Преамбула: удалось отстоять этот текст. Поначалу корпоративная самоцензура вырезала из него всё, связанно с Донбассом, но это полностью убивало репортаж, потому что исчезала мотивация героя. Я был категорически против публикации без вырезанных кусков. После согласований со всеми решили оставить авторский вариант. Аллилуйя.
Алексей говорит: «Мне повезло, на Донбассе я попал в разведку. Дронов тогда ещё почти не было, так что нас особо не замечали. И стрелять кому-то прямо в лоб мне не приходилось. Но потом, когда вернулся, я каялся, конечно». Я спрашиваю, за что же тогда ты каялся? Он отвечает: «Ты даешь координаты, туда бьет артиллерия, гибнут люди. Я потом понял, что это такие же люди, как я сам. Какие бы нехорошие они не были, у них дети, семьи, их тоже кто-то ждёт. Я тогда сказал: хватит, это не мой битва. Я не за этим ехал».
Пробыв на Донбассе полгода, осенью 2015 года Алексей вернулся в родной Озёрск, и следующий год он провёл дома, с мамой. Говорит «пролежал на диване». Пил? Нет, не пил, просто не было сил и желания что-то делать. Посттравматическое стрессовое расстройство? Тоже нет.
— Понимаешь, в Донбассе тогда была вольница, все делали, что хотели. Ты ездишь, где хочешь, у тебя оружие, это сильно влияет. Потом ты возвращаешься, здесь другая жизнь. Маме моей говорили: посмотри, здоровый лоб у тебя на шее сидит, лучше бы работать пошёл. А мать отвечала: «Пусть сидит, на тарелку супа я ему заработаю. Главное, вернулся, живой, здоровый, а работать пойдёт — пить начнёт».
Через год началась странная часть истории: Алексею стали сниться сны. В этих снах голос говорил ему что-то вроде «Встань и иди».
— Это отчётливый голос был, а я не понимал: зачем идти, куда идти? — вспоминает он. — Я вообще хотел уже в дурку сдаваться, но потом подумал, что там меня накачают таблетками и выдадут волчий билет.
Ещё до поездки в Донбасс Алексей думал уйти в монахи: личная жизнь у него не сложилась, работа не привлекала, хотя он был мастером на все руки, занимался установкой окон и дверей. В мае 2017 года он вышел из дома с двумя рюкзаками и добрёл до соседнего Кыштыма примерно в 10 км от Озёрска.
Там совершенно случайно (а для верующих случайностей нет) у дверей закрытого храма его встретил батюшка, выслушал историю и дал совет. Алексей тогда хотел пойти пешком по мужским монастырям и осесть в одном из них, и батюшка наметил ему маршрут через Касли и далее. Между прочим он упомянул церковь в Булзи, которую тогда восстанавливала матушка Феодосия и её помощники.
Тут немного отвлечёмся от истории Алексея и отмотаем время на несколько лет назад. В 2012 году мы как-то поехали на тест-драйв и зарулили в Булзи, где нашли печальное, хотя и по своему колоритное зрелище: с полуразрушенной церкви словно содрали кожу. В жаркий день внутри отдыхали коровы, на стенах виднелись следы старых фресок. Церковь стояла на пригорке, и её красная плоть была хорошо заметна с дороги.
Через семь лет, в 2019 году, во время тест-драйва я заехал Булзи и не узнал церковь. Я слышал, что её вроде бы хотели восстанавливать, но одно дело хотение, другое — результат.
Тогда я и познакомился с Алексеем. Он сказал, что помогает восстанавливать храм, позволил мне зайти внутрь, мы перекинулись парой слов. В тот день я хотел увидеться и с матушкой Феодосией, но она оказалась в городе. Я был наслышан о ней от коллег, потому что раньше Ольга Новгородцева работала в пресс-службе МЧС и многие журналисты помнили её по той, мирской жизни. В 2013 году она в одиночку приехала восстанавливать храм, получив соответствующее послушание, и вот результат.
Если уж быть до конца откровенным, я хотел познакомиться с матушкой Феодосией, но и боялся тоже. На фотографиях чёрная монахиня выглядела очень строгой, а я к тому же не крещёный и путаюсь в церковной терминологии. В нынешней поездке мой компаньон, Таня, сказала:
— Да ты что, с ней очень легко общаться, вы поладите.
И тут она не ошиблась.
Я спросил матушку Феодосию, что ей сказал Алексей, когда появился у храма в мае 2017 года?
— Он пришёл, очень устал, у него было два рюкзака, вот так, спереди и сзади, — вспоминает она. — Попросился переночевать, я говорю: «Конечно». А сама думаю: мне послезавтра должны привезти двадцать тонн цемента в мешках по пятьдесят килограммов, а разгружать некому (смеётся). А потом думаю: ну, что же он, один-то не разгрузит. Что делать? Непонятно.
Алексей пришёл в Булзи, думая через день-два идти дальше, ведь он направлялся в мужской монастырь, а при церкви Покрова Пресвятой Богородицы образовалась женская община во главе с матушкой Феодосией. Но те мешки с цементом имели судьбоносное значение. Нет, разгружать их в одиночку Алексею не пришлось: в день прибытия груза в храм по случаю приехал священник с пятёркой добрых молодцев, которых вместе с Алексеем и снарядили на разгрузку (в церкви есть история про знаки судьбы, точнее, дымок, который заранее указал на икону и предрешил успех цементной спецоперации). Впрочем, Алексей всё равно изрядно перетрудился в тот день:
— Я же год почти не вставал с дивана, а тут длинный переход, а потом этот цемент, в общем, у меня начались проблемы с ногами, ногти слезли вообще, — говорит Алексей. — Я на следующий день ходить не мог.
— Вот, Бог сказал тебе: оставайся, ты уже пришёл, — смеётся матушка.
Я спрашиваю матушку Феодосию, какова была её первая мысль после приезда в Булзи, ведь в 2013 году храм был в том же виде, как на фото с коровами. Она признаётся, что сначала у неё был шок и полное непонимание, с чего начинать. Митрополит говорил ей: твоё дело — молиться. И ещё искать деньги на восстановление храма. «Не для себя просишь», — наставлял он.
— Но мне всё равно было сложно. Я никогда ни у кого не просила взаймы, а тут нужно было ходить и собирать на храм, мне это не близко, — вспоминает она. — Люди боялись меня: ходит по улицам чёрная монахиня. У них суеверия. Часто и в дом не пускали. И как-то ночью мне пришла в голову мысль: я встала и начала выписывать одноклассников, одногруппников, друзей, коллег по МЧС, в общем всех, с кем мы когда-то пересекались. Набралось человек 200. И я стала писать им письма и звонить. Кто-то помогал, кто-то нет, на письма ответов не было вообще, наверное, они и не дошли. Но главное не это: как только мы начали, деньги стали приходить оттуда, откуда мы и не ждали. Вот в этом главный урок был. Наш метод — соработничество. Главное, начни дело, а Бог пошлёт тебе нужных людей на помощь.
Мне вспоминается камень на Поклонной горе Карабаша, на котором высечено: «Делай дела для Бога, а Бог сделает твои дела».
На первые деньги матушка купила простейшие инструменты, лопаты, носилки. Для неё было важно, чтобы дело, казавшееся неподъемным, сдвинулось с мёртвой точки. Жила она в первый год в старой избе без воды и отопления, но, привычная к походам, легко переносила такой быт.
Алексей ещё некоторое время рассматривал Булзи как временное пристанище, ведь он шёл в мужской монастырь. Но постепенно оформилась мысль, что монахом он быть не хочет. Он был крещёным и помнил от бабушки «Отче наш», но в остальном о церкви знал мало. Пожив рядом с монахинями, он понял, что полностью отрекаться от мирского и вставать в пять утра не готов, однако же и уходить не хотелось. Он остался на правах трудника, помощника, ответственного за хозчасть.
Погрузиться в церковную жизнь ему удалось не сразу: поначалу во время служб с ним обязательно что-нибудь случалось, то живот заболит, то дело срочное появится.
— Были такие разговоры: мол, что это у вас Алексей там околачивается, на службы не ходит, кто он вообще такой, — рассказывает он. — А матушка им отвечала: «Не надо его заставлять. Он должен сам прийти. У него должно созреть это желание внутри». И так, постепенно, я пришёл к этому, впервые в жизни принёс покаяние.
И это, по его словам, преобразило жизнь.
— Не знаю, с чем сравнить это чувство: будто всю жизнь ходил с тяжеленным мешком на спине и вдруг его сбросил, — говорит Алексей, а я вспоминаю про символичные мешки с цементом, с которых началась его история в Булзях.
Зарплаты Алексей не получает: говорит, ему дают небольшие деньги на сотовую связь и трусы-носки, в остальном он здесь на добровольных началах. И на Донбасс он поехал также, без корысти в уме:
— Наслушался телевизора, что там запрещают людям говорить на русском языке, притесняют их, — вспоминает он. — Во мне всё взыграло: как же так? У меня был товарищ, который прошёл Чечню, и как-то мы с ним разговорились, что, мол, я бы поехал туда. А через какое-то время он мне звонит и говорит: смотри, есть возможность, поедешь добровольцем? А раз уж я заявлял такое, мы поехали с ним прямо в Донецк, и попали в разведку.
На Донбассе Алексей провёл полгода, но стал всё острее понимать, что это «не его война».
— Я увидел, что идёт борьба за власть, за деньги, мне самому предлагали вписаться в какие-то схемы, но я сказал: нет, не хочу, я не за этим сюда ехал.
Он не скрывает, что и Донбасс, и желание уйти в монахи во многом обусловлено его неспособностью влиться в эту жизнь.
— Я приехал и понимал, что можно собрать бригаду и заниматься отделкой квартир, но тогда я должен найти людей и заставить их работать вместо себя, а мне это не нравилось, — объясняет он.
Так, очень постепенно, Алексей стал обживаться в Булзи. С помощью матушки Феодосии он получил участок с заброшенным домом на берегу реки Синара с видом на храм. Здесь он поставил маленький сруб, состоящий из одной небольшой комнаты, четверть которой занимает двуспальная кровать. У Алексея есть невеста, поэтому он планирует расширятся: строит по соседству дом из блоков, которые когда-то были гаражами. Они подлежали сносу, и материалы передали матушке Феодосии за самовывоз.
Я спрашиваю, каково ему живётся в общине с пятью монахинями и ещё несколькими рабочими.
— Мы одна семья, — говорит он и зовёт меня на обед.
Семья ест за двумя большими столами. Еда мне весьма понравилась: на первое был гибрид ухи и щей, на второе — отличный плов. Пока стучали ложками, кто-то, смеясь, сказал:
— А мне сегодня приснилось, что я у коровы роды принимал.
— А ты когда-нибудь принимал? — уточняет матушка весело.
— Да, было… Фу-у.
Смех.
Хотя при церкви живут несколько монахинь, учреждение не называют монастырём: говорят, в этом случае появляется слишком много бюрократии. Матушка называет его общиной, куда люди приходят, а иногда и уходят: невольников здесь нет.
Место мне показалось живым. Живым в том смысле, что здесь что-то делается правильно, и люди сюда тянутся. Возможно, успех строительства во много связан с особой демократичностью матушки Феодосии, которая оставляет людям пространство для собственных суждений, ошибок и привычек. Здесь не чувствуешь высокомерия «посвящённых», которое иногда исходит от людей, увлечённых верой.
Но относительная вольность местного уклада идёт рука об руку с типично крестьянской деловитостью, и без дела тут не сидят. Уже за обедом намечается список дел на вторую половину дня. Сама Феодосия вникает во всё: и в укладку деревянных планок на полу, и в ремонт окон. Долгое время церковь не была газифицирована, но после прошлогоднего визита губернатора Алексея Текслера вопрос быстро решился. Теперь службы могут идти круглый год.
Отношения с местными жителями Булзей довольно сложные. Алексей говорит, что есть десяток семей, которые относятся к общине доброжелательно и при случае помогают. Но есть и те, кто считает церковников возмутителями спокойствия и почти захватчиками. Я удивляюсь: почему так? Не завод же построили, церковь.
— Не знаю, наверное, потому что мы ведём непонятный для них образ жизни, не пьём, не дебоширим, — говорит Алексей. — Если бы мы с ними пили, они бы нас уважали. Но многие нормально относятся, если я приду, попрошу что-то, они не откажут. В основном те, кто сам живёт хорошо, нас понимают.
Таня, мой компаньон в этой поездке, ещё по пути в Булзи задаётся вопросом, почему матушка не является игуменьей монастыря: она назначена старшей сестрой монашеской общины (уточним, что и монастыря в Булзи нет). Но в нашем ведь понимании, если ты «инвестировал» во что-то, то сделал это ради будущих прибылей, то есть должен стремиться к статусу. Сама Феодосия отвечает так:
— Часто к нам приезжают и говорят: ой, какое большое дело вы сделали. Не надо. Это действует на душу, за этим надо следить. Тут нет ничего нашего. Это делается не для себя, для людей, для Бога. Я митрополиту так и сказала: вот, церковь восстановлена, примите, пусть служит людям.
Я вдруг понимаю, что она действительно не смотрит на храм в Булзи как на своё пристанище. Её мысли уже с храмом Симеона Верхотурского, тоже разрушенным, что находится недалеко от Булзей. Мы даже попытались доехать туда с Алексеем, но тестовая машина оказалась не слишком проходимой: развернулись на трети пути.
И ещё матушка Феодосия говорит: не нужно никого ставить в зависимость от себя, потому что это эгоизм. Зависимость всегда должна быть взаимной, двусторонней, не закрепощающей. Человеку нужно оставлять пространство для того, чтобы оставаться самодостаточным: так, по крайней мере, я воспринял её философию, которая, кажется хорошо работает в Булзи. А с другой стороны, если действительно матушка Феодосия уйдёт на новое место, оставшихся здесь ждёт испытание. Им придётся подтвердить, что они могут продолжать, но именно этому матушка и учит их.
— Я пришла к религии, когда умерли родители и я нашла у мамы в книге переписанные молитвы: это было ещё в 1990 году, — говорит матушка, которая постриглась в монахини 20 лет спустя. — Я искала ответ на самый главный вопрос: что такое смерть. И когда я нашла ответ, что смерти нет, я успокоилась.
А мы с Таней по пути обратно заезжаем в Багаряк: ещё одно известное село, где в ту поездку 2012 года мы также посмотрели разрушенный храм. Сейчас он стоит в лесах, но, кажется, мало что изменилось, даже знакомая дыра в потолке на месте. Просто этому храму не повезло найти своего человека. А в жизни это иногда самое важно: найти своих.
Артём, поздравляю. На мой взгляд, не увидел никакой крамолы. Человек сделал выбор, человек понял его ошибочность. Каких-то сильных оценок происходившему и происходящему нет. Понятно, что многое осталось за кадром. Рад за Алексея, что его жизнь начала складываться. Часто начинаю принимать то, что то те благие порывы, которые на первый взгляд кажутся нужными и верными, на деле оказываются ложными и разочарованием. Не всегда нужно лезть с желанием правды и восстановления справедливости. Бог поругаем не бывает, он высшая справедливость и сможет её установить должным образом. Это не складывает с нас ответственности за бездействие. Но есть хорошая молитва, я ее слышал, но недавно один человек, англичанин, живущий в России напомнил: «Боже, дай мне смирение перенести то, что я изменить не в силах, мужество, чтобы изменить то, что я могу и мудрость, чтобы понять разницу»
Да, я тоже думал, что крамолы нет. Проблема в том, что нет надёжного критерия, что такое крамола сегодня. Могут нахлобучить за какое-то неудачное слово, вот юристы и беспокоятся. Просто тут была ситуация по принципу «из песни слов не выкинешь», ну, либо вообще тогда в печку репортаж, либо уже как есть.
Молитва эта мне знакома и очень хороша.
Мне репортаж понравился, ну честно. Без оголтелости, жизнь одного отдельного человека за какой-то промежуток времени.
Недавно мысль в голову пришла: прежде чем назвать что-то черным или белым, разберись с оттенками
Я очень рад. Он и задумывался как просто портретная история. Я, кстати, не знал всю эту подоплёку с Донбассом, это уже в процессе выяснилось. Просто давно хотелось сделать что-нибудь про Булзи, но с акцентом на людей.
Есть в восточных учениях такой метод постижения мира, основанный на безоценочности. То есть ты не выносишь вердиктов, ты просто наблюдаешь явления. Ну, вот этот репортаж, скорее, в таком ключе.
Странные люди, необычная судьба, элемент фриковатости, да… Ну и что? Может, это мы неправы?
Это сложно, не навешивать ярлыков. Пропадает твое место в этом процессе, переход в пассивное состояние: все делается без тебя. Оно, по-сути, так и происходит чаще всего, течет и меняется без твоей оценки, но хочется облечь в понятную для самого себя форму, создатьи приобщить к шаблону поведения или отношения типа «свой-чужой»
Потребность всё время всё веско оценивать довольно утомительна, пусть даже это непроизвольный акт. Как можно про человека сказать, плохой он или нет? И когда мозг или твоё окружение требует, чтобы ты определился, ты отбрасываешь лишнее и говоришь: «плохой» или «хороший». Но эта условность чувствуется подспудно. Это абстракция. Если у нас есть поле хорошего и плохого, то человек — размашистая клякса. И отказываясь от оценок, можно увидеть кляксу почти целиком, со всеми её брызгами в ту и другую сторону.
Мне в жизни проще не оценивать, оценочность — это, скорее, рабочая необходимости и следствие профдеформации.
А в остальном… «Я не могу принять сторону, я не знаю никого, кто неправ». Хотя иногда мне кажется, что эта позиция тоже далека от идеала. Но и в этой фразе слишком много оценочности))))
Какое-то радостное чувство. Вернее, светлое. Вот нашёл человек себя. И пусть живёт. а дело большое сделали. Пусть все хорошо у них сложится
Интересный репортаж (или история). Еще когда утром прочитал, подумал, что-то доброе в этом тексте есть, только слова для комментария трудно подобрать. Главный герой простой, и в какой-то степени искренний и бесхитростный что-ли.
Да, меня вообще подкупило, что будучи в гуще событий, под воздействием патриотического фона, да ещё с кучей материальных соблазнов, он сумел сказать: «Это не моя война». То есть вот пример человека, который сначала пошёл по своей вере за родину воевать, но также сумел и признать ошибки, когда они стали очевидными.
Но я немного переживаю, что будет в Булзи, если матушка Феодосия уйдет. Всё же на ней там многое держится.
«Там совершенно случайно (а для верующих случайностей нет) у дверей закрытого храма его встретил батюшка, выслушал историю и дал совет».
Можно по разному к религии относиться (или у каждого она может быть своя). Но почему-то чем старше становлюсь, тем чаще задумываюсь над тем, что мысли людей могут быть материальны (или что-то подобное). Поэтому может быть мне хочется, что бы у Алексея все хорошо сложилось, еще будет возможность помочь другим людям, и ближе к своему дому.