Дом

Вечером я спросил тётю Иру: в каком году построен дом? Я помню лишь, что в конце XIX века, и что на первом этаже был трактир. Она отвечает: в 1873. Ничего себе, говорю. Значит, этим летом дому исполняется 150 лет? Ну да, отвечает. Я спрашиваю: а сколько тогда лет дубу? Дуб, говорит, сажал дед Иван, когда ему было лет пять, так что дубу, наверное, около ста.

Я давно хотел написать про этот дом в подмосковном Павловском Посаде, только сначала мне хотелось побывать здесь именно летом, как в детстве. В 2016 году мы приезжали зимой, но зимой впечатления смазаны — я тогда не узнал Павловский Посад. И вот в этом году мы запланировали поездку в Москву, а затем в Павлово, договорились с тётей Ирой, собрали вещи… И накануне выезда стало известно, что на Украине погиб Егор, сын тёти Иры, единственный наследник дома. Его мобилизовали в прошлом сентябре, до отпуска оставалось несколько дней, мы бы встретились в Павлово, но… Теперь дом выглядит обречённым, потому что в умирающем из-за близости к Москве Подмосковье сложно содержать такое хозяйство, если вокруг нет большой крепкой семьи, если нет нормальной работы.

И хотя настроение у меня уже совсем не то, я всё же напишу про этот дом, который мифологизировался в памяти и законсервировал впечатления детства в сладкий нектар. И хотя люди, дома и места имеют свойства умирать, важно помнить, что они всё же существовали и будут существовать снова. Вот моя история.

Я не помню, когда приехал в Павловский Посад впервые, скорее всего, в 1984 году, за год до рождения Егора, на свадьбу тёти Иры. Мне было 5 лет, у меня ещё не было никаких комплексов, и, вероятно, местами я был занозой в заднице. Но в доме привыкли видеть самых разных детей, и капризных, и своенравных, воспринимая их как есть. Тут, если хотите, царила волшебная демократия и всё было пропитано духом свободы: бери, сколько вынесут твои сандалии.

После многоэтажного Челябинска стоящий на тупиковой улице дом в Павловском Посаде казался удивительным, и я подобно герою «Парфюмера», воспринимал его через запахи. Очень характерный дух стоял в сенях — наверное, пахло той паклей, что законопачивала щели брёвен. Во дворе росла курчавая мелкая трава, которая издавала сильный освежающий аромат. Возле титана по вечерам поднимался наркотический дух горелого дерева. В саду остро пахло свежими яблоками, которые сочно хрустели под ногами. Я помню всё это отчётливо, потому что впоследствии много раз ловил где-нибудь тени этих запахов, и кости начинало ломить от воспоминаний о Павлово.

Городского мальчишку поражала свобода большого дома. Можно было без спросу выйти во двор, скрыться в огромном саду, состоящем из разных закоулков, а потом перелезть через забор, оказаться на улице, обежать квартал и вернуться через покосившиеся и тоже пахучие ворота, которым уже в тот момент исполнилось лет 120.

Дом был родовым поместьем моей семьи по отцовской линии: здесь росла мама отца, а в те первые поездки жила его бабушка, которую мы звали баба Саня (мне она была прабабушкой). Тогда же, в 1984 году она умерла, хотя в те годы я не воспринял её уход сколь-нибудь трагично. Дети эгоистичны, и круг забот ограничивался стёртой пяткой.

С Павловским Посадом связано множество воспоминаний, которые, в том числе и неприятных, но и они уже окуклились и стали самоценными. Однажды мы поймали крота и посадили его в ящик с землёй, надеясь таким образом приручить. Какое-то время крот жил в ящике, и мы, конечно, живо интересовались его состоянием. Как-то мы сгрудились у ящика, вытащили крота и стали разглядывать. Старшие передавали его из рук в руки. Я тоже хотел подержать его в руках. Мне сказали, что делать это нужно осторожно, потому что рядом бегал чёрный пёс Стасик, имевший на нашего питомца гастрономические виды. Но я настоял, мне дали крота, Статик тут же вычислил слабое звено, кинулся ко мне и стал прыгать, а я от страха выронил крота, который тут же пал жертвой сторожевых инстинктов пса. Крот превратился в чёрную блестящую тряпочку, как бы сдулся. Мне говорили, что я виноват, что нужно было держать руки выше, а ещё лучше вообще не брать несчастного крота. Мы похоронили его в саду.

Но в детстве даже такие происшествия не тяготят тебя долго. В саду кто-то построил шалаш, мы варили около него кашу из стеблей подорожника. Под яблонями стояла ванна с водой, где можно было спасаться от жары. Тигровые лилии пачкали нос. Соседские сливы свешивались в наш сад, отчего их юрисдикция оставалась непонятной: кто-то считал, что мы воруем, кто-то говорил, что так и надо.

А ещё в саду был огромный дуб, которому тогда было лет 60-70. Этот дуб, вероятно, так бы и остался просто деревом, если бы не пара происшествий. В те годы на улице перед домом стояли три флагштока, на которых поднимали флаги на 1 мая и 9 ноября. Я любил лазить по этим флагштокам, как шестам, и в конце концов повалил один (кто-то из детей заявил, что теперь меня посадят в тюрьму, так что некоторое время я нервно потел). Но отец взял павший шест, притащил в сад и установил возле дуба, что позволило нам лазить до развилке ветвей. Эта простая идея оказалась хитом, и на этом дубе мы проводили половину времени. Один раз я с него свалился, так что когда меня спрашивали, мол, ты с дуба, что ли, рухнул, я отвечал про себя: ну да, бывало.

В доме всегда было много людей. Люди приходили, смеялись, пили самодельное вино, играли на гитаре, топили самовар или титан. Невозможно было понять, кто является родственником, кто соседом, кто другом семьи, а кто постояльцем (одно время первый этаж дома сдавался). Было удивительное чувство родства всех со всеми. Все взрослые были дяди и тёти, все ровесники — друзья, братья, сестры. Дети ходили косяками. Дети сидели со взрослыми допоздна. Дети постоянно обижались на что-то, но тут же мирились и дружили снова. Это было великое броуновское движение, которое заставляло думать, будто в мире тебя окружают только друзья, будто нет частного и общего, будто ты часть огромной семьи и даже рода, не имеющего чётких генеалогических границ. Тётя Ира запомнилась мне хохмачкой, свободно говорившей такие вещи, которых от других взрослых и не дождёшься, и за это я её обожал. В Павловском Посаде я всегда чувствовал себя псом, с которого сняли ошейник.

Моя бабушка по отцовской линии выросла в этом доме и была очень привязана к Подмосковью. Она закончила институт (она была инженером-ракетчиком) и получила распределение в один из подмосковных центров, что позволяло ей оставаться в орбите Павловского Посада. Но в последний момент что-то расстроилось, и её направили в Златоуст, где она встретила моего деда и прожила с ним всю жизнь. В моём детстве она всегда восхваляла Златоуст и противопоставляла его вонючему Челябинску. Но как-то незадолго до её смерти мы долго сидели на кухне в их златоустовской квартире, ели мандарины, и она пересказывала мне историю своего приезда на Урал. И тогда я чётко ощутил, каким бедствием стал для неё разрыв с Павловским Посадом. Она так и не смогла преодолеть его внутри себя, и Златоуст, думаю, так и остался для неё городом чужим, вынужденным. Создаваемый ею культ Златоуста призван был лишь заглушить эту боль.

В Павловском Посаде осталась её родная младшая сестра, тётя Римма (формально она была мне двоюродной бабушкой) и её дочь, тётя Ира. И я всегда видел контраст: люди в Павлово были отрытыми, простыми, остроумными, хлёсткими на слова, демократичными. Приехавшие из Златоуста походили на сжатый кулак, и лишь немного оттаивали. Это были люди дисциплины, сдержанные в словах, недосказанные, типичные советские граждане, тогда как в павловцах было что-то дореволюционное. И меня, ребёнка, инстинктивно тянуло к ним. В Златоусте я тоже провёл изрядную часть детства, и тоже по-своему любил его, но и для меня Павловский Посад стал совсем другим измерением счастья. Здесь всё было обострённым: и чувство вины, и чувство свободы, и дикая опьяняющая радость, когда разгоняешься на велике вниз к Клязьме, и камни мелькают, как речной поток.

А ещё Павловский Посад был близок к Москве, и это создавало приятный диссонанс, когда ты приезжаешь вроде бы к бабушке в деревню, а на деле оказываешься в центре жизни. В те годы разница между Москвой и Челябинском чувствовалось несравненно острее, хотя сделаем поправку на детскую впечатлительность. В Москве почти всё было другим: и сладости, и машины, и названия улиц. Здесь модельки машин продавались просто в магазинах, и у меня есть голубая «копейка», купленная в Павлово.

Это были мои первые поездки за границу, и впоследствии Лондон произвёл на меня столь же яркое впечатление, как в 80-е годы — Москва.  Эскалаторы угрожали зубьями детским сандалиям, поезда метро с невероятной агрессией вырывались из тёмных тоннелей, громадные здания-книжки на Новом Арбате давили массой. Я удивлялся множеству мелочей, например, бутербродам с сыром, которые продавались сразу в полиэтиленовой упаковке. И всё это смешивалось в котле впечатлений с тихой улицей Павловского Посада, где можно укрыться от шума Москвы за дубовыми листьями. Моей любимой песней тех лет был «Зелёный свет» Леонтьева, и я распевал под дубом: все бегут-бегут-бегут-бегут-бегут, а он им светит…

Я был в Павловском Посаде и в 1985 году, когда родился Егор, хотя тогда не понимал, что это значит. Просто тётя Ира лежала в больнице, а мы ходили к ней и носили бананы, вкус которых меня восхищал (в Челябинске их ещё не было). Сколько раз я приезжал в Павлово с тех пор, не помню. Мои последние детские воспоминания связаны, должно быть, с 1991 годом, когда я декламировал соседским девчонкам стихи на английском (Little mouse, little mouse, where is your house?). В тот год мы смотрели по телевизору «Гостью из будущего» и, сидя на дубе, разводили прохожих, привязывая к бумажнику верёвочку и дёргая, если прохожие пытались его поднять (по-моему, это нифига не работало, но важен процесс).

После развала СССР мы перестали ездить в Павловский Посад, да и вообще куда-либо: лет десять я безвылазно просидел в Челябинске и Златоусте. Снова в Павловский Посад я попал уже в 2002 году, когда мне было 23 года. Я приехал поздней осенью на главный вокзал, с трудом нашёл нужную улицу и не узнал её, потому что всё уменьшилось в размерах и превратилось в макет того, что я помню. Павловский Посад стал тесным в плечах. Шоссе, идущее от камвольного завода, вдоль которого я рассекал на маленьком велике, оказалось просто мелкой улицей с низкими деревьями. У меня было мало времени, так что я лишь мельком повидался с тётей Риммой.

Более основательно я приезжал в Павловский Посад по пути как раз в Лондон (2003 и 2004 годы), оба раза зимой, а в 2005 году был с друзьями по пути из Челябинска в Питер. Как раз в те годы дом основательно перестраивался: один состоятельный родственник, Олег, спонсировал это мероприятие. Сейчас от того старого дома осталось немного: пожалуй, только нижняя передняя часть из красного кирпича, на которой до сих пор видны нацарапанные инициалы давнего поклонника тёти Иры. Верхняя часть из брёвен — новая, а выходящая к саду половина и вовсе сложена из обычного красного кирпича. Раньше же она была дощатой, тёмной от времени, пахучей, и вход на второй этаж был сразу с улицы.

Наверное, дом нуждался в реновации, ведь ему уже тогда было около 130 лет, и туалет находился на улице (как-то я объелся немытых яблок и хорошо запомнил, что он был именно на улице). Но хотя дом и выиграл в комфорте и обзавёлся двумя туалетами на двух этажах, что-то важное для детских воспоминаний ушло. Например, полностью исчез запах сеней, и теперь лишь иногда, с усилием, я могу возродить его в памяти. Исчез и запах травы во дворе, потому что двор теперь заложен плиткой. Тут нет никакой чёрной магии: всё меняется и разрушается, и наши воспоминания, и объекты, которые их породили. Мне просто хочется, чтобы какая-то самая важная крупица осталась: и наяву, и в памяти.

В постсоветские годы Павловский Посад стал умирать, как и Златоуст. Подмосковье высасывала гравитация расположенной рядом чёрной дыры — Москвы. Все предприимчивые люди и амбициозная молодёжь перебирались туда, а предприятия в самом Посаде постепенно загибались. Помимо текстильных фабрик здесь находился завод по производству микропроцессоров «Экситон». В постсоветские годы его лихорадило, как и все подобные предприятия, и одно время цеха по изготовлению микросхем для оборонки соседствовали с производством пельменей. Что происходит с заводом сейчас, я так и не понял: предприятие режимное, о его достижениях, вероятно, сильно не говорят, но, судя по публикациям СМИ, завод время от времени попадает в финансовые скандалы и продолжает выпускать микросхемы.

Близость к Москве — тот ещё крест. Тётя Ира одно время работала в столице, тратя, по моим прикидкам, по 6 часов в день только на дорогу: считайте, одну рабочую смену вы просто трясётесь на электричках и толкаетесь в метро. К тому же в 90-х ездить было накладно, и люди толпами бегали от контролёров через платформы из последнего вагона в первый или наоборот. Сейчас многие павловцы не любят Москву, не стремятся туда и вообще не хотят про неё ничего знать, до того она осточертела им своим показным величием. И это тоже роднит нас, провинциалов разных мастей, кто не переваривает московскую деловитость и готов жить хоть в чуме, только подальше от этой беготни.

Все эти годы до нас доносились печальные новости. Умирало не только советское поколение, умирали и мои ровесники. Не дожив до 40 лет, умер Лёшка, с которым мы провели здесь несколько месяцев в 80-х: просто упал однажды в ванной и больше не встал. Повесился сосед, мой ровесник, хотя я плохо его помню. Летом 2011-го, в одно время с моим отцом, умерла тётя Римма. А потом ещё были семейные ссоры, которые окончательно разбросали тех, кто собирался здесь, по своим углам.

С той последней поездки в 1991 я уже никогда не возвращался в прежний Посад, и дело было не только в перестроенном доме, но в отсутствии той огромной семьи, которая собиралась здесь. Её словно выкосило взрывом, по одиночке и группами. Кто в этом виноват? Скорее всего, никто в отдельности и все одновременно. Почему города расцветают и увядают? Почему это происходит с семьями? Может быть, по той же причине, по которой рано или поздно израстаются растения. Кончается жизненный сок, кончается миссия.

Я не знаю, всегда ли дом был таким весёлым, или просто наш приезд становился естественным временем для празднований, но до 12 лет мне казалось, что в Павлово просто не может быть по-другому. Возможно, привязанность к этому месту передалась мне от отца, который до последних лет вспоминал тот старый Павловский Посад с бесконечной теплотой, словно не только его мать, но и он сам чего-то лишился в дни, когда она получила распределение в Златоуст (хотя, если подумать, останься она в Павлово, ни отца, ни меня бы не было, а был кто-то другой, может быть, менее нервный).

С Егором мы не были знакомы близко. В 80-х слишком чувствовалась шестилетняя разница в возрасте. Я помню лишь отдельные эпизоды, например, однажды он опрокинул на себя стакан с кипятком, и мы с отцом помчались в аптеку, точнее, он помчался, а я не успевал и тормозил его (не знаю, зачем он вообще меня взял). Егор увлекался футболом и, может быть, в какой-то другой жизни он состоялся бы в спорте. Но в нашей жизни он работал на упаковочном заводе и, кажется, не видел особенных перспектив.

В 1990-х я не был в Павлово, а в 2000-х  ездил редко, налётами, и мы с Егором общались обычно вечер-два, не более. Если нужно было помочь в чём-то, отвести куда-то, встретить на вокзале или проводить — он всегда охотно соглашался. Но в остальном наши отношения не выходили за рамки гостеприимной вежливости, наверное, потому что в подростковые годы мы не успели накопить общих воспоминаний.

Ровно пятнадцать лет назад, в августе 2008 года, Егор служил в армии и был отправлен в Цхинвал в момент конфликта в Южной Осетии. В боевых действиях он не участвовал, и мой отец говорил — повезло. Видимо, это было везение в долг, в пятнадцатилетнюю ипотеку. О том, что его мобилизовали прошлой осенью, я узнал с большим опозданием, потому что редко пользовался вацапом и не сразу увидел сообщение тёти Иры.

Она говорит, что Егор пошёл без колебаний: получил повестку и прибыл с вещами. Может быть, отозвалось что-то из событий 15-летней давности. Ещё она говорит, что пока они были в Белоруссии, на присылаемых Егором фотографиях он улыбался. Но на более поздних снимках в глазах была одна обречённость. Может быть, теперь только так кажется?

Официально гибель Егора не подтверждена, всё известно лишь со слов сослуживцев, в военкомате же отвечают, что он числится в списках пропавших без вести. И есть ещё несколько подробностей, о которых рассказывать не буду. Скажу лишь, что тех, кого ситуация коснулась лично, тошнит от бравурных докладов из телевизора.

Дом угасал все последние годы, но гибель Егора стала последней нитью. Что теперь делать — непонятно. Тётя Ира продолжает работать в соседнем городе, что не оставляет шансов заняться домом, да, по хорошему, это задача для целой семьи. Но те люди, кто поддерживал этот дом последние полвека, уже не здесь, а новых нет.

Почему так получилось, непонятно. Наверное, есть множество объяснений, среди которых можно выбрать наиболее правдоподобное. Может быть, дело в том, что постсоветская Россия, запрыгнув в вагон скороспелого капитализма, полностью убила в людях само ощущение дома, родового гнезда. После зачисток раннего советского периода, когда повывели всех кулаков, в СССР появилось новое поколение хозяев, которые поддерживали жизнь в таких гнёздах. Но и это поколение ушло, а 90-е не создали равноценной замены, им было некогда. Все стремились куда-то, бежали, смотрели в будущее, обустраивали свой быт и бизнес, углубились в количественные метрики. Казалось даже, что такие дома — это некий анахронизм на фоне ипотечных квартир.

Для многих из нас Павловский Посад стал, скорее, перевалочным пунктом, удобным городом близ Москвы. Иногда я спрашиваю, почему я, например, не сел на поезд в каком-нибудь 1998 году и не поехал в Павлово просто так? Но я вспоминаю свои мечты и тревоги 1998 года: тогда эта мысль даже не приходила в голову. Не было микроба, который бы заразил меня этой идеей. Но если бы я тогдашний спросил себя сегодняшнего, ответ очевиден: езжай просто так. В мире не так много мест, где тебе всегда рады. Это нужно ценить.

Летние месяцы, проведённые в Павловском Посаде, я до сих пор считаю лучшим временем жизни. В принципе, естественно считать таковым свою молодость, но дело не только в этом. Сама идея этого дома была чем-то новым для меня, что открыло другое измерение жизни, сделало более чувствительным к определённым вещам. Я почти уверен, что моё увлечение одной башкирской деревней есть прямое следствие месяцев, проведённых в Павловском Посаде: жизнь, уклад, гостеприимность той деревни очень напоминают мне детские впечатления.

Только так я чувствую себя свободным, в том числе свободным от своего эго, от вечных качелей самоуничижения и самовозвеличивания. Для человека важно, чтобы его хотя бы иногда принимали в безусловной манере, то есть не за какие-то заслуги, не за деньги, не за статус, а просто потому, что он свой. И тем, кто чувствует перманентный дефицит этого витамина, существование таких мест просто необходимо. В основе всего должна лежать любовь. Человек подспудно ищет такой дом, и порой даже находит, но чаще всего случайно.

Как возникают такие места? Они определяются людьми и в центре всегда должен быть человек-стержень, вокруг которого соберётся хитроумная головоломка семейных и дружеских связей. И, скорее всего, этот человек не будет даже осознавать, что всё держится именно на нём: он будет жить так, как естественно ему, как его научили предки. И для меня очень важно осознавать, что это возможно: возможно на уровне отдельно взятого дома и даже на фоне отдельно взятой страны. К сожалению, именно сейчас мы движемся ровно в обратную сторону, и дом в Павловском Посаде, увы, становится иллюстрацией. Просто я уверен, что это не навсегда.

Мне не хочется заканчивать рассказ о таком светлом месте на тяжёлой ноте. Всё умирает и мы умрём — это одна из немногих определённостей наших жизней. Однако же есть разница в том, как прожить жизнь. Жизнь состоит из моментов, лишь немногие из которых достойны, чтобы их помнить, но зато они того стоят. И сам факт существования таких домов говорит о том, что эту жизнь в самые разные времена можно прожить счастливо. Что счастье возникает вокруг того, что пропитано соком жизни: тем самым вечным соком, что создал всю нашу запутанную эволюцию. В жизни важна органика, когда одна ветка растёт из другой, кто-то выше, кто-то толще, но все из одного корня. И мы тоже можем стать для кого-то теми столпами, о которых потом скажут: вот были же люди…

А пока я вспоминаю жуков-пожарников на треснувшем асфальте, старые качели в дворовом проулке и тёплую придорожную пыль, которая просеивается через пальцы и разлетается дымовой завесой. Если это было когда-то, значит, это обязательно повторится. Пусть даже не с нами.