи урок мастерства.

Садись, — велел он, кивая на стул возле длинного стола. — Спал?

Я кивнул.

А я плохо… — он провёл рукой по влажному от пота черепу. — Укачивать в машине стало.

За последние двое суток он видел заполярный Харп, Лабытнанги, Салехард, летел на Ан-2, плыл паромом, трясся в вахтовке. Более 1000 км он преодолел на своём внедорожнике, чтобы утром быть здесь.

Его кабинет в заводоуправлении мало изменился с тех пор, когда Рыкованов вошёл сюда впервые: это было обычное административное помещение, где могла располагаться бухгалтерия или ОТК. Крашеные стены, несколько шкафов и огромная карта на стене с булавками наших предприятий: разноцветный салют, летящий от Челябинска к периферии.

Из общей унылости выбивался только шикарный лакированный стол из древесного массива — подарок брата на юбилей. Пикулев надеялся, что стол притянет к себе все остальные атрибуты директорской жизни, дорогие авторучки, большие кожаные кресла и паркетный пол. Но Рыкованов не изменился. Он выводил свою неровную подпись первой попавшейся авторучкой и стряхивал пепел сигарет в поршень тепловозного двигателя со спиленной юбкой.

У Пикулева и Рыкованова были разные отцы. Пикулев был на восемь лет моложе, ниже ростом и как будто мягче по характеру, хотя это впечатление было обманчивым. Он носил дорогие костюмы и выглядел аккуратно, «как только из шкатулки», шутил про него Рыкованов. Я представлял себе сигарную коробку, в которой лежат такие Пикулевы с ровными причёсками и ждут своего часа.

Рыкованов смотрел на мир раскосым взором, в котором чувствовалась угроза: медведя нельзя было приручить. Он мог казаться спокойным, но через секунду взорваться и дать хорошего тумака начальнику цеха, если тот продолжал спорить или говорил что-то оскорбительное. Он не терпел, когда плохо отзываются от зоне: для Рыкованова территория на северо-востоке от АЭС была его альма-матер, давшей путёвку в жизнь. Называть её грязным местом мог только он сам и несколько оставшихся в живых участников РОЛов.

Пикулев на этом фоне казался интеллигентным и тихим и говорил вкрадчивым голосом, хотя мог завестись, становясь крикливым. Он наблюдал происходящее через тонкие оправы позолоченных очков, держался подальше от грязи и любые задачи предпочитал делегировать другим. Он управлял растущей империей через экран монитора, полагался на цифры и выстраивал вокруг себя административные редуты. Во многом поэтому я чаще общался с Рыковановым, хотя он постепенно отходил от дел, и названия его должностей становились всё менее определёнными.

Когда я пришёл в «Чезар» в 2003 году, полный сил Рыкованов был локомотивом их семейного бизнеса, а его щуплый брат воспринимался, скорее, предметом канцелярской необходимости. Сначала он отвечал за бухгалтерию, позже перешёл в ранг главного экономиста. Вскоре Пикулеву доверили возглавить совет директоров растущего холдинга, и он оказался хорошим переговорщиком, если речь шла про власти любого уровня: от городских до федеральных. Но Пикулев терялся перед начальниками цехов и простыми рабочими, и первое время заслон в виде старшего брата был ему необходим.

В последние годы Пикулев заматерел и подцепил вирус аристократизма. Он всё чаще рассуждал о своей миссии, наследии, идеалах. Для него стал важен символизм вещей и явлений, и все его новые приобретения, от автомобиля до завода, становились кусочками имперской мозаики, в центре которой был он сам. Возможно, Пикулев готовил себя к политической карьере.

Секретарь привела Ефима, который вошёл в кабинет, не зная, как себя вести. Хмурым взглядом Рыкованов усадил его рядом со мной и затушил сигарету: его брат не любил запаха табака.

Следующим в кабинет вошёл Воеводин, замначальника следственного управления полиции, и стало ясно, что Пикулев с Рыковановым готовятся к серьёзной обороне. В руках Воеводина была тонкая папочка.

За ним появился Подгорнов, и я напрягся: мы с ним плохо выносили друг друга и его присутствие здесь не было обязательным. После разделения службы безопасности на две структуры, «С» и «К», они традиционно соперничали. Подгорнов отвечал за силовое обеспечение безопасности, по сути, руководил многочисленной охраной «Чезара». Я был главой службы «К», которая занималась более тонкой работой, связанной с юридическим аспектами, конфликтами, сложными переговорами и нестандартными поручениями. Подгорнов не был слишком умён, и его присутствие здесь выглядело как повышение.

Пикулев явился последним.

Здравствуйте, господа.

Его приветствие — это лёгкий кивок, снабжённый полуулыбкой. Ровная причёска напоминала пластмассовый парик.

Пикулев замер у стола. В кабинете Рыкованова для него не было подобающего места. Вокруг торчали низкие спинки офисных стульев, и, видя замешательство брата, Рыкованов кивнул ему на своё старое кресло, которое хотя бы отдалённо напоминало трон. Рыкованов пересел на стул рядом, и тот просел под его массой, отчего казалось, что Рыкованов сидит на ведре.

Пикулев уселся, выложил перед собой электронный планшет с пером и несколько минут щёлкал им по экрану. От клацающих звуков мы все впали в лёгкий транс. Рыкованов встал и уселся на подоконник, лениво поглядывая в окно. В начале девятого толпа у проходной поредела.

Наконец Пикулев произнёс:

Итак, господа, у нас проблема, — он бегло окинул нас взглядом. — Для начала я бы хотел узнать все детали произошедшего. Тебе слово, Кирилл Михайлович.

Я кратко пересказал субботние происшествия, обращаясь больше к Рыкованову, который слушал молча, глядя на сцепленные пальцы. Когда я закончил, тот посмотрел на меня из-под низких бровей:

Кирюша, никакой самодеятельности?

Нет. Анатолий Петрович, видя состояние Самушкина, я принял решение лично везти его в больницу, чтобы избежать случайностей. В тот момент положение не казалось опасным. Я считал, что это тепловой удар. Не думаю, что мы в принципе могли что-то сделать.

Рыкованов перевёл вопросительный взгляд на Ефима и тот закивал:

Он вообще нормальный был! Бегал там со своим рупором. Кирилл Михайлович сказал ему не мешать, мы и не мешали.

Тебе-то сложно было удержаться, — усмехнулся Рыкованов.

По дрожанию фиминого локтя я чувствовал клокочущее в нём чувство справедливости. Он обиделся:

Анатолий Петрович, я что, приказов не понимаю? Сказали не трогать, мы не трогали. Подгорновских вон спросите: никто этого скомороха не прессовал.

Подгорнов сухо кивнул. Из его команды в субботу с нами было человек пять на случай обострения.

Знаю я, знаю, — смягчился Рыкованов. Он уважал военное прошлое Фимы.

Пикулев нетерпеливо обратился к Воеводину:

Коля, а в чём всё-таки причина смерти? Что вскрытие показало?

Воеводин откашлялся, раскрыл папку, примял страницы ребром ладони и доложил:

Самушкин Эдуард Константинович, 1991 года рождения. Смерть наступила восьмого июня 2019 года в семнадцать часов ноль три минуты. Предварительная причина — остановка дыхания и сердечной деятельности на фоне обширного кровоизлияния. К делу подключился следственный комитет России. Результаты вскрытия пока не известны. Тело находится в бюро судебно-медицинской экспертизы.

То есть ничего у нас нет? — Пикулев застучал пером по столу. — Умер человек, а мы гадаем, малярия это или ветрянка? Почему дело не поставили в приоритет?

Да как не поставили?.. — начал было Воеводин, но Пикулев оборвал:

Ты интернет утром открывал? Ты видел, что там про нас пишут? Что это мы его заказали! Коля! Все уже всё знают, кроме вас, сыщиков!

Воеводин походил на студента-троечника. Через час он будет громыхать у себя в отделе голосом полководца, но сейчас он без обид и досады принимает пикулевские оплеухи. А что он, в самом деле, мог сделать? И что мог я?

О результатах судмедэкспертизы я сообщу при первой возможности, — сдержанно ответил Воеводин. — К делу подключились специалисты федерального медико-биологического агентства.

Что это значит? Наркота была?

Наркотиков не было. Они подозревают отравление химически или биологически активным веществом. И ещё кое-что.

Воеводин протянул Пикулеву лист и пояснил:

Это выписка из медицинской карты Самушкина. В 2017 году он проходил курс химиотерапии для лечения карциномы. Терапия была успешной, наступила ремиссия. В течение года он находился на поддерживающей терапии.

Ну вот, это уже кое-что, — заинтересовался Пикулев. — А мог он от этой болячки сгореть? Может, врачи ошиблись и не было никакой ремиссии? Коля, результаты вскрытия нам нужны как можно скорее. Но для публики давай остановимся на первоначальной версии: кровоизлияние вследствие перенесённого ранее тяжёлого заболевания. А лучше что-нибудь попроще: инсульт, например. Инсульт молодеет.

Сделаю, что могу, Альберт Ильич, — заверил Воеводин.

Некоторое время он рассуждал о том, какими путями может пойти следствие, но Пикулев слушал вполуха, потом поблагодарил и сделал жест, разрешающий уйти. Воеводин, собирая бумаги, добавил:

Дело в следственном комитете, так что… — он посмотрел на меня. — Вас вызовут на днях, опросят, показанию снимут. Но думаю, что без пристрастия, хотя… За своих я ручаться могу, но тут вы понимаете…

Понимаем, — раздражённо кивнул Пикулев.

Рыкованов поднял на Воеводина глаза и глухо произнёс:

А ты Шитякову от меня привет передавай.

Тот скупо кивнул: послание дошло.

Когда Воеводин вышел, Пикулев нервно заговорил:

Трудно представить более неудачного момента! В четверг я улетаю в Москву на встречу с сотрудниками администрации президента: будем согласовывать формат осеннего визита на трубопрокатный. Совершенно точно, мне зададут вопросы про Самушкина. А на следующий день мы будем обсуждать в правительстве проект по квотами на выбросы, и нам готовы были пойти навстречу, но эта история перетянет на себя всё внимание! — он застучал пером по столу. — Сейчас активисты поднимут вой, мол, «Чезар» такой-сякой, людей убивает. А в правительстве тоже не семи пядей во лбу: скажут, раз вы общественность разозлили, берите максимальные обязательства по квотам! Максимальные! Ради сиюминутного эффекта: чтобы министр с трибуны заявил. А квоты — это знаете что? Это когда проще заводы закрыть! Вот и всё! Приехали!

Вой притушим, — хмуро сказал Рыкованов. — Объясним популярно. Не рискнут.

Он смотрел на Подгорнова, словно тот со своими вахтёрами способен что-то решить. Пикулев завёлся:

Толя, да нельзя сейчас! Мы даже не понимаем, чего от нас ждут! До конца недели, возможно, у меня будут какие-то установки, но сейчас нужно тише воды! Вы видели, что творится у южных границ? Что в Кустанае происходит, под Троицком? Не сегодня, завтра… — он осёкся.

Рыкованов смотрел на него с сомнением:

Кишка у них тонка, — проговорил он, выбивая из пачки сигарету и запихивая обратно. — Ничего не будет. Поелозят у границ и разойдутся. Цивилизованный мир.

Он вздохнул и снова уставился в окно.

Уличные протесты нам в любом случае ни к чему, — подытожил Пикулев, которому, кажется, понравилась уверенность Рыкованова. Пикулев терпеть не мог неопределённость.

Нужно чётко сформулировать нашу позицию, — продолжил он. — И подумать, как подать её публике, чтобы выиграть время. Кирилл, твоя версия?

Очевидно провокация, — ответил я.

И кто заказчик? — впился в меня Пикулев, словно я обязан был знать ответ.

Вариантов немного, — ответил я. — Дягилевские, аристовские.

Дягилев, скупщик металлолома из Нижнего Тагила, который незаметно подчинил многие предприятия на севере Урала, казался предпочтительным кандидатом. Эдик, сам уроженец Свердловской области, работал на него все два года, что жил в Челябинске, и был, вероятно, полезен. Но Эдика вполне могли сделать разменным валетом — это вполне в духе Дягилева.

Представить, что на такое решился животновод Аристов, было сложнее, но он мог рассуждать точно также: все подумают на «Чезар», «Чезар» подумает на Дягилева. Последние годы Аристов вёл против нас агрессивную кампанию, обвиняя в загрязнении воздуха, чем отвлекал внимание от сброса фекалий со своих птицефабрик и свиноферм на местные поля. После катастрофы 1992 года Аристов претендовал на некоторые активы Рыкованова, остался ни с чем и вполне мог подложить нам одну из своих свиней.

Дягилевские, — мрачно проговорил Рыкованов. — Войны хотят. Посеешь ветер — пожнёшь бурю.

Погоди, — оборвал Пикулев. — Никакой войны. Сейчас не время. Ты представляешь, если всё-таки начнётся, — он кивнул куда-то вбок, — сколько понадобится металла, поковок, бронелиста, дизелей? Сейчас мы должны сплотиться. Мы должны выступить единым фронтом. Он нас этого ждут. Делёж начнётся потом.

Что же, так оставим? — проворчал Рыкованов.

Не оставим. Для начала нужно понять, что именно произошло. Воеводин сейчас посуетится, но толку от него, как обычно, не будет. На сыскарей тоже надежды нет: пока они раскачаются… Кирилл Михайлович, это твоя забота. Кто, как, зачем его отравил? Тихо, без шума, исключительно для нашего понимания.

Я понял. Выясню.

Выясни! Наизнанку всех выверни! Менты тебе помогут, но особо не рассчитывай: заволокитят всё как обычно. Мне к вечеру среды нужен полный отчёт. И готовься так, будто докладываешь президенту. Потому что так оно и есть.

Сделаю.

Следующее собрание назначили на вторую половину дня уже в расширенном составе, но меня от участия освободили, чтобы я сфокусировался на расследовании.

Когда Пикулев, Ефим и Подгорнов ушли, Рыкованов снова закурил и пристально посмотрел на меня сквозь табачный дым:

Кирюша, точно без самодеятельности? Не как тогда с Астраханцевым?

Прошло десять лет, а Астраханцев остался моим клеймом. Это раздражало. Я сдержанно ответил:

Анатолий Петрович, если бы я занялся самодеятельностью, тело Самушкина так быстро бы не нашли.

Хорошо, — кивнул Рыкованов и ухмыльнулся. Сигарета медленно тлела в его узловатых пальцах. Он стряхнул пепел в перевёрнутый поршень и снова усмехнулся.

Что, не верите? — сухо спросил я.

Он посмотрел на меня весело:

Тебе-то? Тебе-то верю. Ты, Кирюша, человек искренний, потому большим начальником не станешь никогда. Не умеешь ты играть.

Я хмыкнул, но он весело сверкнул глазами: не обижайся, мол. На правду не обижаются.

Анатолий Петрович, нужно обсудить вопрос усиления вашей охраны, — сменил я тему. — Посмотрите, как брат ваш ездит…

Чего? — по его скалистому лицу пошли морщины смешков. — Думаешь, Дягилев совсем из ума выжил? Да он только пугать мастак. Эдика шлёпнуть — вот его потолок. Не…

Рыкованов потерял естественное чувство опасности ещё в зоне, и его демонстративное пренебрежение элементарными правилами казалось мне вызывающим. Впрочем, так он и дожил до своих лет.

Что насчёт Орды думаете? — спросил я. — Назревает?

Назревает, — пробубнил он, затягиваясь. — Который год уже. Посверкают бронёй, побарражируют, да успокоятся, — он вдруг рассвирепел. — А надо бы шарахнуть со всех орудий, чтобы сразу! Чтобы в зачатке! Там исконно наши русские земли, где веками жили славяне. Ещё в 1992-ом надо было присоединять их к России по старой границе империи, только нам тогда не до Казахстанов было, прозевали. А теперь мы всё в дипломатию играем! Всё национальные чувства задеть боимся. Вот и получили Орду! Да не орду, а кучку бандитов с саблями. Монголы проклятые или как их там? Сарматы!

Он приоткрыл окно и харкнул в узкую щель, откуда пахнуло шершавым заводским воздухом. Успокаиваясь, он подмигнул мне:

Раз всё равно приехал, сходи в ЭСПЦ-2. Там Дрогин повстанцев метелить собрался, проследи, чтобы всё чистенько прошло. Нам ещё один труп не нужен.

* * *

Дрогина, начальника одного из отделов трудовой безопасности, я встретил за проходной возле управления главного энергетика. Он курил у машины, дожидаясь меня и своего зама. День был пасмурным и удушал не только влагой, но и нашими собственными выбросами, которые мы научились на замечать. Рубашка Дрогина вымокла на спине, и пятно напоминало сердце, что было иронично: сердечностью Дрогин не отличался.

Он был низкого роста и неопрятный, весь состоял из складок одежды и первых морщин, а хвост его поясного ремня торчал в сторону. Будь мы в хороших отношениях, я бы посоветовал ему заправиться и не позорить службу.

Он свирепо смотрел на меня из-под кудлатых волос, липнущих на потный лоб. Дрогин не любил меня, как не любили многие, кто вызрел на заводе и считал его своей вотчиной. Они не понимали, для чего Рыкованов внедряет в их структуры таких белорубашечников с высшим образованием и ментовским прошлым — последнее было для них чёрной меткой.

Но Дрогин боялся меня и скрывал свой диковатый нрав за маской озабоченности.

Сейчас поедем, — буркнул он вместо приветствия и отошёл в сторону.

Дрогин раздражал меня природной неряшливостью: он умудрялся терять бумаги, пачкал и мял их, и всякую отчётность считал бюрократическим излишеством. Его служебный «Вольво» всегда был грязным, с наваленными внутри спецовками и железяками, которые он то ли украл, то ли конфисковал. Я же получил прививку аккуратности в первые годы в полиции под началом педантичного полковника Мясоедова, не очень хорошего сыскаря, но прекрасного администратора. Мясоедов гнал таких Дрогиных с начальственных должностей как юродивых.

Стояли мы довольно долго. Постройки комбината тускло рыжели на фоне мрачного неба. Дым из труб, упираясь в купол атмосферы, расползался павлиньим хвостом.

А что за проблема в ЭСПЦ? — спросил я.

Дрогин скривил губы с зажатой сигаретой:

Проблема у нас одна: дураки и дороги.

Это две, — заметил я, но он лишь сверкнул глазами и сплюнул.

Вскоре пришёл трудовик, мы сели в затхлую машину и двинулись вдоль трубопроводов. Эти сплетения завораживали меня с первого дня на заводе. Они опутывали комбинат как сосудистая система, ржавая, наглая, выставленная напоказ. Здесь была вена гигантской трубы для подачи кислорода, на которой можно было поставить палатку. Здесь были артерии, которые параллельным строем тянулись на километры. Здесь были мелкие капилляры, ныряющие в цеха и выныривающие из них. Иногда я представлял людей, которые проектируют заводы и понимают весь этот сложный обмен веществ — умные, должно быть, люди.

Может быть, зря я не послушал отца и не поступил на металлургический факультет. Термины, которые проскакивали в речи рабочих и начальников, увлекали меня, словно красивая музыка, словно ключ к тайнам Урала. Фурменные и колошниковые газы, шихта и шлак, футировка и легирование: значения таких слов я понимал лишь интуитивно и постепенно проникся интересом к людям, которые употребляют их осмысленно.

Но Дрогин хоть и считал себя заводским, интереса ни к чему не испытывал, и пока мы ехали, равнодушно смотрел в окно. Ехать было недалеко: вскоре мы остановились у ЭСПЦ-2, длинного узкого цеха с электросталеплавильной печью советского образца. Её ремонтировали в 2004 году и должны были заменить лет восемь спустя, но с тех пор лишь готовили к очередному обновлению, которое так и не состоялось. Печь уже не первый год доставляла нам головную боль, но у Пикулева, который видел всё в ином масштабе, всегда находились более интересные направления для инвестиций.

«Вольво» остановился у входа, и когда мы пересекли черту естественного света, из жёлтого полумрака в нос ударил едкий запах. Печь напоминала огромную пароварку с тремя электродами, заходящими в её крышку сверху. Их основания тлели жёлтым светом.

Рабочих собралось человек семь. Они стояли у печи воинственным полукругом, в фокус которого решительно вошёл Дрогин, встав лицом к лицу со стариком Пряжкиным.

Пряжкина я знал: он пришёл на завод раньше Рыкованова и пользовался авторитетом среди рабочих. Но в последнее время он окончательно потерял чувство меры.

Ну, что, Василий, опять планы срываешь? — набросился на него Дрогин.

Тот махнул рукой в сторону печи:

Планы твои вон, бурлят, спасу нет! Ты глянь как сифонит! Из-под электрода вон бздит! Це-о! Угарный газ! Ты что, уморить нас хочешь, а? Начальник, блин, охраны, блин, труда! Охраняй, раз взялся!

Вдоль раскалённой поверхности котла выбивались струи сизого дыма. В косом свете из окон плавала пыль.

Сифонит! — передразнил Дрогин. — Идёт выщеливание газа! Нормальный процесс. Если тебе воздухом подышать надо, иди вон да подыши, а народ не накручивай. Тебя молодые слушают, верят твоим бредням. Сифонит у него!

Какое выщеливание! — взвился Пряжкин. — Я что, первый день работаю? Печь уже двадцать лет как каши просит! Вчера Сафонову плохо стало, на той неделе Гирин повалился! Я что, придумываю, что ли? Возьми аппарат да померь, сколько чего!

Померил уже! Всё в пределах нормативов для рабочих зон, — зашипел Дрогин, стараясь отвести Пряжкина в сторону, но тот отдёрнулся.

Когда ты мерил-то? Когда ветер дул? Ты в жару померь! Город травите, дышать нечем, нас травите!

Что я, Мирон, твоих уловок не знаю? Плеснул масла на электрод и заливаешь тут! Вот он я, стою, ничего, не упал в обморок, — Дрогин обратился ко всем. — Так, хлопцы, баламута этого не слушать, идти и спокойно работать. Начальство о вас позаботится. Всё-всё, разбежались!

Да невозможно работать! — крикнул кто-то из задних рядов. Людей стало больше: подтянулись рабочие из соседних цехов и грузчики.

Ах, невозможно? — Дрогин двинулся в гущу людей, пытаясь понять, чей это был выкрик. — А деды ваши как работали? Комбинат в 42-ом запустили, думаете, тогда думали о свежем воздухе? Они о победе думали, о Родине!

Так тогда война была… — процедил тот же голос уже без уверенности.

И сейчас война! — загромыхал Дрогин, и я вдруг хорошо представил его в форме прапорщика. — Война идёт всегда! Это американцы вам про экологию рассказывают, чтобы вы обороноспособность страны саботировали! Интернетов поменьше читайте! Вы металл стране даёте! Вы танки делаете! Или всё это на «Сникерсы» поменять? На «Марсы»? Так не надо было идти в металлурги! Шли бы вон в ларёк сигаретами торговать! А тут не для девчонок работа!

Ты политпропаганду кончай, — Пряжкин вытеснил Дрогина из кольца рабочих. — За спасение души потом поговорим. Тебе объясняют: люди сознание теряют от загазованности. Шутки, что ли?

А пусть не теряют. А кто теряет, пусть ко мне приходит и будем решать индивидуально, что с падучими делать!

Скотина! — процедил Пряжкин, но внезапно получил прямой удар в лицо.

Бил Дрогин неумело, полусжатым кулаком, в нос, но цели достиг: старик потерял равновесие и осел на пол. Рабочие оцепенели и притихли. Кто-то буркнул:

Зачем в морду-то сразу?

Дрогин подскочил к Пряжкину, схватил за волосы и хлестнул ладонью:

Будешь мне тут советы давать! — ревел он.

Я схватил Дрогина за влажную рубашку и оттащил от старика. Дрогин попытался ухватить меня, пришлось вывернуть ему запястье и дождаться, пока он заскрипит от боли.

Ты чего творишь? — крикнул я в его шипящее лицо.

Осади, ментяра! — заорал он. — Оставь свои замашки. Пусти!

Я отпустил. Дрогин, растирая руку, прохрипел:

Це-о им мешает… Скоро и не вспомните про него. Начнётся война и будете вкалывать! Распустились! Кредиты, ипотеки, солярисы!

Я наклонился к старику. Тот сидел, качая головой и сплёвывая длинную кровяную слюну. Он смеялся весело, по-стариковски, словно внук рассказал ему смешную шутку:

Нормально! — напевал он. — Нормально труд охраняют. Рабочий — оплот предприятия! Любуйтесь, пацаны! Даёшь плавку к годовщине Великой Октябрьской! Война у них! В башке у вас война!

Ты мне про войну не пой! — прикрикнул Дрогин. — Ты много понимаешь!

Я помог Пряжкину подняться и оттащил в сторону:

Знаешь меня?

Да знаю я тебя. Рыковановский ты.

Давай, Василь Петрович, успокой народ. Выдадим СИЗы, воздух проверим, меры примем. Предприятие всё равно не встанет. Будем искать выход, а ты пока не наглей, ясно?

Ясно, — нехотя буркнул тот. — СИЗы твои от пыли защищают, а тут це-о, понятно, це-о! Угарный газ, розовая смерть! Тут только в противогазе.

Противогазы раздадим. Терпите пока.

Он посмотрел на меня не зло, скорее, с жалостью. Так смотрят на умалишённых.

На обратном пути я зашёл в свой кабинет, оформил докладную на Дрогина, распорядился провести внеочередную проверку состава атмосферы в ЭСПЦ-2, а затем позвонил в отдел кадров:

Валя? Это Шелехов. Подготовь документы на увольнение Пряжкина Василия Петровича, начальника бригады ЭСПЦ-2. По каким основаниям? По состоянию здоровья. Направьте на внеплановый медосмотр. И пусть выплатят три оклада.

Я положил трубку, подумал и набрал снова:

Валя, пять окладов.

Ремонт печи в ЭСПЦ-2 — дело небыстрое. А Пряжкин не угомонится. Рабочие терпеливы, но такие как он, потерявшие страх, способны их разбудить. Таких надо убирать сразу, иначе в нас почувствуют слабину и зараза перекинется на весь завод.

Происшествие взбодрило меня. Я вышел из оцепенения и следующие двое суток в общей сложности спал часа четыре, но многое узнал о последних днях Эдика.

Где читать дальше?

1. Роман доступен бесплатно на «Литрес», потребуется регистрация через соцсети (автоматическая) или почту.

2. Можете скачать с файлообменника. Пять форматов: fb2 — удобен для большинства ридеров, pdf — можно читать вообще везде, также есть два файла epub, один (меньший по объёму) заточен под iOs и стандартную читалку iPhone и iPad (приложение «Книги»).

3. Можете сразу читать в онлайне на сайте «Литреса» или на пиратских сайтах (там максимально простой формат).

 

Добавить комментарий